Их двое...

1

...И в том году необыкновенно рано поднялись молодые весенние травы. Солнце еще только-только набирало силу, а бескрайние степи, что начинаются у нас от околицы аула и широко тянутся до самых синих гор, уже сплошь покрылись буйной зеленью и цветами. И как-так незаметно и быстро миновала пора, о которой в народе говорят: «су тасыды, сут пысты», что означает, если перевести дословно: «вода разлилась, молоко закипело». Так говорят, наверное, потому, что всегда в пору ранней весны молоко становится безвкусным и жиденьким и пахнет оно талой водой и горькой зеленью.

Весной степи напоминают ковер невиданной красоты, в затейливом узоре которого из множества ярких и нежных красок более всего заметен алый как бы мерцающий цвет. Это степные тюльпаны, густо рассыпанные по полю, тихо и мерно покачиваются на тонких стеблях, а издали кажется, что там, впереди, бушует и стелется по земле широкое пламя пожара.

Но вот, сменяя друг друга, пролетели первые весенние дни. И на глазах заметно гасла и меркла, теряя живые и теплые краски, степь. Весенний ковер из цветов как бы отодвигался от аула и медленно поднимался в горы, все дальше и выше. И наступил день, когда в ауле и вблизи его исчезли не только тюльпаны, по и маки, чьи пугливые стайки еще вчера толпились в каждом дворе.

Цветы исчезли, и мне опять, как всегда, стало немножко грустно. Что ни говори, а степь без цветов похожа на дом, из которого вдруг и навсегда ушло солнце. Да, мне стало грустно, а к грусти добавилось еще и глухое, нарастающее с каждым днем беспокойство. Дело в том, что наш учитель литературы дал нам на каникулы задание — написать сочинение. Тема «Весенние цветы». Тема хорошая, она мне нравится, но цветы, которыми еще два дня назад я мог любоваться из окна своей комнаты, исчезли, отцвели свое и исчезли. Оставалось либо, захватив тетрадку, идти за цветами в горы, либо сочинять на месте, полагаясь только на собственное воображение и фантазию. А они меня, я честно признаюсь, уже не раз подводили.

Но делать нечего — в школу с пустыми руками являться нельзя, стыдно. Значит, плохо там или хорошо получится, а писать надо. Поразмыслив так, я со вздохом открыл тетрадь, настроил вечное перо и... снова надолго задумался, не зная, как и с чего начать сочинение. Э, начну, как начнется, а там видно будет. «Цветы — самое дорогое, что дарит людям весна. Все мы любим цветы, каждый хочет подержать их в руках, и только человек с черствой душой может равнодушно пройти мимо, например, тюльпана. Он не склонится над ним, он просто не заметит его. Но добрые сердца тянуться к цветам, как сами цветы тянутся к солнцу. А разве цветы — не лучший подарок девушке?» Чувствую — дело бойко пошло. Я мог бы в таком духе продолжать и дальше, вспоминая по ходу все, что успел прочесть о цветах и любви, но вдруг подумал о том, что с таким сочинением я, пожалуй, наживу себе крупные неприятности. Это уж точно — кое-кто не упустит случая съехидничать, а еще хуже, если сам учитель прочтет сочинение вслух и скажет: «Ишь, какой! Материнское молоко на губах не обсохло, а туда же — о любви думает...» Засмеют тогда в классе.

Так жалко было, так жалко, но я, не раздумывая больше, решительно перечеркнул написанное. Не пойдет! Надо по-другому и так, чтобы мое сочинение не оказалось похожим на другие. Все в классе, я был уверен в этом, напишут просто о цветах, пусть и красивых но все же о самых обыкновенных цветах, о тех же тюльпанах, например, или маках, что еще вчера цвели и красовались под моим окном. А раз так, то мне надо написать о цветах необыкновенных, которых никто на свете, кроме меня, еще не видел.

Вот тут-то, не знаю почему, вспомнились мне вдруг цветы на платье Гульзат. Когда Гульзат в этом платьице вышла вчера на солнечную улицу, то мне показалось, что вся она обрызгана прозрачными каплями дождя. Вот какие цветы! А что, подумал я, возьму и напишу о них. В конце концов, как любит повторять наш учитель: каждый соловей по-своему поет. Почему же мне не спеть по-своему?

Вспомнив Гульзат, я тут же мысленно представил ее, увидел грустные глаза и лицо, обрамленное черными волосами. Красивая девочка — Гульзат, ей, как никакой другой девчонке в классе, к лицу строгая черная форма с белым воротничком. Правда, в последнее время он зачастила на уроки в платье и каждый раз — в новом. Девчонки, оглядывая и тормоша подружку, ахали от восторга, учителя недовольно хмурились, а я... мне такие дни становилось не по себе, порой я даже не решался подойти к Гульзат и заговорить с нею. Что здесь такое, не знаю, но Гульзат, сменив школьную форму на платье, вся как-то сразу менялась, взгляд ее менялся, жесты, голос, мне казалось, что такая Гульзат намного старше и взрослее меня. Потому, может быть, и овладевало мной странное беспокойство, а однажды я вдруг подумал о том, что эта девочка возьмет и исчезнет, ну, уедет куда-нибудь. С нее станется!

Я так ушел в себя, что даже вздрогнул, заслышав на улице, под окном, приглушенные смех и голоса. Один из них я узнал сразу. Осторожно, из глубины комнаты, глянул в окно — так и есть, это она, Гульзат. Легка на по мине, подумал я, верно говорят люди, кто тебе вспомнится, тот тебе тут же и явится. Э, да они и вправду сюда идут.

Я покрутился на месте, а потом отчаянно заметался по комнате, пытаясь в одну минуту навести в ней маломальский порядок. Конечно же, не успел... Солнечным вихрем ворвался веселый девичий смех.

— Добрый день, Кайрош!

— Здравствуйте!— я здорово растерялся и, не зная, что делать, столбом стоял посреди комнаты.— Проходите... Я сейчас уберу. Тут у меня, понимаете, небольшой беспорядок.

— Ничего, Кайрош, не смущайся, — Гульзат засмеялась.— Лично я на такие пустяки не обращаю внимания. Но за Тунык, — Гульзат лукаво покосилась на подружку, — за Тунык я не ручаюсь...

— А что я? Выдумщица ты, Гульзат, — Тунык мягко улыбнулась, влажно блеснула белая ровная полоска зубов. — Я-то смеяться над ним не стану, а вот ты... Смотри, совсем парня смутила.

Тут я окончательно сконфузился и растерялся. Приди Гульзат одна, я бы не чувствовал себя так... нелепо, что ли. Но Тунык, она все же из другого класса, мы мало знакомы, и как вести себя с ней, о чем говорить, убей бог, не знаю... Ладно, сейчас скоренько подмету пол, а там посмотрим.

— Я сейчас, девочки... Одну минуту.

— Нет-нет!— Гульзат отобрала у меня веник.— Я сама подмету.

— Нет, я сам. — Гульзат, не мешай Кайрошу, — сказала Тунык. — Очень ему даже идет вот так... с веником.

— Фи! Какой же он тогда мужчина... с веником? Я сказала — не разрешаю!

Гульзат решительно отодвинула меня и принялась за уборку. Я, не зная, чем заняться, придвинул к столу стулья, пробормотал:

— Садитесь, Тунык.

— Спасибо! Но мы уже устали от сиденья... Целый день только и делаем, что сидим.

— Интересно... Сидеть — не сено косить, не устанешь.

— А мы устали! — Тунык упрямо сдвинула черные тонкие бровки.— Не верите, спросите у Гульзат.

— Точно, точно! — Гульзат крутнулась на одной ноге. — Тунык до того устала, что и мне никакого покоя не было. Скучно, говорит, пойдем к Кайрошу...

— И-й, обманщица! Сама же меня притащила сюда... Ты же первая сказала — идем к Кайрошу, давно не видела его, соскучилась. Разве не так!

— Ой, смотри-ка, что она говорит?!

Гульзат вихрем налетела на подружку, закружила ее по комнате, завертела. Потом повернулась ко мне:

— Кайрош, пойдем куда-нибудь... Нам и в самом деле скучно. Такой день хороший, а мы по домам сидим.

— Да куда идти-то?

— А это уж твоя забота... Думай! Нам с Тунык все равно — куда?

— Тогда,— я почему-то оглянулся на двери и понизил голос,— тогда давайте на Шокпарасу, а? Вот будет прогулка.

— Неплохо, но как же мы туда доберемся? Далеко. — Пустяки! Все очень просто. Сядем на первый же попутный товарняк, а на перевале спрыгнем. Так все делают.

— О, это идея!— Гульзат загорелась.— Тунык, что скажешь? Ты согласна? — Решайте... Как вы, так и я.

— Тогда вот что!— Гульзат, как минуту назад я, заговорила вполголоса.— Всем одеться потеплее. Взять с собой пиалушки, чайник, еду. Ночевать останемся там, а утром наберем цветов — и домой.

— Ой, страшно ночью-то!— перебила Тунык подругу Гульзат с минуту помолчала, смешно поморгала свои ми черными глазами и отрезала:

— Чего бояться? Все, кто ходит на перевал за цвета ми, ночуют там... А нас как-никак трое. Не стыдно бояться?

— А что мы скажем дома?

— Скажем, что были в соседнем колхозе, к подруге ходили. Вот и все.

На этот раз замолчали, и надолго, все трое. Глядя на девчонок, я думал о том, что если наш заговор раскроется, мне тоже несдобровать. Но что будет с ними? Матери придут в такой гнев, что вырвут бедняжкам волосы. Представив такое, я даже поежился.

— Ну, чего стоим? — Гульзат нетерпеливо дернул плечиком. — Все решено, пора в путь-дорогу... Кайрош?

— Я готов.

— Тогда собирайся и жди нас на том берегу канала.

— Ладно... Но вы, смотрите, не задерживайтесь. Долго ждать не буду.

— Мы быстро, Кайрош, быстро...

Гульзат с Тунык убежали, оставив меня в полном замешательстве. Впервые вижу Гульзат такой решительной и смелой. В моей голове все мысли смешались в кучу малу, и я никак не мог сообразить — хорошо или плохо поступаем мы, отправляясь с ночевкой в горы? Как ни крути, а во всей этой истории, откройся она родителям, виновным кругом окажусь я один. Старшие рассудят просто: ты — мальчик, ты и подбил девочек на глупость, сами они до такого никогда бы не додумались. Так уж и никогда... А может быть, девчонки заранее договорились о прогулке, но так ловко повели разговор, что в заводилах оказался я. Идти-то на Шокпарасу — моя идея, а чья идея — с того, значит, и спрос. Да, если кто узнает, считай, пропали мы, пропали...

В общем, собираясь в дорогу, я время от времени подумывал, — а не отказаться ли мне, пока не поздно, от затеи, но страх, появляясь в душе, тут же и таял под напором другого, неясного для меня, но волнующего чувства. Конечно, я не мог определить словами, что же именно так волновало меня, почему так сладко и щемяще сжималось сердце. Точно знаю одно — было в душе ощущение какого-то праздника, предчувствие радости... Если мы совершим задуманное, ночь ожидает меня необыкновенная...

2

Встретились мы, как и условились, на том берегу канала. Ждать себя подружки долго не заставили.

— Ребята, быстро!— скомандовала Гульзат.— До перевала надо добраться как можно скорее.

На ней — теплая куртка, под курткой пододет старенький красный джемпер. Тунык явилась в отцовой фуфайке. Что до меня, то я, рассчитывая на теплую ночь, отправился в одном пиджачке.

— Не замерзнешь?— спросила Гульзат.

— Не... тепло же.

— В горах прохладно... Сбегай домой, что-нибудь потеплее найди.

— Да ну!— я отмахнулся .— Домой еще идти. — . Иди, мы подождем тебя.

— Не стоит,— вмешалась Тунык.— Будем туда-сюда бегать — обязательно попадемся на глаза кому-нибудь. Пошли. А если Кайрошу холодно станет, так и быть, уступлю фуфайку.

— Вот еще! — я сердито взглянул на Тунык.— Пусть даже снег пойдет — я не замерзну. — Все тогда... Пошли!

И Гульзат первой решительно двинулась вперед. Пошли мы к разъезду не по дороге, а напрямик, через степь — так было ближе намного.

Шокпарасу — вершина из пяти довольно высоких, возвышающихся друг над другом и причудливо сплетенных между собой холмов. И каждый холм — как бы ступенька. Иди себе по ним и доберешься до самой вершины. Но мы так высоко, конечно же, заходить не станем. Когда поезд, одолевая затяжной подъем, погасит скорость и станет плестись еле-еле, почти прилипая колесами к рельсам, мы спрыгнем, поднимемся немного выше и там, где-нибудь рядом с рекой, найдем себе место для привала.

Красиво на Шокпарасу, так красиво, что у меня всякий раз, когда я попадаю в горы, дух захватывает. Наверное, все краски природы, все цветы ее собраны здесь. Красное, нежно-алое, зеленое, голубое, изумрудное — все сохраняет свою прелесть до самой середины знойного лета. В неглубоких овражках прыгают по камушкам и по-соловьиному звонко поют ручьи, в любом овражке непременно найдется родничок с такой прозрачной водой, что и не хочешь, а подойдешь и напьешься. И везде, повсюду волнуется легким ветерком высокая трава, такая высокая и густая, что в ней без труда можно спрятать верблюда. Нет, я убежден, что лучшего места, чем Шокпарасу, на всей земле нету. Если все сложится хорошо, мы таких цветов принесем домой, каких в долине, близ аула, и весной не сыщется.

Но до Шокпарасу еще надо добраться, а пока же мы не торопясь плетемся к разъезду, и я опять сомневаюсь в правильности нашего поступка и думаю о том, что если я втайне побаиваюсь черной ночи Шокпарских гор, то что же тогда должны чувствовать сейчас девчонки. Да они, наверное, умирают от страха... Может быть, все же вернуться с разъезда домой — дорога, мол, дальняя, да еще эта ночь впереди... Но, думая так, я знал, что этих слов из меня и клещами не вытащишь.

— Смотри, Гульзат, Кайрош-то наш совсем один заскучал, — Тунык, смеясь, толкнула плечом подружку.

— Ничего подобного... Мне не скучно.

— А вот и скучаете... У вас настроение испортилось, я вижу.

— Кажется вам, вот и выдумываете.

Честно говоря, я растерялся — девочка, наверное, угадала мои тайные мысли о возвращении. Выручила Гульзат.

— Ну, чего вы ломаетесь? Чего друг другу выкаете?— она поочередно с ног до головы оглядела нас с Тунык. — Такие вежливые, что даже противно.

— Э, Гульзат, как же я могу говорить Тунык — ты?

— А что — она тебе старшая сестра?

— Старшая не старшая, а все равно.

— И мне, — отозвалась Тунык, — мне тоже как-то неудобно...

— А я,— Гульзат отбежала в сторону,— не подойду к вам до тех пор, пока вы не станете разговаривать нормально. Поняли? Вот так!

Гульзат прибавила шагу и через несколько минут ушла от нас довольно далеко. Идет, на ходу перекладывая с руки на руку небольшой узелок. На Тунык и меня — никакого внимания. Идет себе, постепенно все удаляясь и удаляясь.

— Разрешите, я понесу, — я попытался перехватить из рук Тунык сумку.

— Нет,— она отвела руку, — сначала исполните просьбу Гульзат.

— Хорошо, с этой минуты мы на «ты». — А я не могу так.

— Почему вы не можете?

— Ага, опять! Где же ваше обещание?

— И правда... Привычка, что ли?

— Отвыкайте.

— А ты?

— Я тоже постараюсь.

Гульзат там, впереди, остановилась вдруг, потом повернулась к нам и махнула рукой:

— Змея! Смотрите, змея...

Я испугался за Гульзат и что есть духу кинулся к ней. 3мея, тонкая и пестрая, лежала под кустиком полыни. Почуя нас, она подняла голову, вперив в меня холодные глаза. Остро и угрожающе мерцало, подрагивало ее раздвоенное жало.

Сердце мое замерло. Всегда, когда я вижу змею, омерзение и страх охватывают меня. Так случилось и на этот раз. Вздрогнув всем телом, я отшатнулся.

— Так-так, голубушка,— Гульзат, приговаривая, приближалась к змее. — Сейчас мы тебе выдернем язык, положим его в карман.

— Оставь, Гульзат!— Тунык, широко распахнув карие глаза, тоже попятилась назад. — Весной у змеи знаешь какой яд? Чуть тронет — и все.

— Тсс!— прошептала Гульзат. — Не называйте по имени... А раз назвали — все, надо задавить. Иначе она все равно найдет меня где-нибудь и ужалит.

Только теперь я увидел в руках Гульзат палку. Где и когда успела она найти ее? Девочка схватила спекшийся на солнце кусок земли и швырнула им в гадину. Змея со свистом развернула кольца и поползла к нам. Я мигом оказался на той стороне арыка, Тунык — за мной. А Гульзат — ни с места, стоит и целит палкой в голову змеи. Подобной храбрости я даже и не предполагал в Гульзат. Девчонка все-таки... А родись мальчишкой — настоящим бы разбойником выросла. А ты, с запозданием подумал я о себе, ты — мальчишка, а испугался. Стало стыдно, и я хотел уже вернуться, но вижу — там все кончено, Гульзат ловким ударом пришибла змею.

— Эх вы, трусишки!— Гульзат подхватила змею палкой.— Ну, вежливые люди, кому из вас это на шею положить? Живо признавайтесь, а не то...

— Брось, Гульзат!— взмолилась Тунык.— Какие шутки?! Ты что, не знаешь, змею поднимешь — врага наживешь.

— Я не суеверная... Или делайте, как сказала, или... Ну?!

— Да мы давно на «ты».

— Не верю! Говорите при мне.

— Ты,— поспешно сказала Тунык.

— Ты,— помедлив, ответил я.

— А, герои! Вот так и впредь слушайтесь, не сердите меня, не расстраивайте... Напоминаю, что змей в горах много. Все ли понятно?

— Согласны, мы согласны,— Тунык, улыбаясь, смотрела на подружку.— Но брось ты эту... гадость... Противно!

— Очень красивая змея. А что испугались — так вам и надо!

— Что же мы такого сделали?

— Повинны... А в чем — подумай... Ладно, пошли дальше.

Она взяла Тунык под руку и увлекла ее вперед. Взглянув на меня, сказала:

— Шире шаг! Идти так идти — по-солдатски...

Кайрош, подхватывай Тунык с той стороны.

— Мне и так хорошо.

— Смотри, малыш! Ты, кажется, забыл про змею. Очутится она на твоей голове.

— Почему на моей?— я немного обиделся.

— А спроси у сестрички — почему? Она знает...

Я настороженно взглянул на Гульзат — в ее голосе послышались какие-то новые и не очень мне понятные нотки. Точнее — совсем не понятные. Что с ней такое? И о чем она?

— Ничего не поделаешь, Кайрош, пусть будет так, как хочет Гульзат.

Тунык подставила локоток, и я осторожно взял ее под руку.

Чем дальше уходили мы от аула, тем больше встреч чалось нам цветов. И мне казалось, что нежные соцветия, прячась в густой траве, идут следом за нами, перебегая с места на место. Вот те, неяркие и голубые, как будто испугалась незваных гостей, смотрят на нас с недоверием удивлением и качают головками. А другие, те, что столпились в лощине, похожи на девушек в шелковых платках — кружатся девушки и, наверное, поют какую-нибудь веселую, а может быть, наоборот, грустную песню. Слева от нас, на зеленом склоне холма, качаются ветром белоголовые цветы, напоминая издали играющих на солнышке ягнят.

Гульзат и Тунык, утопая в траве, идут среди цветов, а я поотстал, держусь позади девочек и не спешу догонять их. Сердце мое заворожено картиной цветущей степи. Остается только найти слова, и учитель будет доволен моим сочинением. И вот что удивительно — я чувствую себя так, словно впервые в жизни вижу весенние степи. Склоняясь к цветам, я жалел о том, что не знаю названий их. Ну, какой же я парень из аула, если из всех цветов могу назвать только красные да желтые тюльпаны! Эх, подумал я, перенести бы все эти цветы в аул и посадить бы их во дворе школы... Красота! Я замедлил шаг, прислушиваясь к теплому дыханию степи. В тишине слышно спокойное деловитое жужжание пчел, перелетающих с цветка на цветок. Время от вре-мени ровное жужжание перекрывает сытое рассерженное гудение шмеля. А вот в двух шагах от меня, невидимая, чивиркнула какая-то пичуга, вскрикнула и умолкла, наверное, испугалась, что я обнаружу ее гнездышко. И неожиданно так, как летний слепой дождь, возникающий из ниоткуда, обрушилась на землю с высоты трель жаворонка.

Чу! А это что за гул? В следующее мгновение поднял — гудят, поют свою бесконечную песню провода высоковольтной линии. Широкоплечие опоры, размашисто вышагивая на длинных голенастых ногах, как бы удаляются за холмы, к горизонту, туда, где высоко-высоко, еле видный, плывет в синеве неба журавлиный клин — кажется, что кто-то, пытаясь остановить на бегу облако, зашвырнул в небо аркан.

Впереди меня внезапно взметнулся вихрь и, с корнем вырывая цветы и кустики полыни, по широкому кругу ринулся в степь. Казалось, он уходит, но вдруг, сделав резкий разворот, вихрь вернулся назад и, пританцовывая вокруг девочек, налетал на них, трепал подолы платьев. Девчонки смеялись и отмахивались от него, как от расшалившегося мальчишки.

— Кай-ро-о-ош, смотри, поезд идет!

— А не обманываете?

— Правда, правда... Иди сюда скорей!

Одним духом взбежал я на холм. Точно — вдали не шел, а, как показалось мне, плыл по зеленым волнам, одолевая подъем, пассажирский поезд. Когда он повернулся в нашу сторону, солнечные лучи буйным потоком захлестнули вагоны, засверкали разноцветной слюдой стекла окон, с крыш посыпались яркие белые искры, такие яркие, что глазам было больно смотреть на них.

— Эх, была бы я проводницей!

— Я тоже хочу,— поддержала подругу Тунык.

— Кайрош, а тебе нравится?

— Впечатляет!— ответил я, не отрывая взгляда от медленно проплывающего поезда.

— Сесть бы на него и уехать на край света, далеко-далеко. И уеду, вот только школу закончу.

— Я тоже... Страсть люблю кататься на поезде.

— Тунык, ты как хочешь, а я после школы проводницей пойду работать. Сколько всего можно увидеть, представляешь?

А поезд, еле слышно постукивая по рельсам, все уплывал и уплывал. Мы молчали. Прикрыв глаза ладонью, я следил за скорым до тех пор, пока последний вагон не скрылся за высоким холмом. А еще через несколько минут затих, растаял в тишине ритмичный волнующий перестук колес.

3

— Вот здесь мы устроим привал!

— Не высоко ли?

— Почему? Очень даже хорошо... Огни станции отсюда видны, до реки два шага, и прохожий случайный с дороги нас не заметит. Другого такого места не найти.

— Кайрош!— позвала меня Тунык.— Неси сюда сумку. Вот — Гульзат место облюбовала. А ты что скажешь?

— Не возражаю,— я подумал и уточнил.— Не смею возражать. Лично я не хочу змею на шею. Пусть будет так, как хочет Гульзат. Вот только... трава здесь невысокая.

— Как раз и хорошо! На высокой траве ночью росы много. Насквозь промокнешь.

— Вот так! — Тунык весело рассмеялась.— Нет ничего такого на свете, чего не знала бы наша Гульзат. — Потому она и Гульзат!

Я хотел пошутить, но шутки не получилось, и Гульзат пучком травы несколько раз не больно хлестнула меня по спине, приговаривая: — Получай! Не делай из меня всезнайку, святую какую-то, не делай... Не подмазывайся! Забыл о змее? И ты забыла, Тунык?

— Помним, помним! — в один голос ответили мы и подняли руки.— Больше не будем... Сдаемся.

— А, если так, хорошо... Кайрош, вот тебе банка — принеси воды. Чай поставим.

— Есть! Будет сделано...

Спускаясь к реке, я услышал, как Тунык вполголоса сказала Гульзат:

— Повеселел Кайрош...

Гульзат что-то ответила ей, но слов я не разобрал. Остановиться же и слушать, что говорят о тебе, было стыдно, и я, цепляясь за кусты, почти покатился вниз. Посыпались, обгоняя меня, мелкие камешки.

Течение у реки — быстрое, вода летит в берегах, легко и весело прорываясь сквозь густой зеленый заслон кустарников. То здесь, то там на водной глади вспыхивают, как улыбки, солнечные блики. Время к вечеру, от невысоких камней ложатся на воду косые тени, и там, где они ложатся, вода кажется темной, непрозрачной. Наклонно, вразрез течению, я опустил банку. Бурная вода стремительно ворвалась в посудину и едва не выбила ее у меня из рук. Вода, белая от бешенства, еще некоторое время кружилась и клокотала в банке, но, плененная, нехотя успокоилась, посветлела, стала прозрачной.

Наскоро умывшись, я той же тропкой поднялся к нашему биваку. Девочки хлопотали, устраивая ночлег, и, видимо, не заметили моего появления. Я тоже не сразу подошел к ним, остановился невдалеке и засмотрелся на белеющие внизу домики станции «Шокпар». В мягком вечернем свете хорошо была видна извивающаяся между холмами сверкающая колея железной дороги, той самой, по которой мы добрались сюда. А слева от меня, перевалом, неспешно бредет, возвращаясь с пастьбы, стадо коров. Стадо далеко, но или вечерний воздух таков, или это вообще свойство гор, но я прекрасно слышу и теплое сытое мычание коров, и голос пастуха, беззлобно ругающего отставшую буренку. «Эй, холера ненасытная,— ворчал пастух, сопровождая слова резким выстрелом длинного кнута,— не напаслась за день, что ли? Ну куда, куда тебя несет?».

Опять налетел из ущелья, но не вихрь, а легкий ветерок, озоруя, взъерошил травы и тут же стих. В воздухе густо разлился нежный горьковатый аромат цветущей джиды, зеленых водорослей и свежей речной влаги. Всей грудью вдыхаю я чистый горный воздух и не могу надышаться, как не могу наглядеться на удивительную красоту окрестных видов. Есть ли рай на небе или нет, не знаю, а на земле есть — вот он, здесь, лежит передо мной. Эх, был бы я художником, умел бы я рисовать! Да что поделаешь, не дано мне такого дара...

— Кайрош!

Я так задумался, что позабыл обо всем на свете и даже не сразу сообразил, что это Гульзат окликает меня.

— Кайрош, где ты там ходишь? Собака подохла.

— Не понял... Какая собака?

— Обыкновенная... Ваша собака, белая.

— И-и, лгунишка! Нет у нас белой собаки, что выдумываешь?

— Ай, Кайрош, разве ты не знаешь, что так говорят о водоносе, когда он опаздывает? Или просто о человеке, который ушел по воду и запропал.

— Ей-богу, впервые слышу.

— Эх ты! Надо знать такое... Что же ты, был у реки, а не умылся.

— Я умывался.

— Только грязь развез... Грязнуля!

Ее слова и тон старшей сестры нисколько меня не обидели, напротив, в ее упреках слышались мне доброта и затаенная ласка. Что это с ней поделалось? Еще вчера она при встрече со мной скромно опускала глаза, подчеркнуто признавая мое старшинство, а сегодня, глядика, куда подевались ее стеснительность и робость. Тут, наверное, природа виновата, решил я, это она освободила нас от каких-то условностей, которые там, в ауле, может быть, приличны и к месту, а здесь, в горах, показались бы смешными. Я ведь тоже чувствую себя освобожденным и сильным, на душе у меня легко, и мне хочется сказать Гульзат что-то необыкновенное, чего никогда не говорил.

— Кайрош, не обижайся, я шутила,— тихий голос Гульзат заставил сильнее забиться мое сердце.— Сначала я хотела напугать тебя, схватить... Вижу — стоишь и ничего вокруг себя не видишь.

— Понимаю,— ответил я.— Даже если ты и серьезно все говорила, я ничего, я не против...

— Правда? Я тоже...

Подошла Тунык, и Гульзат не договорила, умолкла. Жаль, подумал я, теперь не узнаю, что она хотела сказать.

— О чем опять спорите?— спросила Тунык.

— Кто-то схватил Кайроша,— Гульзат засмеялась.— Едва вырвался, бедняжка.

— Кто же?

— А кто знает? Шайтан, наверное.

— Боже!— Тунык в непритворном испуге закрыла лицо ладошками.— Откуда ж он взялся?

— Тунык, ничего не было, — мне отчего-то был приятен испуг девочки — не за кого-то, за меня испугалась.— Просто у Гульзат хорошее настроение, играет она.

— Правда, правда!— Гульзат покивала головой.— Сегодня я хочу баловаться, хулиганить хочу.

— Ох, и напугали! Разве можно так шутить, Гульзат?

— Можно... Вечером, когда стемнеет, еще не то будет. Вот увидишь.

— Тогда мы с Кайрошем возьмем да и уедем.

— И уезжайте! Сейчас же уезжайте.

От этих слов Гульзат, в которых ясно слышались обида и еще что-то непонятное для меня, Тунык сникла. Подошла к подружке, виновато, как бы испрашивая прошения, обняла ее, прижалась к плечу. Гульзат не отстранилась, хотя я видел, как трудно было ей сдержаться.

— Думаете, боюсь одна?— голос Гульзат дрогнул.— А вот и нет... Что? Здесь те же звезды, такое же, как и везде, небо. Разведу костер и буду себе сидеть.

— А потом? — меня будто толкнул кто подзадорить ее. — Вдруг придет кто-нибудь?

— И пусть... Если кто и увидит, подумает, что это не девочка, а черт в полночь развел костер. Сам напугается... Так что вы за меня, пожалуйста, не беспокойтесь. Поступайте, как... как вам приятно.

Она отвернулась и тихо засмеялась. Тунык, радуясь, что подружка оттаяла и уже как будто не сердится, бы стро и весело проговорила:

— Ой, и баловница же! В пятках зудит, наверное если не балуешься?

— Не подлизывайся... Посмотрите на них — как сговорились.

— Ну зачем ты так? Темнеет уже... Надо бы засветло приготовить ужин.

— Не суетись... Барана, что ли, зарезала?

— Пойдем, — Тунык не обратила внимания на колкость подруги.— Я печку из камней сложила, посмотри как получилось.

— Идите с Кайрошем, я потом подойду.

— Вот упрямая! Пойдем.

— Нет... Я спущусь к реке, умоюсь. Иди, Кайрош помоги Тунык.

Гульзат, растворяясь в сумерках, стала спускаться реке. Оглянулась, крикнула нам, смеясь:

— Можете ехать... Вон ваш поезд идет.

— А что? Возьмем и уедем.

— Только попробуйте... За такое — четыре ваших ноги в один сапог затолкаю.

Гульзат заскользила по тропинке, и вскоре ее фигурке скрылась в густой и высокой траве. А там, за рекой, медленно и осторожно спускался в долину товарный состав

— Золото, а не характер, — похвалила Тунык подругу.— И всегда такая — что думает, то и говорит.

— Да? А ты откуда знаешь?

— Ты что, Кайрош, с луны свалился? Мне ли ее не знать? Мы вот с таких лет дружим... Она мне... как... как сестренка, понял? И мечтаем об одном, думаем об одном.

— Интересно... О чем же вы мечтаете?

— О разном, обо всем... Писателями стать мечтаем, в звездам полететь хочется, или найти такое лекарство чтобы от всех болезней излечивало... Гульзат больше всего врачом хочет стать. А еще хорошо бы в кино сниматься. Актрис весь мир знает.

— Смелые у вас мечты,— я с трудом сдержался, чтобы не улыбнуться.— Щедро мечтаете, многого хотите

— На то они и мечты. Это только курице одно просо снится. Правда, есть такое, о чем мы не думаем.

— О чем же?

— О вас... О мальчишках.

— И-й, неправда! Да и чем мальчишки перед вами провинились?

— Ничем. А думать — не думаем.

— Как бы не так!

— Не веришь, спроси у Гульзат.

— Ну да, буду я ее спрашивать!

— Правильно, не надо... Да я совсем не то хотела сказать.

— Ладно, я понял.

— Что?

— Ваши мечты, вот что.

— Ничего ты не понял... Но ты... не говори Гульзат. О мальчишках... тоже не надо. Она обидится, не простит мне, хотя тут ничего и нет.

— Обещаю хранить тайну, хотя в ней ничего и нет.

— Спасибо, — Тунык улыбнулась. — Вот мы и договорились.

Она взяла банку, залила чайник, поставила его на огонь. Взглянула на меня, и было в этом быстром взгляде что-то такое, что приятно взволновало меня и... встревожило. Молча я опустился на еще теплый от дневного солнца камень, сидел, наблюдая, как хлопочет Тунык, приготовляя ужин.

Вернулась Гульзат. Притихшая, она, не говоря ни слова, стала помогать Тунык. А сумерки тем временем сгустились, и как-то сразу и незаметно наступила ночь. На черном небе вспыхнули и замерцали первые звезды. Ночная темь, скрадывая пространство, плотно обступила нас, и в этой тьме, не признавая ее, храбро и весело горел наш костерок.

Внизу засветилась огнями станция. Если смотреть на огни сощурясь, то покажется, что от них тянутся к твоим ресницам десятки топких острых лучей. Я смотрю на огни, а вижу... Тунык и ее нежный взгляд. Я закрывал глаза, старался не смотреть на Тунык, заставляя себя думать не о ней, а о чем-нибудь другом, но все напрасно — взгляд девочки не отпускал меня. На мгновенье мне показалось даже, что и существует-то он отдельно от Тунык, сам по себе существует. Вот он — передо мной, протяни руку и сорвешь его, как срываешь с ветки согревшее яблоко.

А сама Тунык — рядом; неяркие отблески костра высвечивают порой ее лицо, и тогда я замечаю, что глаза девочки темны и печальны. Притихшая и чем-то, как мне показалось, встревоженная, она сидит недвижно и молча, в ее молчании, недвижности мне тоже чудится какая то недосказанность.

Так в молчании и прошло наше вечернее чаепитие. Первой поднялась Тунык, ни к кому не обращаясь, сказала:

— Пойду помою посуду.

— А не боишься одна?

— Не беспокойтесь.

Она собрала пиалушки и, отступив от костра, исчезла во тьме, только шаги да шорох травы доносились к нам из непроглядной темени.

А мы с Гульзат молчали, и молчала плывущая над нами тихая черная ночь. Я лежу на спине, вспоминая по минутам весь этот удивительный день. Начался-то он обычно, а потом... потом пришли ко мне девочки... Сборы... Побег из дома... Степь... Цветы... Змея... Товарный поезд... И, наконец, горы и костер... День прошедший и эта ночь показались мне невероятным сном, волшебной сказкой.

Я глубоко вздохнул, пытаясь унять в сердце неожиданную и непонятную для меня дрожь. Неясные желания, внезапно возникая и так же внезапно исчезая, волновали мою душу, но что же такое происходит со мной, я, как ни старался, понять не мог. Быстрая смена чувств, звуки, которые слышались мне, образы, что вдруг вспыхивали перед моим мысленным взором, все было туманно, мимолетно и зыбко, хотя на самом деле все это было вечным и дорогим сердцу, как вечна любовь мате ри, как дорого строгое мужество и преданность отца, как приятны ласковые заботы бабушки...

— Кайрош, боишься?

— Нет, Гульзат, не боюсь.

— Чего же тогда молчишь, как утопленник?

— Звезды считаю.

— Много насчитал?

— О, миллиард!

— Достань мне одну.

— Звезду?

— Ага, звезду.

— Не могу.

— Можешь!

— Да как же? Не могу.

— А я хочу! И раз я сказала — можешь, значит, можешь. Выполняй!

— Хорошо, тогда достану... И не одну, а две, три, пять...

— Не надо пять. Хочу одну.

— Одну так одну... Ладно.

Гульзат шевельнулась, устраиваясь под одеялом удобнее, ее рука скользнула по моей.

— Ой, извини!

— Ничего,— глухо выдавил я,— ничего...

— Проклятый камень!— Гульзат приподнялась.— Как ни лягу, он все под боком.

— Камень?— спросил я. — Где?

— А вот здесь... Дай руку... Видишь? Убери его, пожалуйста, спать не даст.

Камень — небольшой, но, когда я попробовал вырвать его из земли, у меня ничего не получилось.

— Не поддается... Глубокие корни пустил.

— Ну-ка, давай вдвоем.

Стоя на коленях, качаем камень. Теплое дыхание Гульзат обжигает мне лицо, я дрожу, как в ознобе, и все плывет у меня перед глазами.

— И в самом деле не дается,— Гульзат тыльной стороной ладошки отвела упавшую на глаза прядь волос.

— Давай еще разок попробуем,— предложил я. Ухватились. Тянем, что есть сил.

— У-у-ух!

Чертов камень! Сердце бьется так, что вот-вот из груди выскочит.

— Ничего не выйдет, — Гульзат кулачком сердито стукнула по камню.

— Не выйдет,— согласился я.

— Пусть остается... Передвину постель.

— Ага, правильно.

Я, часто и тяжело дыша, присел на камень, а Гульзат, передвинув постель и быстрым движением рук поправив волосы, повернулась ко мне.

— Что, уморился? Быстро, однако, — она явно поддразнивала меня.

— Крепко сидит,— буркнул я.

— Э, джигит, а силы совсем нету...

Я смолчал. Прикрыв глаза, увидел опять, как приближаются ее губы к моим губам, ее глаза... Нет, это уже Тунык грустно смотрит на меня...

Мне стало вдруг стыдно. Хорошо, что темно и Гульзат не видела, как я покраснел. Яростно покрутив головой, я отогнал видения, заставил себя не думать об этом... Лучше уж ни о чем не думать!

— Ты что опять замолчал?

— Так... Ночь слушаю.

— Что же она говорит тебе?

— А ты сама послушай.

— А что, и послушаю.

Она ненадолго притихла, потом приподнялась, взволнованно прошептала:

— Вальс... Ты слышишь, Кайрош? Честное слово, вальс.

Да, теперь и я слышал. Из глубины ночи, из темноты пробивалась к нам мелодия «Дунайских волн». Она то затихала вовсе, то вдруг слышалась так ясно, как будто музыканты затаились в темноте где-то рядом с нами, может быть, у реки, может, чуточку подальше, но все равно рядом, близко.

— Это в Шокпаре, на станции... Там играют.

— Танцы идут наверное,— Гульзат вздохнула.

А вальс, как на крыльях, постепенно набирая силу, поднимался все выше и выше. Мелодия, торжественная и плавная, и неудержимая, как морская волна, летела над перевалом. И все вокруг чудесно переменилось — и ночь уже не казалась такой глухой, и звезды стали теплее.

— Кайрош!— прошептала Гульзат.— Это же настоящее чудо! Как чисто звучит мелодия, ты слышишь?

— Слышу... Очень красиво.

— Играли бы рядом, здесь, не то было бы, да?

— Не то, конечно... Рядом — не то, издали — лучше.

— Кайрош!— Гульзат вскочила, словно ее пружинка подбросила.— Пойдем танцевать!

— Ну, если хочешь, пойдем.

Мелодия вальса, как добрая и чистая река, подхватила и закружила нас, и вместе с нами медленно и плавно кружились в танце и далекие льдистые звезды, и близкие темные горы.

— А ты легко танцуешь,— Гульзат на мгновение прижалась ко мне, но и этого было довольно, чтобы я сбился с такта.

— Я, что ли?

— Кто же еще?— она приглушенно засмеялась.

— Я плохо танцую.

— И-й, не прибедняйся... Ой!

— Что случилось?

— Камень, — держась за меня, Гульзат склонилась. — Ногу сбила... Бо-о-ольно как...

— Осторожнее надо.

— Темно же... Ничего не видно.

Мы оба на время позабыли о мелодии, а когда вспомнили, ее уже не было. И снова загустела тишина, снова вокруг нас сомкнула плотное кольцо темень.

Гульзат, все еще держась за меня, проговорила вполголоса, как бы раздумывая:

— Знаешь, надо пойти к Тунык... Как бы она чего-дурного о нас не подумала...

4

Держась за руки, мы спустились вниз. У реки было темно, намного темнее, чем там, наверху. И холоднее. Резкой прохладой веяло и от воды, и от камней, давным-давно остывших, и от травы, темной и влажной.

Тунык, охватив руками колени, сидела на камушке. Она, конечно же, слышала и наши шаги и наши голоса, но даже не шелохнулась. Девочка не отрывала глаз от воды — в глубине ее, отражаясь, мерцали звезды. Гульзат быстро пожала мне руку и подошла к подруге, присела рядом, обняла за плечи.

— Добрый вечер, уважаемая сестренка... Грустишь?

— Думаю, как поймать эти звезды. — Тунык вздохнула.— И близко, а не достать.

Звезды в воде и вправду казались очень близкими, хоть черпай их пригоршнями.

— Только-то?! — Гульзат звонко рассмеялась.— Я сейчас достану тебе, сколько пожелаешь. Хоть все!

Она изогнулась и ладошкой зачерпнула звезды. Вода дрогнула, и звезды, как испуганные рыбки, бросились врассыпную. Когда же гладь успокоилась, они вновь, как ни в чем не бывало, вернулись на место.

— Ай-яй!— Гульзат сокрушенно покачала головой. — Нельзя поймать.

— Как будто серебряными гвоздиками ко дну прибиты,— отозвалась Тунык.

— Смотри, Тунык, они среди камней, как золотые капельки. И горят...

— Ладно, пусть себе отдыхают. Им хорошо там, на дне, спокойно.

Тунык, еще раз взглянув на сверкающие в воде звезды, поднялась. Собрала посуду.

— Тунык, давай помогу, — я тоже поднялся.

— Я сама.

— Не вредничай!

— Вон опять заиграли вальс. Иди... танцуй с Гульзат.

— А мы уже танцевали.

— Знаю... Ну и что? Еще раз станцуйте.

— Пойдем с тобой.

— Нет... Я лишняя. Так, Гульзат?

Тунык улыбнулась, как бы показывая этим, что шутит. Но и слова и улыбка у нее невеселыми получились.

— Я тебе покажу — лишняя! — Гульзат погрозила подруге пальчиком.— Смотри, живо змею поймаю.

— Мне сейчас и дракон не страшен.

— И-и, глупенькая!

Гульзат обняла подружку и что-то тихо зашептала ей на ухо. Время от времени обе сдержанно посмеивались. Я не слышал, о чем они там секретничали — шептали они, затаясь, да к тому же, где-то над нами, в непроглядной тьме, ясно послышался громкий жалобный плач. Кто-то плакал, забившись в темную груду камней, и жуток был в ночной тишине неожиданный и безутешный плач. Я знал, что так голосит сова, но в первое мгновение все равно испугался.

Девочки не обратили на заполошные крики совы никакого внимания. Казалось, они, занятые разговором, и обо мне-то позабыли. Вот снова чему-то рассмеялись, и Гульзат потащила повеселевшую подружку к ровной и довольно широкой площадке. А вальс все звучал и звучал, и прекрасной мелодией заслушались горы, и плеск воды, врываясь в напев, ничуть не нарушал гармонии.

— Нет, так совсем не интересно... Я танцую с Кайрошем, — Тунык протянула мне руку.— Разрешите?

— Пожалуйста!

Не я Тунык, а она меня подхватила и стремительно закружила. Я охотно подчинился ее маленькой крепкой руке и думал о странном поведении Тунык — еще минуту назад она отказалась от моего приглашения, а сейчас сама... Странно.

— Хорошо танцуешь!— улыбка и радость светились в глазах Тунык.— Не хуже Андрея.

— Это еще кто такой?

— Ты что подумал, Кайрош? Я о Балконском.

— А мне все равно — хоть Балконский, хоть другой кто.

— Вот как?! Все равно, значит?— в голосе Тунык прозвучала обида.— Конечно...

Кружась, мы постепенно удалились от Гульзат.

Теперь она, как недавно Тунык, сидела на камне и, охватив руками колени, неотрывно смотрела на играющие в воде звезды.

— О чем вы шептались?— тихо спросил я.

— Когда?

— Сейчас только.

— И не стыдно о девичьих тайнах спрашивать?

— Тсс... Тише ты.

— Почему тише?

— Интересная ты девочка.

— Не я, а ты интересный.

— Ну, хорошо, пусть я.

— Почему ты молчал, когда... ну, когда вы с Гульзат подошли, а я на берегу сидела?

— А что сказать надо было?

— Не знаю... Мало ли что? — Тунык отвела взгляд. — Спросил бы, не боялась ли я одна...

— В общем-то, я хотел спросить, а потом...

— Ну?

— Не смог... Не получилось как-то.

— Ты никогда не сможешь.

— Чего не смогу?

— Сказать, что хочешь — вот чего!

— Это мы еще посмотрим! Зачем обижаешься, а? Я же тебя пригласил танцевать...

— Пригласил, — Тунык вздохнула.— Вот мы и танцуем.

— Танцуем,— машинально повторил я вслед за нею; разговор этот порядком озадачил меня, к тому же я чувствовал себя перед Тунык в чем-то виноватым.

— Пойдем к Гульзат, а то, боюсь, баловница подумает чего-нибудь.

— Ладно,— я вздохнул.— Пусть будет по-твоему... Пойдем.

Мы разжали руки, и в то же самое мгновение оборвалась мелодия вальса. В тишине и молчании подошли Гульзат.

— Хорошо станцевали?— спросила она, не отрыв взгляда от реки.

— Неплохо.

— Я так и думала.

— А почему меня не спросишь?— Тунык, балуясь ладонями прикрыла Гульзат глаза.

— Про тебя я и так знаю.

— Ну-ка, скажи!

— Тебе танец не понравился.

— А вот и не угадала... Как раз наоборот!

— Тогда хорошо... Так ведь, Кайрош?

— Не знаю... Мне все равно.

— Кайрошу всегда и везде «все равно»,— Тунык засмеялась.— Он у нас ничего не знает, ничего не понимает.

— Прикидывается, хотя все-е-е знает...

— Чего шумите?— я досадливо махнул рукой.-Пусть будет по-вашему.

— Так оно и будет... Нас — двое!

Высоко над нами, ослепительно вспыхнув, сорвалась и скользнула по небу звезда. Как будто кто-то огромной спичкой чиркнул по черному небосводу. Короткая вспышка, веер искр — и все.

— Звезда упала,— Гульзат, запрокинув голову, долги смотрела в звездное небо.

— Ага!— отозвался я и добавил.— Метеорит.

— А я не верю, что это простой камень.

— Камень... Закон трения помнишь?

— Помню, читала... И все-таки верить не хочется А ты, Тунык?

— Я о другом думаю.

— О чем же?

— Жалко звезду... Ночь только началась, а ее уж нет, бедняжки.

— Ну, она не одна,.. Вон сколько их.

— Те горят, а этой уже нет... Рано ушла. До заря еще далеко.

Мы все замолчали и притихли, словно затаились в темноте. Снова, перекрывая шум реки, проголосила сова. Чего она плачет? Кому и на что жалуется? Горестным плач птицы отчего-то растревожил меня, я беспокойно оглянулся вокруг — что-то еще приготовила нам темная, немая ночь? И опять вернулись и сжали сердце страхи и сомнения, с которыми днем, при солнечном свете, я, в общем-то, легко справился. Тогда, днем, было только предчувствие ночных страхов, а сейчас они явились и как бы опутали сердце противной липкой паутиной. Содрогнувшись, я невольно прошептал имя Гульзат, нашел в темноте ее руку и крепко сжал.

— Что, Кайрош, вернемся наверх?— голос ее звучал ровно, и это немного успокоило меня.

— Да-да, пойдемте, девочки.

— Удивляюсь,— тихо проговорила Тунык,— как я здесь сидела одна? И ведь не боялась. А сейчас...

— И ничего такого нет, чего забеспокоились?— Гульзат сделала шаг вперед и звонко крикнула в темноту.— Эй, сова, чего ты ищешь, о чем горюешь?! Лети к нам, сова, мы поможем тебе. Лети же...

Голос Гульзат словно снял с нас оцепенение, но все же страх не до конца истаял в душе и, поднимаясь наверх, мы с Тунык настороженно оглядывались. Не знаю, может быть, Гульзат тоже немного испугалась, но по виду ее понять этого было нельзя. Она спокойно шла впереди нас и не озиралась по сторонам, как мы.

— Есть и еще птицы, которые, как сова, кричат совсем человеческим голосом,— сказала Гульзат.— Не вернете? Правда... Иногда, слушая их, думаешь, что это мертвецы из могилы кричат.

Ну вот, подумал я, только о мертвецах сейчас и рассказывать. Но внизу уже открылись, засияли огни станции, и все страхи у меня как рукой сняло. Я успокоился. Да и чего бояться? Вон оно — село, значит, и люди рядом. И совсем уж рядом, рукой подать, спускается в долину очередной товарный состав. Запах разогретого железа щекотал ноздри. Постукивая на стыках, вагоны медленно катились мимо, и говор колес ободрял нас, подтверждая, что все на земле привычно и прочно. Бояться нечего.

Тунык оглянулась, движением рук приостановила нас:

— Вы ничего не слышите?

— Лягушки кричат,— Гульзат пожала плечами.— А больше ничего.

— Нет, ты послушай внимательно... Водопад. — Ну и что?

— Неужели ничего не слышите? — Шумит водопад и все.

— А разве не похоже, что как будто собаки лают?

— И правда, лает вроде бы собачонка.

Я тоже прислушался — да, в шуме водопада как будто угадывались визги и взлаивание десятка собак, схватившихся в драке. Собаки помельче — те заливаются тонко-тонко, а крупные псы рыкают густо, грубо, отрывисто. Гульзат попыталась повторить многоголосый шум водопада, но у нее ничего конечно, не получилось.

— Тунык, споем?

— Споем... Какую?

— Что-нибудь тихое, грустное...

— «Он — один, нас — двое»? Эту, что ли?

— Давай ее.

— Что ж, запевай.

— Нет, ты, а я подпою.

— Я не смогу... Ты запевай.

— Спорим больше, чем поем... Хорошо, я начну.

Голос у Гульзат — приятный, легко и негромко она повела мелодию, Тунык — подхватила. Наверное, они уже не раз пели вместе, чистые ясные голоса девочек Ладно сплелись, и песня, грустная и чуточку лукавая закачалась на волнах ночной тишины:

Ты скажи, нам, друг, не опуская глаз,

Нет ли у тебя любимой, кроме нас?

— Кайрош,— Тунык повернулась ко мне,— не думай это мы не о тебе.

— Что я, песни не знаю, что ли!

— И правда, Кайрош может подумать, что мы о нем поем, — Гульзат поддержала подружку.

— Э, девочки,— я решил не оставаться в долгу. — Песня с головой выдала вас. О чем думали, о том и спели. Что, не так?

Они засмеялись в ответ, но сказать ничего не сказали. Может быть, потому, что не успели — мы как раз подошли к месту нашего ночлега. Мне показалось, что ночь стала еще темнее, но далеко-далеко на востоке сияла полоска слабого света. Там, над ломаной линией черных гор торжественно и празднично всходила луна В горах луна не такая, как в ауле, там она — маленькая и бледная, а здесь — огромная, с какими-то красноватыми мерцающими отблесками. Такая луна с достоинством светит над миром, она не запутается в ветвях деревьев школьного сада, не затеряется в пространстве ночного неба, хотя мне сейчас, глядя на нее, огромную и тяжелую, трудно представить, что она способна взойти, добраться до самой вершины звездных небес.

— А с той горы можно, пожалуй, дотянуться рукой до луны,— сказала Гульзат.

— А если покрепче за край ухватиться, то и вспрыгнуть можно. Верхом! — Тунык захлопала в ладоши.

— Хотите, я сейчас камнем доброшу до нее?

— Ну-ка, попробуй.

Гульзат тут же отыскала в траве небольшой камешек и, нацелясь на луну, бросила его, что было сил. Камень, как в омут, канул в темноту, но, судя по скорому стуку, упал совсем недалеко. Девочка досадливо поцокала языком и повернулась ко мне:

— Теперь ты, Кайрош!

— Зачем? Все равно не докинуть.

— Кидай! Ты сможешь!

Что тут делать — Гульзат я ни в чем никогда отказать не могу и спорить с нею тоже не могу. Нашел камень и швырнул его. Чуда не произошло — и мой камень упал где-то рядом. Гульзат, словно я обидел ее чем-то, сердито проговорила:

— Вот и верь, что мальчишки сильнее... Где это видно?— она обняла Тунык за плечи.— Давайте спать, дети...

Я лег на спину и молча, закинув руки за голову, стал смотреть в густо заснеженное белыми звездами небо. В одном месте звезд было так много, что они казались ворохом серебристого зерна, в другом же, наоборот, на черном лоскуте неба мерцала одна-единственная звездочка. Ей одиноко, наверное, подумал я, вот тем двум, что светятся рядом, веселее — они горят и доверчиво тянутся друг к другу тонкими лучами.

И еще я заметил — звезды не стоят на месте. Вот одна из них тревожно и упорно мерцая, опустилась так низко, словно потеряла что-то и теперь ищет потерянное, прощупывая лучами каждую травинку на весенней земле. Коротко вспыхнув, упала еще одна звезда — будто маленький пескарь, играя, плеснул в тихой заводи.

Я чувствую, что Гульзат и Тунык тоже не спят. Почему они молчат? Надо же о чем-то говорить, в такую ночь разве можно молчать?

Вдруг Тунык осторожно, почти не прикасаясь, провела ладошкой надо мной, а я вспомнил, что так, когда я был маленьким, делала мама, проверяя — хорошо ли укрыт я.

— Накройся фуфайкой,— шепнула она.— Я обещала тебе, помнишь?

— Мне не холодно, Тунык.

— И все же укройся.

И она сама натянула мне на ноги коротенькую полу фуфайки.

* * *

Когда я открыл глаза, нежаркое улыбчивое солнце уже довольно высоко поднялось над горами. Слышался мерный шум проходящего поезда — я, наверное, и проснулся от стука колес. Приподнялся на локте, тревожно оглянулся, и сердце мое замерло... Все вокруг, каждый камешек, каждая травинка были залиты мягкими лучами солнца. Подрагивали и чудом удерживались на тонких нитях травы крупные капли росы, и в каждой капельке отражалось голубое безмятежное небо.

Девочки на той стороне реки бродили по высокой траве, собирая цветы. Заметив, наверное, что я проснулся, Гульзат махнула рукой и крикнула:

— Кайрош, засоня, проснулся?.. Посмотри!

В ее вскинутой руке трепетали, как пламя, алые тюльпаны. И не знаю почему, у меня вдруг перехватило дыхание, а к горлу горячим комом подступили слезы. Как жаль, что прошла эта сказочная ночь, как грустно, что пролетела так быстро, оставив на сердце горькое ощущение утраты чего-то светлого и бесконечно дорогого. Я упал ничком в сырую траву и плакал, как плачут, наверное, единственный раз в жизни — тихо и безутешно.

---