Из когтей смерти

ОТ АВТОРА

Лето 1941 года. Наш народ переживал тяжелые дни. Советская земля была охвачена пожаром жестокой кровопролитной войны. Вероломно нарушив мирные соглашения, гитлеровская Германия внезапно напала на нашу Родину. Героическая Советская Армия под напором превосходящих сил противника вынуждена была отступать.

Враг жестоко глумился над мирным населением. На временно оккупированной территории фашисты ввели свой так называемый «новый порядок», превращая в пепел цветущие города и села, построенные советскими людьми. Фашисты намного превзошли своих «духовных предков» — средневековых варваров. Немецкие оккупанты сотнями и тысячами расстреливали и вешали советских патриотов.

Но наш народ не стал на колени. Он поднялся на справедливую борьбу с фашизмом. Советские люди, оказавшиеся на временно оккупированной немцами территории, под непосредственным руководством подпольных партийных организаций создавали партизанские отряды, которые сразу же начали наносить сокрушительные удары по тылу врага. Все леса Украины и Белоруссии вскоре превратились в партизанские владения. Широко развернувшиеся боевые действия многочисленных, больших и малых, партизанских отрядов оказывали огромную помощь героической Советский Армии — защитнице нашей Родины.

«На советской земле стреляет каждый дом и каждое дерево», — со страхом говорили фашисты.

И это была правда. При слове «партизан» оккупантов охватывал панический ужас. В тылу врага советские патриоты показали чудеса невиданной храбрости. Из среды партизан вышло много героев, доблесть которых сродни деяниям былинных богатырей. В народе свято чтут их легендарные имена и подвиги.

В трудной партизанской борьбе участвовало около 26 тысяч комсомольцев и тысячи юных пионеров. Молодые патриоты вместе со взрослыми делили тяготы походной жизни, с беззаветной храбростью били врага. С глубоким уважением называют советские люди имена юных партизан Зои Космодемьянской, Олега Кошевого и многих других. Наш народ по праву гордится их славными подвигами.

В отряде, которым я командовал и о боевых делах которого рассказывается в этой книге, тоже были юные партизаны. Они оказывали неоценимую помощь отряду. Кое-кто из юных патриотов погиб в жестокой борьбе, а те, что остались живы, трудятся сейчас на благо Родины так же хорошо, как в свое время обороняли ее от фашистов.

Один из наших юных партизан двенадцатилетний Василий Яковенко был разведчиком. Мы часто посылали Васю на противоположный берег Днепра на разведку. Мальчик хорошо плавал, поэтому всегда легко и благополучно пробирался за Днепр. Много у него было всяких приключений, но особенно мне запомнилось одно из них.

Однажды Вася, как всегда в одиночку, возвращался из разведки, быстро пробираясь по берегу Днепра. Внимание его привлекла какая-то возня в реке. Пробравшись кустами к берегу, он увидел двух немцев, беспечно резвящихся в воде. Неподалеку от берега лежало их офицерское обмундирование. Вася решил забрать их одежду и оружие. Долго не раздумывая, он подкрался к берегу, схватил обмундирование и кинулся наутек. Отдышавшись в ближайшем леске, Вася связал одежду немцев в один узел, подпоясался офицерским ремнем, повесил по бокам захваченные пистолеты и в таком воинственном виде появился в партизанском лагере.

Сейчас Василий Яковенко работает в киевском городском отделении милиции. Я с трудом узнал его, когда несколько лет назад побывал в Киеве. А встреча наша произошла так.

Меня, правда, уже не в первый раз, приглашали в гости мои старые друзья — бывшие украинские партизаны.

Яковенко Василий Петрович — партизан-разведчик

Как обычно, из Москвы я дал телеграммы нескольким своим товарищам, проживающим в Киеве и, конечно, был уверен, что все они встретят меня на перроне вокзала. Поезд «Москва — Киев» быстро приближался к месту назначения. Мы уже миновали красивый мост, соединяющий Киев с Дарницей. Вскоре поезд остановился, и через минуту я был на перроне.

Но что такое? Меня, оказывается, никто не встречает. Никого из моих друзей на перроне не видно. Неужели товарищи не получили моих телеграмм? В это время ко мне подходит лейтенант милиции.

— Гражданин, предъявите ваши документы, — козырнув, попросил он.

Я даже немного растерялся и в первое время не знал, что предпринять. Вот так встреча! Но, делать нечего, ставлю чемодан и собираюсь доставать документы. И вдруг снова заговорил лейтенант, его голос показался мне знакомым.

— Товарищ командир! Неужели вы не узнали своего партизана? — радостно закричал лейтенант милиции и бросился обнимать меня. Это был Василий Яковенко — наш юный храбрый разведчик. А рядом с ним, заговорщически улыбаясь, стояли мои друзья.

— Касым, ты и в правду не узнал Васю? — недоверчиво спросила Александра Никонтьевна, жена комиссара партизанского соединения Ломако.

— Правда! Не узнал, — взволнованно отвечал я, — Как тут узнать? Ведь в отряде он был совсем малышом. А теперь вырос, возмужал и сам стал офицером...

* * *

Много лет прошло с тех давних партизанских боев и походов. Но когда собираются старые друзья по оружию и начинают вспоминать, то давнее становится близким и былое так ясно представляется нам, как будто все это случилось вчера. Друзья-партизаны давно советовали мне написать о суровой борьбе патриотов с оккупантами в тылу врага. Я издал книгу о партизанах Переяслава, но в ней нашла отражение лишь крохотная доля тех героических событий, свидетелями и активными участниками которых были мои славные боевые товарищи. В этой книге я старался в меру своих скромных сил правдиво рассказать о наиболее ярких эпизодах тяжелой партизанской войны и тем отдать дань восхищения и уважения мужеству моих друзей — украинских партизан.

ПЕРВОЕ ЗАДАНИЕ

...Это было в первый период нашей работы в тылу врага. Мы ходили по селам открыто, так как имели на руках документы, что являемся «военнопленными». Этими документами снабдил нас подпольный районный комитет партии.

Вскоре, однако, был получен приказ немецкой военной комендатуры «о проверке личности всех военнопленных и случайных людей». В городах и селах началась тщательная проверка. Этим не замедлили воспользоваться злобные враги советской власти — бывшие богатеи и националисты, до поры до времени скрывавшие свое звериное лицо.

Они начали объявлять неугодных им людей «политически неблагонадежными».

Многие из обвиненных в «политической неблагонадежности» были повешены, расстреляны, угнаны в концентрационные лагери. В основном это были коммунисты, комсомольцы и активисты. Все же кое-кому из активистов удалось пройти проверку благополучно. Они получали характеристику человека «не опасного для германского правительства». Это создавало им благоприятные условия для подпольной работы против оккупантов.

Проверка в «политической неблагонадежности» коснулась и меня. В это время я под видом «военнопленного» жил в селе Македон, Ржищевского района, Киевской области.

Однажды я получил официальный вызов из немецкой комендатуры. В этом селе, кроме меня, работали подпольщики Попов, Клопов, Дыченко, Олейник, Абраменко, Гаман и другие. Я решил посоветоваться с ними.

— Надо идти, — сказали товарищи. — Если не явишься, то потеряешь возможность жить и работать в этом селе. Немцы сразу заподозрят неладное.

Так и было решено. Мы детально разработали план моего поведения в комендатуре. Симулируя невменяемость, я должен был доказать свою «благонадежность». Если же это не удастся и дело окончится арестом, то товарищи должны были вызволить меня из рук врагов по дороге в райцентр — Ржищев, куда обычно отправляли задержанных.

Я переоделся в рваные старые брюки, полуистлевшую рубашку и, грязный, обросший, без обуви, появился перед товарищами. Несмотря на всю серьезность положения, друзья не удержались от смеха. Но, в общем, моим видом они остались довольны и пожелали мне благополучного возвращения.

...Был конец мая. Жара стояла невыносимая. Засучив штаны до колен, я шел по пыльной улице, грязь покрывала меня с головы до пят. Прохожие со страхом и удивлением шарахались от меня в сторону.

Когда же из переулка мне навстречу вывернулся наш подпольщик Николай Михайлович Абраменко и, пораженный, уставился на меня, я окончательно убедился, что мой вид производит нужное впечатление.

— Проходи, — шепнул я товарищу, — еще кто-нибудь заметит.

Он согласно подмигнул мне и быстро удалился, а я направился к комендатуре. Комендатура помещалась в здании бывшей школы. Подходя к зданию, я увидел у крыльца его длинный стол и четырех полицаев, весело приплясывавших под патефон. Я молча подошел к столу и с невозмутимым видом уселся на один из стульев. Заметив меня, полицай бросил танцевать, подбежал ко мне и, как это привыкли делать немецкие солдаты, ткнул в мою грудь указательным пальцем.

— Чего тебе здесь нужно? — строго спросил он. — Проваливай.

Я осмотрел его с ног до головы и протянул повестку. Полицейский внимательно прочитал повестку и указал мне на вход в комендатуру.

— Встань, — сказал он и подтолкнул меня со стула, — иди к коменданту.

Я притворился, что не понимаю полицейского и остался сидеть на стуле. Сижу, испуганно озираюсь по сторонам и с притворным ужасом гляжу на патефон. Полицай сунул мне повестку, но я даже не оглянулся на него.

— Ты что, по-русски не понимаешь? — кричит полицейский. — Чего молчишь?

— Русски-ий... — протянул я с улыбкой и продолжал спокойно сидеть. Меня окружили полицейские и наперебой стали расспрашивать: кто я по национальности, из какого лагеря, что делаю в деревне.

Я разглядываю полицейских и молчу... Тут я замечаю Ольгу Карповну Семещенко — нашу подпольщицу. Она в этот день дежурила в комендатуре от жителей села. Ольга Карповна прошла мимо, стараясь ничем не выдать меня.

— Видно, нет ума у тех, кто считает этого человека политически неблагонадежным, — заговорил один из полицаев. — Какой же он «опасный элемент?». Он и по-русски не понимает. Он очень похож на сумасшедшего.

— Ты узбек, что ли? — спрашивают меня.

— Жок (нет), — ответил я по-казахски и вытаращил глаза на полицейских. Они, конечно, ничего не поняли.

— Он просто сумасшедший, — высказал предположение один из полицейских. — Такой никому не опасен. Стыдно вести его к коменданту.

— Нет, — возразил другой, — Он очень даже опасен. Будет вот так шляться по селу и подожжет что-нибудь. Надо его просто пристрелить — и делу конец.

— Нельзя, — возразил полицай, вырвавший у меня повестку. — Откуда пан комендант знает, что он сумасшедший. Отпустим его, нас же обвинят, что прозевали большевика. Я сам отведу его к коменданту.

...Комендант занимал самую большую и светлую комнату. Видимо, раньше здесь была учительская или пионерская комната. Стены и пол убраны коврами, в глубине — большой, застланный тяжелой скатертью стол, за которым важно восседал полный белобрысый офицер в очках. На вид ему – лет пятьдесят. На столе по правую руку – пистолет и три резиновых жгута разной толщины. На стене прямо над головой офицера висел большой портрет Гитлера.

Когда я вошел, комендант оглядел меня и начал что-то оживленно рассказывать женщине, сидевшей возле него. Она брезгливо поморщилась и с презрением посмотрела в мою сторону. Я запустил руку в прореху рваной рубахи начал почесываться.

— Знаешь ли ты русский язык? — подошла ко мне женщина. Я притворился, что ничего не слышу. Женщина рассердилась, схватила со стола резиновую палку и больно ударила меня.

— Знаешь ли ты русский язык? — зло повторила она свой вопрос.

— Ру-сс-кий, — отвечаю я, коверкая язык, и согласно киваю головой.

— У тебя в голове нет мозгов, — сердито заговорил офицер, энергично тыча пальцем в свой лоб, — откуда ты русский? Ты азиат.

Офицер долго кричал по-немецки. Я стоял молча и равнодушно разглядывал стены кабинета. Накричавшись, комендант приказал позвать полицаев и что-то сказал женщине.

— Этот действительно не понимает по-русски. К тому же у него не все в порядке с головой, — перевела женщина вошедшим полицаям. — Пан комендант распорядился его не тревожить, а вам объявить замечание за то, что вы хватаете сумасшедших, а настоящие большевики орудуют под носом.

— Иди, — сказал полицай, указывая на дверь. Но я демонстративно уселся на стул. Тогда полицай обхватил меня руками и потащил из кабинета. На улице я направился к патефону.

— Проваливай! — крикнул полицай. — Людей не дозовешься, а этот сам уходить не хочет.

...Прошло около трех месяцев. Силами подпольных организаций Ржищевского, Переяславского и Мироновского районов были организованы две небольших партизанских группы. Одной группой, расположенной в селе Македон, Ржищевского района,_командовал Иван Кузьмич Примак. Вторая группа под руководством Емельяна Демьяновича Ломако сосредоточилась в селе Григоровка, Переяславского района.

Перед уходом в лес было получено указание подпольного партийного комитета разгромить в этих селах комендатуры и полицейские группы, чтобы захватить с собою побольше оружия и снаряжения.

...Темной ночью мы собрались в вишневом саду неподалеку от дома, где жил Николай Михайлович Абраменко. Здесь была выделена группа партизан для захвата комендатуры. Старшим назначили меня. Командир приказал, если сможем — взять в плен коменданта, переводчицу и начальника группы полицаев с тем, чтобы судить их потом партизанским судом.

Большинство полицаев находилось в комендатуре, а остальные по двое патрулировали в селе. Мы быстро переловили всех полицаев в комендатуре и на улицах и заперли в хате на краю села. Но тут выяснилось, что не хватает двоих. Не обнаружили их и на квартирах. Самое обидное, что исчез комендант.

Долго мы бродили по селу, пока наконец не добрались до дома старосты. В доме наглухо закрыты ставни, но из щелей пробивался свет. Осторожно окружили дом, прислушались. Из комнаты доносился глухой говор, смех. Ясно, что здесь шла гулянка. Мы ворвались в дом и сразу наткнулись на коменданта. Пьяный «пан комендант» склонил свою тяжелую голову на плечо переводчицы и дремал. Первым опомнился староста, потом завизжала переводчица.

— Молчать! — приказал я.

Переводчица испуганно закрыла рот ладонями. Мои товарищи быстро обезоружили коменданта и полицаев, сопровождавших его на пирушке. Никто в эту ночь не ушел от партизан.

К утру мы добрались до небольшой березовой рощицы и здесь решили переждать день. Выставили часовых и занялись допросом пленных. У обгорелого пня, понурив головы, сидели комендант и переводчица, слева от них выстроились все двенадцать полицейских. Когда я подошел к ним, два полицая удивленно переглянулись. Заволновались вдруг переводчица и комендант. Они узнали «сумасшедшего».

... По приговору партизанского суда комендант и его подручные были расстреляны.

Выполнив свое первое боевое задание, наша маленькая группа присоединилась к восьмому партизанскому отряду, действовавшему в Панитовских лесах. Эти леса надолго стали базой народных мстителей.

В ГОСТЯХ У ДЕДА МИХАИЛА

Григория Романовича Бедного все звали дедом Михаилом. Его дом был нашей партизанской явкой. Мы пришли перед рассветом. Осторожно и внимательно осмотревшись, я постучал в окно. На условный стук, дверь открыл сам хозяин.

— Плохие дела у нас, хлопцы, — тяжело вздохнул дед Михаил, пожимая руку моему спутнику, партизану Николаю Михайловичу Попову.

— Что случилось? — тревожно спросил Попов. — Кто-нибудь из ребят схвачен?

— Пока нет. Но в селе полно немцев. Каждый дом обыскивают, теплую одежду хватают, продукты... — Дед Михаил на минуту задумался. — Оголодали, волки, да и русский морозец им перцу поддал. Туго приходится горевоякам.

Подробно разузнав о положении в селе, Попов обратился ко мне:

— Что же будем делать, Вася. А?

Уже по тону вопроса я хорошо понял, о чем думает мой товарищ. Оставаться в селе, в котором много немцев, значит подвергать риску партизанскую явку.

— Конечно, оставаться опасно. Но в такой буран... — Начал было я. Меня перебил дед Михаил:

— Пришли вы издалека. Заморозились, не спали. Куда уж вам идти. Да и невозможно это: скоро рассвет, кругом рыщут немецкие патрули. Оставайтесь лучше здесь. Как говорится, кто рискует, того беда минует. Что бы ни случилось, будем держаться вместе.

— А где же мы скроемся, в случае чего?.. — спросил я, хотя понимал: раз дед приглашает, значит, знает, что делать.

— В погребе, на чердаке или в сарае вам находиться негоже, — вслух размышлял дед Михаил. — Эти места немцы в первую очередь обыскивают. А надумал я вас положить на русской печке. Она у меня просторная... Ляжете к стене, а я вас подушками да разным тряпьем прикрою. Но будьте наготове: если дам знак, что немцы и туда пробираются, действуйте, как говорится, по обстановке.

Пока мы наскоро закусывали, дед Михаил хлопотал у печки, и рассказывал:

— Ночь выдалась метельная. Вряд ли кому захочется полюбопытствовать, что тут у нас делается... Слыхал от соседей — немцы по двое по хатам ходят. И это тоже хорошо. Если нагрянут, то вы сумеете с ними, пожалуй, справиться. Не первый раз ведь встречаетесь...

Старик хитро подмигнул и закрыл двери на крепкий, внушительной величины крючок.

Поев, мы быстро взобрались на печь и улеглись. Старик замаскировал нас и вышел во двор. Сквозь дрему я слышал, как, шаркая ногами по земляному полу, ходит его старуха Евгения Максимовна, моет и убирает посуду. Согревшись на печи, мы как-то незаметно заснули. Проснулся я от могучего храпа. Казалось, звенели стекла. Сильным толчком я разбудил Попова.

— Ты совсем не умеешь спать, — упрекнул я товарища. — Перестань храпеть, всех немцев в селе переполошишь.

Попов удивленно посмотрел на меня, улыбнулся и покачал головой, признавая свою вину. Было уже утро. Старик все еще расхаживал по двору, охраняя нас. Так мы пролежали с час или больше, прислушиваясь. Печь сильно нагрелась. Но повернуться на бок нельзя: нас тогда легко заметить. Вынуждены лежать, подкладывая под спины свои ладони. Вспотели. Попова начал душить кашель. Он крепко зажимал рот руками и еле дышал. На нашу беду в дом вошли, громко смеясь и разговаривая, две женщины. Голоса их нам были не знакомы.

— Как же ты удрала от своих постояльцев? — спросила одна другую.

— Напились они до смерти. Немчура проклятая. Как только в обнимку ввалились в дом, я спряталась за дверью. Прошли в горницу, а я схватила пальто — и на улицу.

— Ох и громят, наверное, они твою хату.

— Пускай громят. Ничего там путного не осталось. Еще в прошлый раз все разграбили...

Женщины даже и не думали уходить. Разговорились, перебивая друг друга.

— Эй, кумушки! Что это вы здесь расшумелись? К нам еще «гости» не жаловали. А ну, как заявятся — и нам и вам не сдобровать, — сердито закричала на них хозяйка.

— Правду мамаша говорит. Пошли. Но куда идти? — спросила одна из женщин.

Пойдем к Марии дротик. У нее фашисты с обыском уже побывали. Больше, видно, не придут.

Женщины ушли. Когда шаги их затихли, хозяйка подошла к печке и окликнула нас:

— Поднимайтесь, хлопцы, пора позавтракать. Проголодались поди. Заморила я вас голодом, старая. Дед пока пусть еще покараулит.

Мы поднялись, размялись, быстренько умылись и к столу. После завтрака Попов закурил. Чтобы не слышно было запаха табака, выпускал дым в поддувало печи.

— Николай, — окликнула хозяйка Попова, — пока нет в доме чужих, ты бы лег и соснул. Уж больно ты храпишь, сердешный.

— Да, поспать просто необходимо, — согласился Попов и взобрался на печь.

Я остался сидеть за столом. Мне нужно было занести все важные события последних дней в записную книжку. Записи я делал арабским шрифтом и никто из немцев не смог бы разобраться в них, даже если бы книжка как-нибудь попала к ним в руки. Эта работа заняла у меня около трех часов.

Внезапно вбежал дед Михаил.

— Прячьтесь. Немцы идут, двое! — испуганно крикнул он и снова выскочил на улицу.

Я шмыгнул на печь и разбудил товарища. Мы быстро подготовились к «встрече». Попов лег вниз лицом, крепко сжимая в руке пистолет, я удобно устроился на левом боку. Немцы, видно, уже встретились с дедом на улице: к нам доносятся их шумные голоса. Вот они вошли в сени, потом взобрались на чердак. Гулко затопали кованые сапоги над головой. Кричат, ругаются, но слов разобрать нельзя. Наконец, немцы ввалились в комнату. Затаив дыхание, превратившись в слух, мы лежали, готовые ко всему...

Один из немцев, выкрикивая ругательства, начал шарить под печкой, трясти деревянный сундук, стоявший у двери, они привыкли все брать без спросу, как свое. То, что попадается под руку, забирают, ломают. Видимо, обыск ничего не дал. Немцы рассердились, начали кричать пуще прежнего.

— Большевик! — заорал вдруг фашист пропитым басом и ударил деда по щеке.

— За что бьешь старого человека? – заплакала хозяйка.

Слезы подзадорили немцев. немцев. Они, как по команде, набросились на стариков и стали избивать их. Терпеть и лежать в бездействии нам стало невмоготу. Попов моргнул мне и спрыгнул с печи. За ним я.

— Руки вверх! — крикнул Попов.

Ошаршенные такой встречей, немцы настолько растерялись, что не смогли даже поднять руки, хотя наша партизанская команда была им очень хорошо известна. Дед Михаил поднялся с пола, выхватил винтовку из рук палача и несколько раз крепко двинул его прикладом.

Фашистов разоружили, связали и заперли в погребе. Дед стерег их до темноты. А когда в селе поутихло, мы вывели фашистов в поле и отправили их туда, откуда еще никто и никогда не возвращался. Простившись с гостеприимным хозяином, мы двинулись в соседний Мироновский район, где ждали нас серьезные партизанские дела.

ИЗ КОГТЕЙ СМЕРТИ

Темная, глухая камера-одиночка. Светловолосому юноше-узнику можно дать и двадцать и тридцать лет. Он молод, но месяц заточения в фашистской тюрьме сильно изменили его внешность. И не только внешность. Движения его нервны и порывисты. И лишь горящие сухим огнем глаза говорят о могучей, скрытой до времени силе.

Вот он срывается с места, подбегает к дверям, чутко прислушивается. За дверью — гортанные голоса немецких часовых. Взгляд его падает на маленькое тюремное окошко с толстой железной решеткой. Долго смотрит он на окошко, потом сердито отворачивается, с сожалением покачивает головой.

Ржаво скрипнул тяжелый замок. Узник обернулся, но не встал, а остался сидеть. Дверь отворилась, вошел громадного роста широкоплечий жандарм. Он что-то рявкнул. Юноша вышел в коридор.

Алексеенко Григорий Давыдович – начальник штаба партизанского отряда

— Партизан! Большевик! — прорычал жандарм и больно ударил его. Серая овчарка на поводке у жандарма, словно подражая хозяину, тоже злобно зарычала, Юноша с ненавистью посмотрел на пса и его хозяина, молча прошел мимо.

Его и десятка три других узников вывели во двор. Прошло довольно много времени, прежде чем широко открылись большие тюремные ворота. Во двор въехала легковая машина, за ней два крытых брезентом грузовика. Узников быстро выстроили в шеренгу, сделали перекличку и рассадили по машинам.

— Здравствуйте, товарищи, — поздоровался юноша с попутчиками. — Друзья мои, знаете, куда нас везут?

Но никто не ответил. В темноте он не мог видеть лиц товарищей по несчастью и от этого ему стало не по себе.

— Почему молчите? — опять спросил он.

— Тише, нас подслушивают... — отозвался встревоженный голос.

Машины тронулись, заревели моторы.

— Нас везут в харьковскую тюрьму. Мы направляемся на юго-восток, — сказал кто-то тоненьким радостным голосом.

— Неправда. Мы едем прямо на запад. Нас везут в Киев...

— Нет, друзья, нас везут на расстрел. Поэтому не успокаивайте себя и не зевайте. Нас ждет смерть, если мы ничего не придумаем... Я месяц был в Ахтырской тюрьме и не смог убежать. Не представилось случая. А сегодня мы во что бы то ни стало должны устроить побег, — твердым голосом проговорил юноша.

Это был Григорий Давыдович Алексеенко — командир начальник партизанского подразделения. Партизаны организовались в отряд в селе Ахтырка, уроженцем которого был Алексеенко. Однажды в неравной схватке фашисты захватили раненого юношу и посадили в тюрьму. Его жестоко пытали, но ничего не добились и вот сейчас вместе с другими везли на расстрел.

— Родные мои, — сказал Алексеенко. — Ведь я же говорил вам... Видите — машина свернула с тракта. Мы едем в сторону Глубокого.

— Сильная охрана. Как же мы убежим? — вырвалось у кого-то.

— Братец ты мой. Неужели ты не понимаешь? Все равно убьют. Чем спокойно ждать смерти, лучше попытаться спастись, — убеждал Алексеенко. — Я знаю эти места. Бежать надо к Белым пескам, в сторону реки.

В машине притихли. Мало кто верил в возможность побега. Некоторые надеялись, что все обойдется: в тюрьму, а не на расстрел везут их. Но Григорий Алексеенко твердо знал, что ожидает узников и продолжал убеждать товарищей:

— Как только выйдем из машины, — делился он своим планом побега, — предупредите остальных. Я свистну — и по этому сигналу всем бежать в рассыпную. Уверен, многие спасутся. Местность здесь кругом песчаная — на машинах за нами не погонятся. Кому удастся переплыть глубокую — спасся! За речкой, вы сами знаете, начинаются леса. Встретимся в нашем бывшем первом лагере. Там — партизаны.

И снова тяжелое молчание. Каждый думает о своем, каждый надеется спастись и каждый мысленно прощается с товарищами. Машину последний раз тряхнуло на кочках, и она остановилась. Раздалась отрывистая команда, людей насильно выталкивали из кузова. Алексеенко слез с машины последним. Проходя мимо товарищей, кивнул им в сторону темной просторной степи.

Палачи начали выстраивать обреченных у края глубокой ямы — могилы. Алексеенко огляделся, и сердце его тревожно забилось. Часть конвойных замешкалась у первой машины. Самое время подавать сигнал. Сунув два пальца в рот, он пронзительно, по-разбойничьи, свистнул, и кинулся бежать. Конвойные на какое-то мгновение растерялись. Это спасло многих беглецов.

Алексеенко бежал в сторону реки Глубокой. Сзади раздавалась ожесточенная стельба, крики злобный лай собак. Пробежав метров триста, он задохнулся и обессиленный упал на песок. Прячась за бугорком, оглянулся и увидел троих преследователей.

Усилием воли он заставил себя подняться и снова бежать. Увязая в рыхлом песке, он добрался до берега реки и рухнул, настигнутый пулей. Ему прострелили левое плечо. Алексеенко пополз к берегу! Вот и река!

Вспыхивали фонтаны брызг от частых выстрелов, но Алексеенко ничего не слышал, кроме шума воды. Придя в себя, он поплыл к противоположному берегу. Мучительно долго тянулось время. Наконец показался берег, а на нем... жандармы. Алексеенко поплыл вниз по течению. Легкая волна выкинула его на отлогий берег, и снова пули защелкали вокруг него.

Но Алексеенко был уже в спасительных кустах. Не обращая внимания на боль в плече, он упрямо полз и полз по родной, изрытой немецкими пулями земле. Впереди была свобода, друзья-партизаны, борьба с ненавистными оккупантами.

СЛУЧАЙ В ЛЕСУ

Иван Кузьмич насторожился, обернулся ко мне и подал знак: «обожди». Прислонившись к ветвистой сосне, он долго и внимательно осматривался вокруг. Потом поманил меня рукой: «иди». Осторожно ступая ногами, я последовал за ним, стараясь не производить шума. Уже стемнело. Взошла луна. Свет ее рассеивался в густом лесу, и мы с трудом отыскивали свою тропинку. Иван Кузьмич часто останавливался, прислушивался.

— Видишь вон ту одинокую избушку? — сказал он, подозвав меня к себе.

— Вижу... — подтвердил я.

— Ну, если видишь, так сейчас туда и пойдем. — Он постоял, не двигаясь, потом добавил: — Ты пока постой здесь... А впрочем, пойдем вместе. Только тише. И не отставай.

Я старался не отстать, хотя это было трудно: Иван Кузьмич — знаменитый партизанский ходок.

Окна дома почему-то не были освещены: может быть, у хозяев не было керосина и они сидели в темноте. Такие мысли занимали меня. Ивана Кузьмича отсутствие света тоже удивляло. Он обернулся ко мне и сказал:

— У них собака была. Попа бы ей уже голос подать. Неужели Семена Григорьевича гестапо схватило? Немцы и собаку могли пристрелить.

Мы остановились. В лесу была необыкновенная тишина. Даже птицы не щебетали и только в недалеком маленьком болотце одиноко квакала лягушка.

— А нам обязательно надо зайти в дом? — спросил я.

— Не можем не зайти, — ответил Иван Кузьмич и тяжело вздохнул. Я без слов понял своего командира: в дом сейчас заходить опасно.

— Это тоже верно. Но Семен Григорьевич тебя не знает. Идти придется мне, а тебе обождать.

В конце концов решили идти вместе. Может быть, вдвоем окажется надежнее. Домик Семена Григорьевича был расположен на лесной полянке. У окон — густой кустарник, а дальше лес. Иван Кузьмич бесшумно открыл двери и смело вошел в дом. За ним я. В темноте сразу ничего не разобрать. Наконец на печи послышался шорох, кто-то осторожно спустился на пол.

— Беда, Иван, — взволнованно зашептал человек, поздоровавшись с нами. — И зачем вы пришли? Вот уже два дня жандармы караулят вас, меня из дома не выпускают. Теперь мы все пропали. Дом окружен немцами.

— Где рация?

— Дома не держу, я ее спрятал — ответил хозяин, указывая рукой в сторону леса.

Иван Кузьмич подошел к двери и обнаружил, что она подперта снаружи. Мы оказались в западне. Ясно, что немцы намерены захватить нас живьем. Иван Кузьмич вернулся к нам и стал осторожно наблюдать через окно. На улице никого не видно. Луна зеленым светом освещает мрачный кустарник. Тихо. Но каждое дерево, каждый куст притаили в себе злую смерть.

— Окно открывается? — спросил Иван Кузьмич у хозяина.

— Да. Оно створчатое.

— Приготовьтесь. Уйдем через это окно. Что нужно с собой — прихвати, — приказал Иван Кузьмин хозяину. — Вася, дай мне гранаты.

Я снял с пояса две связки гранат. Хозяин проворно копошился на печи, через минуту был готов в дорогу.

— Сейчас я открою окно и одну за другой брошу три гранаты, — сказал Иван Кузьмич. — Как только разорвется третья, ты, Семен Григорьевич, прыгай и беги, куда удобнее. А мы за собой следом.

Открыли окно. Хозяин притаился у косяка. Сильной рукой Иван Кузьмич бросил гранаты, и они разорвались со страшной силой в густом кустарнике. Немцы, притаившиеся в зарослях, встрепенулись, в беспорядке побежали. Семен Григорьевич, Иван Кузьмич и я выпругнули из окна и бросились к лесу.

Справа и слева застрочили автоматы. Я бежал, стараясь не отстать от Ивана Кузьмича. Вдруг сзади вспыхнуло яркое пламя. Я оглянулся и увидел, что запылал дом, в котором мы только что были. Огонь перекинулся на кустарник, как-будто и он решил преследовать нас.

Из-за маленькой задержки я потерял своих из виду. Куда бежать дальше? Я кинулся по дороге, которая нас с Иваном Кузьмичем привела к домику. Вдруг вижу кто-то впереди мчится со всех ног. Я побежал за ним. Даже обрадовался, что не отстал и не заблудился. Пробежав немного, я подумал: почему же впереди только один человек? Ведь должны быть двое: Семен Григорьевич и Иван Кузьмич. Или они тоже потеряли друг друга? И я продолжал бежать.

Выстрелы прекратились, лес начал редеть. Бегущий впереди часто оглядывался. Я мысленно благодарил его за это: беспокоится, не отстаю ли я. Только через некоторое время я заметил, что впереди бежит... немец с винтовкой в руках. Долго не раздумывая, я выстрелил в него из пистолета. Он вскрикнул, бросил винтовку, остановился и поднял руки. Я подбежал, схватил винтовку и направил на него пистолет. Немец что-то лопотал по-своему, но я был так взволнован, что ничего не мог понять.

— Русь, гуд! — разобрал я наконец, и, сам не знаю почему, рассмеялся.

Однако мне некогда было выслушивать нежные словоизлияния перепуганного насмерть немца. Предстояло решить, что же с ним делать дальше? Я был уверен, что жандармы не станут преследовать нас ночью. Тогда в голову пришла мысль: а не взять ли немца с собой? Так я п поступил. Приказал ему идти вперед и повел к Днепру.

Власенко Семен Григорьевич – командир группы

Только утром мы подошли к селу Бучак — условленному месту наших встреч. Пленника я посадил под пышное дерево, которых немало по берегам Днепра, и стал ждать товарищей. Вскоре я заметил лодку, а в ней человека, спокойно гребущего в мою сторону. Я помахал рукой, приглашая к себе. Рыбак подгреб к берегу, привязал лодку и направился к нам. Увидев жандарма, он растерялся и зло посмотрел на меня.

— Свяжи-ка, приятель, этому палачу руки, да покрепче, — попросил я и подал рыбаку веревку.

Рыбак заулыбался. Он так крепко связал руки жандарму, что я побоялся за целость костей немца.

В это время показались наши, Иван Кузьмич и Семен Григорьевич, принесли рацию. Они обрадовались, что я захватил «языка», но еще больше тому, что я остался цел невредим.

БЕГЛЕЦЫ

Лагерь для военнопленных окружен четырьмя рядами колючей проволоки. Высота каждого ряда до четырех метров. На ночь в проволоку подается ток высокого напряжения. На вышках и по углам лагеря день и ночь стоят немецкие часовые с автоматами и пулеметами. Лагерь охраняется и с наружной стороны. Там немецкие патрули совершают беспрерывный обход.

Внутри лагеря, вдоль южной стены, глубокий, около двух метров, ров. Это — могила. Сюда сбрасывают военнопленных, ежедневно десятками погибающих от голода, болезней и жестоких побоев. В лагере построена высокая четырехгранная труба, очень похожая на печную. Она сплетена из колючей проволоки. К трубе представлена высокая лестница. По этой лестнице гонят раздетых наголо людей. Потом их сбрасывают в трубу вниз головой. Оставшихся в живых убивают током высокого напряжения. Так пытают и умерщвляют коммунистов, комсомольцев, комиссаров Советской Армии и евреев.

Возле трубы многочисленные петли из колючей проволоки, похожие на силки для ловли птиц. Через эти петли прогоняют «провинившихся» и «подозрительных» пленных, жестоко избивая касками и прикладами. Тела людей после такого «прогона» превращаются в сплошную кровавую массу. Затем людей отправляют в специальный сарай, расположенный у самого рва. Это сарай смертников, своеобразный морг.

В центре лагеря три длинных барака. Они набиты до отказа, и многие военнопленные ютятся на улице, на сырой земле. Разутые и раздетые, опухшие от голода и побоев, люди едва передвигаются. Кажется, что они упадут от легкого дуновения ветра. И они действительно падают и многие уже не встают.

Есть в лагере еще один барак. Он стоит далеко от других. В нем находятся более или менее трудоспособные военнопленные. На заре их выводят группами немецкие солдаты и в сопровождении злобных овчарок гонят на работу. Возвращаются пленные только поздно вечером. Искалеченных, истощенных и обессиленных отделяют и переводят в общий сарай. Тех, кто попал в сарай, ждет неминуемая смерть.

...Темная ночь. Моросит мелкий колючий дождик. Из отдаленного барака вышли трое и бесшумно двинулись к центру лагеря. Там к ним присоединились еще двое. Все вместе крадучись двинулись к северо-восточной окраине. Ползком, следуя друг-за другом, подобрались к колючей проволоке. Гигантского телосложения человек, осторожно и ловко перерезал проволоку стальными ножницами. Эти ножницы ему передали сегодня рабочие станционного депо.

Они ждут пленных в условленном месте.

Дождь усилился, подул холодный северный ветер. Когда были перерезаны три ряда проволоки, послышался сигнал: «остановись». Товарищи заметили опасность. Все пятеро плотно прижались к земле. Мимо шел часовой... Часовой ничего не заметил. Передний, поправив резиновые, снова стал резать и отгибать проволоку, расширяя проход.

Наконец перерезана последняя проволока. И снова тревога: послышались голоса патрулей. Пленные залегли, сдерживая дыхание. Хлопая по жидкой грязи тяжелыми сапогами, немцы подошли почти вплотную. Неужели заметили? Если немцы зажгут фонари, придется часовых убить. Так было условлено заранее. Немцы, укрывшись плащпалатками, закурили. Блеснул слабый огонек зажигалки. Постояв минуту, часовые разошлись: один вправо, другой влево.

Проход проделан. Четверо военнопленных выскользнули из лагеря. Пятый поднялся с земли и направился к баракам. Там его ждали товарищи, он должен был указать им дорогу на волю.

...Богатырского роста человек, проделавший проход в проволочных заграждениях, был Кабденом Калдыбаевым. В эту темную, дождливую ночь он освободил и вывел из лагеря смерти тридцать пять человек. Он пробрался с ними в Ставщинские леса, Винницкой области, к украинским партизанам.

ДЕД ВАСИЛЬ

Самое сложное, самое необходимое в партизанской жизни — это связь, четкая, высокоорганизованная. Разбросанные в разных концах огромного района мелкие отряды и подпольные группы должны были действовать сообща, по строго разработанному плану, для чего, разумеется, нужна была регулярная информация. В отряды из подпольных организаций шло пополнение, штаб партизанского соединения регулярно передавал подполью указания с Большой Земли.

Иванов Вячеслав Алексеевич — руководитель подпольной организации

Мне много раз приходилось по приказу командования связываться с подпольем. Дело было очень трудное. Приходилось пробираться от села к селу через кордоны полицейских и гарнизоны немецких солдат. Связь – дело срочное, и поэтому мы не могли выжидать выгодных условий, а шли на риск. Об одном таком задании партизан с подпольем я и хочу рассказать здесь.

...Долго пробирались мы по Панитовскому лесу и наконец, повернув влево, увидели ленту Днепра. У заросшего кустами берега остановились, чтобы разведать подступы к реке. Мой командир Иван Кузьмич подал сигнал осторожно следовать за со бой, сам быстро нырнул в кусты и скрылся. Я поспешил за ним, стараясь не сбиться с дороги в густых зарослях лозняка.

Шум быстрой реки не дает расслышать ни одного слова, и мы переговариваемся, в случае надобности, на партизанском языке — условными знаками. Выйдя к самому берегу, Иван Кузьмич укрылся за стволом старого тополя. Я тихо подошел к нему и увидел недалеко от нас человека, спешившего куда-то на своей маленькой Лодочке. Он ловко стоял во весь рост на середине лодки, изредка отталкиваясь от берега длинным шестом. Лодочник никого не замечал и плыл прямо на нас. Иван Кузьмич вышел из-за дерева и окликнул его:

— Причаливай-ка сюда, братец. Дело есть...

Лодочник растерялся, лодка натолкнулась на берег и круто развернулась по течению.

— Сюда, сюда поворачивай, — строго приказал Иван Кузьмич лодочнику.

Тот молча вытащил шест из воды, зацепился им за корягу и быстро причалил к берегу. Незнакомец ловко прыгнул из лодки с железной цепью в руках, замотал ее за ствол дерева и подошел к нам.

— Здравствуйте, — неуверенно сказал он.

Иван Кузьмич ответил на приветствие и спросил незнакомца:

— Из какого села будешь?

— Да вот из этого, — ответил он, указывая рукой в сторону Бучак.

По нашей одежде и по оружию он, конечно, сразу же догадался, кто мы такие, но держал себя замкнуто. Мы уже привыкли, что при встрече с нами местное население всегда проявляло к нам заботу и внимание, оказывало всяческую помощь партизанам. Молчаливый незнакомец насторожил нас.

Его маленькие, глубоко посаженные глаза, поочередно ощупывали нас без любопытства, но с каким-то скрытым страхом. На все вопросы Ивана Кузьмича он отвечал односложно: «не знаю», и «может быть и так» и стоял перед нами, как вкопанный.

— Нам надо переправиться на тот берег, — сказал Иван Кузьмич. Незнакомец молча направился к лодке, кивком головы выражая свое согласие. Только мы отплыли от берега, как вверху показался пароход.

— Греби быстрее, — приказал Иван Кузьмич, строго глядя на лодочника. Незнакомец налег на весла, греб, широко разбрасывая руки, то и дело оглядываясь на пароход. Мы уже были в двух десятках метров от берега, когда с нами поравнялся пароход. Большие волны одна за другой накатывались на берег, били в борта нашего суденышка. Мы запрятали автоматы на дно лодки, прикрыли гимнастерками кобуры пистолетов и пряжки ремней. Лодочник наблюдал за каждым нашим движением. На палубе парохода много немецких офицеров и солдат. Некоторые из них рассматривают нас в бинокль.

Мы были уже у берега, но продолжали оставаться в лодке. Через некоторое время пароход обогнул мыс у села Бучак и вскоре скрылся за поворотом. Когда перебирались на берег, Иван Кузьмич подозвал лодочника, расспросил о селе и предупредил его:

— Знаешь, что тебя ждет, если ты кому-нибудь скажешь о нас?

— Знаю, — коротко ответил тот.

По дороге Иван Кузьмич заговорил о незнакомце:

— Ты заметил, Вася, какой это замкнутый и странный человек?

— Да, заметил, — отвечал я и высказал подозрение, которое меня волновало с первых минут встречи с этим человеком: — Сам он лично, наверное, не служит у оккупантов, но кто-то из его близких, пожалуй, работает на них. Может быть, брат или кум. Он, конечно, узнал, кто мы такие, и внутренне был недоволен нами. Но выбора у него не было, и он выполнил наше требование.

— Да, пожалуй так, — мрачно сказал Иван Кузьмич. — Не могу переносить этаких нейтралов: ни нашим ни вашим. Стремится спасти свою шкуру, как-нибудь пережить тяжелое время. Такие люди тоже наши враги...

...Обойдя стороной деревни Комарова и Решетка, мы приблизились к селу Хоцкое. Иван Кузьмич посмотрел на часы.

— Вася, нам осталось всего два часа, — проговорил он. А идти еще порядочно. Давай поторопимся.

Я хотел было спросить у него, сколько километров осталось нам до места назначения, но промолчал. Иван Кузьмич очень не любил и сердился, когда у него допытывались: «Куда?», «далеко ли?», «близко ли?» Он любил дело, а не разговоры. Так и шли мы молча почти всю дорогу. На западном краю показавшегося впереди села раскинулась молодая березовая роща. Здесь Иван Кузьмич велел мне дожидаться, а сам отправился прямо в село. Вскоре он вернулся и привел с собой человека огромного роста, с орлиным носом на скуластом мужественном лице. Было ему лет пятьдесят, но выглядел он прекрасно.

— Здравствуй, Вася, как живешь? — спросил меня этот человек, так, словно мы были давно и хорошо знакомы. Я поздоровался, все еще не понимая, при каких обстоятельствах мог узнать обо мне незнакомец. Может быть, ему рассказал Иван Кузьмич? Вдруг откуда-то из-за кустов появился старик с огромной белой бородой.

— Вячеслав Алексеевич! — обрадовался Иван Кузьмич и бросился обнимать пришедшего. Старик поотечески нежно приложился губами ко лбу Ивана Кузьмича и тепло проговорил:

— Здравствуйте, здравствуйте!

— Вася, — обратился ко мне Иван Кузьмич, — это и есть тот самый «дед Василь». Он еще в гражданскую войну партизанил. А сейчас он у нас за старшего советчика.

Иванов Вячеслав Алексеевич – после войны

Дед Василь спокойно разглаживал своими крупными пальцами длинную белую бороду и ласково улыбался.

— Мы, кажется, все уже заочно знакомы. Я хорошо знаю и Васю по рассказам Попова и Ломако, — сказал дед Василь.

— А вот он — уроженец села Хоцкое, наш самый знаменитый подпольщик, — знакомит меня Иван Кузьмич с человеком, которого он первым привел сюда. И тот мне по-приятельски улыбается.

Иван Кузьмич и дед Василь уединяются и долго о чем-то беседуют между собой. Мы видим, как иногда дед Василь машет рукой в знак протеста, слышим-отдельные реплики: «да», «нет», «так нельзя делать». Часа через два позвали и нас.

— Иди, Омелько, и приведи людей, что пришли вчера из Золотоноша, — приказал дед Василь. — Да будь осторожен.

Омелько кивнул головой в знак согласия и быстро ушел.

Дед Василь выглядел молодо. Седая борода, может быть, и старила его, но юношеские лучистые глаза светились задором, искрились веселым и лукавым смехом. Казалось, он легко и привычно нес на своих несгибаемых плечах тяжелый груз грозных военных лет.

— В Гельмазовский район вчера направился Петр Васильевич Луценко. Хочу послать Процько Илью Артемьевича и Бычкова Адриана Павловича в Канев... Из этих двух районов можно набрать людей на добрый отряд. Вот тогда немецкие гарнизоны подожмут хвост, — говорил старик, ласково похлопывая Ивана Кузьмича по плечу.

— Спасибо вам, Вячеслав Алексеевич. От имени командования партизанского соединения спасибо, — поблагодарил старика Иван Кузьмич. — Вы многое сделали для нас... Теперь я не смогу являться к вам лично, а буду присылать надежных людей. Но вы здесь смотрите: если есть опасность, идемте с нами. Жизнью своей рисковать нельзя...

— Нет. Уйти мне невозможно. Дело бросить не на кого. Опасности здесь для подпольщика столько же, как и в Мироновке, и в Ржищеве... И там я бывал: одинаково, — спокойно отвечал дед Василь. — Я хочу с помощью своей организации сколотить еще один отряд. Что ж, что опасно? Моя жизнь не дороже вашей. Если умрем, так умрем за Родину. А для нее ничего не жаль.

Я слушал и смотрел на деда Василя и удивлялся его могучей духовной силе. Ветеран двух войн — Вячеслав Алексеевич Иванов — как никто умел горячолюбить свою Родину и страстно ненавидеть ее врагов. И мне хотелось хоть немного быть похожим на него.

* * *

В ту же ночь мы привели в свой партизанский отряд пятьдесят человек из подпольной организации, которой руководил Вячеслав Алексеевич Иванов — дед Василь.

В ГОЛУБОМ ЛЕСУ

На территории Ржищевского района, у северо-восточной окраины села Пи, раскинулся небольшой лесок. Толи от того, что в нем преобладают сосны, которые и зимой и летом стоят в своем пышном сине-зеленом наряде, то ли от голубого дымка, поднимающегося из труб домов, тесно окруживших лесной массив многих деревень, и собирающегося в ясном небе в небольшую синюю тучу, далеко видимую всем, местные жители назвали этот лес «голубым», то ли еще по какой причине — неизвестно. Как бы ю ни было, лес с давних времен носит такое прозвание.

Этот маленький лесок имеет свою примечательную историю. Когда-то здесь было поднято боевое знамя партизан гражданской войны. Немало интервентов и белобандитов полегло в то время от метких партизанских пуль. Потом пришел долгий мир. Голубой лесок залечил свои раны и стал краше прежнего.

И вот снова ранят березу фашистские пули, рвут тела зеленых сосен осколки фугасных бомб. Опять по этим местам катится пожар войны. Уже не слышно щебетания и звонких песен птиц — они покинули любимый лесок. Ушли и стада, что когда-то мирно паслись в густой и сочной траве, отдыхали в благодатной тени кудрявых берез.

Но все же лес не опустел, не остался на произвол злой военной судьбы, не погиб. В него пришли потомки тех, кто сражался здесь в гражданскую войну, пришли народные мстители. Каждое дерево в этом лесу надежно укрывало своих защитников — партизан. И когда враги признались, что каждый куст и каждое дерево в России их встречает пулей или снарядом, то они, наверное, учитывали и Голубой лесок.

...Прошло уже более двух месяцев с тех пор, как наш отряд покинул Голубой лесок и перебазировался в Панитовские леса. Однажды, возвращаясь из дальней разведки, мы с партизаном Иваном Гаманом зашли в этот знакомый нам голубой лесок. Мы пересекли его с севера на юг и на опушке расположились отдохнуть. Решили прокоротать здесь день, а ночью пробраться к себе в отряд.

* * *

Родители Ивана умерли перед самой войной. Старшим в семье остался Иван, а на руках у него — Мария, Галя и маленький Миша. Ивану — восемнадцать лет. Лицом смахивает на татарина и пока не заговорит, ни за что не подумаешь, что он украинец. С первых же дней немецкой оккупации он связался с подпольщиками и начал активно участвовать в работе организации. Ему, как комсомольцу, часто приходилось выполнять ответственные задания.

Находясь в подполье, Иван не бросал своих младших сестренок и брата, всячески заботился о них. Когда он шел на задание в село, где находились его сестры и брат, то он заранее старался укрыть их в надежном месте. Можно было подивиться его настойчивости и энергии. Он никогда и никому не жаловался на трудности, стойко переносил лишения. Как только организовался партизанский отряд, Иван пришел в него вместе со своими двумя сестрами.

* * *

Настроение у моего приятеля испортилось сразу же, как только мы приблизились к лесу. Он часто вздыхал и все больше и больше мрачнел.

— Эх, Голубой лес... Голубой лес, — с печалью в голосе неожиданно заговорил Иван. — Как же ты не сумел укрыть моего Мишу, спасти моего маленького брата?.. Ты сохранил и уберег от беды так много хороших людей... Он бежал к тебе от фашистов, надеялся найти спасение под твоим могучим зеленым шатром...

Ваня закрыл лицо руками, упал на землю и горько зарыдал. Как мог, я старался утешить его, говорил много ласковых слов, но он, видимо, не слушал меня и продолжал плакать.

— Ваня, перестань. Разве слезами вернешь Мишу? Ничего не поделаешь — война, — говорил я другу.

Долго мы сидели молча. Иван немного успокоился и начал рассказывать мне про Мишу. Я по себе знал, что если человек поделится своим горем с другим, сразу легче станет, и поэтому слушал его, не перебивая.

— Я был тогда в селе Мадекон по заданию Нагайцева, — говорил Иван. — Марию, Галю и Мишу оставил дома, в своем Кулишевском хуторе. Их схватили полицаи, били и мучили. Все хотели узнать, где я нахожусь. Сестренки отвечали им, что, наверное, он пошел к родственникам за продуктами. А в какое село — не сказал. А сами они не знают, где живут эти родственники. Миша почувствовал, что мне грозит большая опасность и сказал сестренкам:

— Полицаи хотят поймать Ивана и сдать немцам, чтобы они его повесили. Иван, наверное, у тети Оли в Македоне (подпольщица Семещенко Ольга Карповна) пойду, скажу Ивану, пусть сюда не возвращается.

Группа партизан: слева Гаман Иван и его сестры Галя и Мария

Маша попыталась его уговорить: — Ивана немцы ни за что не поймают. Миша промолчал. После этого он играл во дворе, а потом вдруг исчез. Мария с Галей обошли весь хутор, но Мишу так и не нашли. Вечером они и сами собирались пойти в село Македон, но к этому времени немцы окружили хутор и устроили повальный обыск. Ничего не подозревавший Миша в это время возвращался из Македона в хутор и попал прямо в лапы к немцам. Они арестовали его и повели в село Пи. Здесь его начали допрашивать и бить. Кто-то сказал, что он мой брат. Немцы стали спрашивать его обо мне, но он ничего, кроме «не знаю» им не сказал. Ничего не добившись, фашисты закрыли Мишу в школьный сарай, а сами пошли грабить дома и, как всегда, пьянствовать.

Мише удалось проделать щель в сарае и убежать. Он направился в село Македон, но оно тоже было окружено немцами. Тогда Миша решил укрыться в Голубом лесу. В это время немцы узнали, что их маленький пленник бежал. И двое из них на мотоциклах выехали в погоню. У самого леса они увидели бегущего мальчика и открыли стрельбу.

Вот уже спасительная опушка. Еще немного и Миша спасен. Но фашистская пуля настигает его. Тяжело раненный Миша пробирается все-таки в лес, долго идет вглубь, но силы оставляют его, и он без памяти падает под высокой сосной. По кровавым следам палачи быстро отыскали Мишу... Тут же, на сосне, они и повесили его. На теле мальчика не было живого места. Видно, пытали его безжалостно.

— Нынче Мише пошел одиннадцатый год, сказал Иван, смахивая слезы, заливающие его мужественное, суровое лицо.

...Темнело, Мы вышли с Иваном из Голубого леса, надежно укрывавшего нас целый день.

ПОХОД

— Сейчас мы расправимся с этими палачами. Ждите. Я скоро приду, — сказал нам Сергей Минович и тихонько вышел из сарая. Мы вдвоем с Василием Клоповым около часа просидели в сарае, чутко прислушиваясь к тому, что творится во дворе.

Между сараем и домом виднеется грузовая машина, крытая брезентом. До нас изредка доносится незнакомый говор. В доме пируют немцы. С крыльца спускается фигура человека, еле удерживаясь на ногах, идет к машине.

Цепляясь за борта кузова, пьяный кое-как добрался до кабины, долго тянул за ручку, но открыть дверцу не мог. Покачнулся, чуть не упал, стал шарить в карманах, очевидно, разыскивая ключ.

— Смотри, он не стоит на ногах. Что, если заткнуть ему глотку и втащить в сарай, — шепнул мне Клопов.

— Нельзя. Может быть, в доме не все фашисты пьяны. Кинутся искать пропавшего и все наше дело провалится, — ответил я Клопову, хотя самому до смерти хотелось расправиться с фашистом.

Пьяный немец наконец-то сумел открыть дверцу и забраться в кабину. Через некоторое время раздался его густой хмельной храп. Это нам не понравилось: немец проспится и может помешать нам. Неожиданно в дверях дома появилась крупная фигура Сергея Миновича.

Он подошел к машине, заглянул в кабину, и удовлетворенно махнув рукой, направился к нам.

— Идемте. Алексей Васильевич сам там порядок наводит. А этот пусть пока отдохнет, — Сергей Минович повел нас в дом.

В доме уже безраздельно хозяйничал Алексей Крячек. Когда мы вошли, он старательно связывал руки немецкому солдату, в беспамятстве уронившему пьяную голову на стол. Клопов и я помогли ему связать мертвецки пьяных еще троих солдат и офицера. Спеленали и солдата, сладко похрапывавшего в кабине. Нашими пленниками оказались жандармы из Переяслава. Они приезжали в село Вьюнище «заготавливать» продукты. Все награбленное мы возвратили населению.

В эту же ночь, проехав по шоссейной дороге Переяслав — Золотонош на захваченной машине километров десять до села Хоцки, мы повернули обратно, чтобы замести следы, и укрылись в Хоцких лесах. Под утро остановились в густой березовой роще, расположенной на восточной окраине Белоозерского лесхоза. Оставив ребят возле машины, я пошел на опушку, чтобы встретить братьев Луценко, которые должны были подойти из села Хоцки. Не выходя из леса, я осмотрел поляну и увидел на ней какую-то женщину. Притаился за березой, слежу. Женщина поставила корзинку на землю и стала внимательно глядеть в мою сторону.

— Кто это? Неужели так быстро напали на наш след? — с тревогой подумал я и еще внимательней стал присматривать за женщиной. Через несколько минут к ней подошли двое мужчин, и только тут я узнал Петра.

— Петя, — окликнул я. Путники замерли на месте, потом, узнав меня, Луценко поспешил ко мне.

— Познакомься, Вася. Это моя жена Люба, а это — брат Федор. Вот и вся наша семья.

— Ну как, повезло вам? — спросила меня Люба, намекая на операцию в селе Вьюнище, о которой она, видно, хорошо знала от мужа.

— Задание выполнено, — ответил я коротко, — идемте, ребята ждут вас.

Возвратившись, я не узнал своих друзей. Они раздели жандармов и щеголяли теперь в их обмундировании. Немцев же запеленали в брезентовые палатки, как малых детей.

— Петя, — сказал я Луценко, — а теперь познакомься с этими «жандармами». Вот этот — наш шофер Василий Клопов. Знает машины всех марок и всех стран, но ни в зуб ногой по-немецки. А этот стоит в середине — Сергей Минович Шпиталь. Может быть, тебе приходилось слышать о подпольщиках района. Он тоже не знает немецкого языка, но всех немцев, которые останавливаются на ночлег, умеет благополучно доставлять в партизанский отряд. А вот этот, что с краю — наш любимец Алексей Васильевич Крячек.

— Э-э, хотя я его не видал, но много наслышан, — с улыбкой перебил меня Луценко, когда я назвал имя Крячека — немало мы знаем и о его работе в Переяславском районе.

Люба и Федор с любопытством разглядывали переодетых партизан.

— Ну, не видели, так смотрите, — продолжал я. — Это и есть знаменитый доктор Крячек, начальник санитарной службы будущего партизанского соединения. Доктор разговаривает с немцами только на своем родном языке. Ну а я, как вы знаете, прямой потомок легендарного Амангельды Иманова, — закончил я шутливое представление своих товарищей вновь прибывшему Луценко.

Петр Луценко, его жена и брат со всеми тепло поздоровались и как-то сразу почувствовали себя в родной семье. Пришла пора представить и вновь прибывших.

— Петр Луценко, — в свою очередь представил я новых друзей, — скромный советский учитель. Люба — его жена и братишка Федор. Короче говоря, все мы — партизаны. И только Петр Луценко отличается от нас тем, что великолепно знает немецкий язык.

— Это здорово и очень кстати — обрадовался Василий Клопов. — А поэтому я считаю, что нашему новому товарищу подойдет вот этот офицерский мундир.

Василий Клопов подал Луценко мундир с майорскими погонами. Мы все удивились, как впору пришелся вражеский мундир Петру Луценко. Он выглядел в нем настоящим гитлеровским служакой. Петр быстро вскочил в машину и начал тормошить пленников.

...Мы долго двигались лесом по левому берегу Днепра, и наконец наша машина подошла к селу Григоровка. Оно самое крупное в Переяславском районе. Здесь мы надеялись найти переправу и быстро добраться до партизанского соединения. Мы знали, что в селе размещен отряд полицаев. Чтобы не терять времени, решили переправляться немедленно, пока Переяславская комендатура не кинулась на поиски своих пропавших жандармов и автомашины.

Подъехав к самому берегу, остановились и стали кричать, требуя паром. Два полицая на том берегу, увидев, что прибыла автомашина с немцами, быстро соорудили из двух больших лодок плот и переправили его к нам. Луценко вошел в роль, кричал на полицаев и даже осыпал их ругательствами. Перепуганные полицаи бестолково суетились и не понимали, в чем их вина.

А мы в это время, сидя в машине, готовились к переправе. Алексей Васильевич надел на меня черные очки и перевязал лицо бинтом, чтобы меня не опознали. Федора и Любу, которым не хватило немецкого обмундирования, запрятали в самый дальний угол кузова и закрыли брезентом. Наконец, подбадриваемые руганью Луценко, партизаны вместе с полицаями закатили машину на плот и быстро двинулись к противоположному берегу. Переправа прошла удачно.

Чтобы безопаснее проехать по селу, посадили в машину и полицаев. Они сидели, дрожа и озираясь. Едем по центральной улице села. Жители в тревоге разбегаются — принимают нас за немецких карателей. За селом Луценко спросил у полицаев, как проехать в Ходорово. Перебивая друг друга, полицаи с горем пополам рассказали о дороге. Но Василий Клопов повел машину не в Ходорово, куда указывали полицаи, а в сторону Панитовских лесов. Проехав немного, машина остановилась, и Шпиталь бросился к полицаям:

— Теперь вам винтовки не нужны, — сказал он по-русски и вырвал у них оружие. Одну винтовку передали Любе, другую — Федору. Полицаи всполошились. Они поняли, что перед ними партизаны. Мы высадили полицаев из машины и поставили их лицом друг к другу.

— Ну-ка, посмотрите друг другу в глаза, — приказал Крячек, — на кого вы похожи? Нам хорошо известно, кто вы такие. Вы забыли о клятве, которую давали, находясь в Красной Армии. Предали родину, изменили советской власти. А ведь советская власть дала вам возможность учиться. Мы знаем, что один из вас закончил педагогический институт в Киеве, а другой — сельскохозяйственный техникум. И вот вы стали лакеями фашистов, подлым орудием в их кровавых руках... — Раздевайтесь! — неожиданно закончил Крячек свою речь.

— Простите, нас насильно заставили пойти в полицаи, – взмолился один из них, медленно снимая свое обмундирование.

— Вот мы покажем вам сейчас прощение! — закричал Шпиталь.

Пленные полицаи просили партизан не расстреливать их, обещали никогда больше не помогать немцам.

— Хорошо, — сказал Крячек — Мы можем и простить, но только с одним условием: дадим вам задание. Но если вы опять сдвурушничаете, — найдем под землей и уничтожим. Говорите: согласны выполнить задание?

— Согласны, — хором крикнули полицаи.

— Ладно, согласился Крячек. — Вы теперь уже не сможете быть в рядах полицаев. Жандармы сразу же вас повесят, как только узнают, что вы отдали партизанам свое оружие и обмундирование. Постарайтесь, чтобы этого не случилось.

Партизаны велели полицаям вернуться в село, разузнать, кто и что знает о нашей машине. Особенно необходимо было им подготовить лодочников, чтобы они не проговорились немцам о переправе машины через Днепр.

— Если только немцы узнают, что наша машина переправилась у Григоровки, вам не сносить головы, — предупредили партизаны полицаев.

Пленные, не веря в свое избавление, часто, с опаской оглядываясь, быстро побежали к селу. А ровно в полдень мы были в Понитовских лесах, которые верно охраняли великие партизанские тайны.

* * *

Прошел месяц, и переправа через Днепр стала забываться. Но в партизанском соединении хорошо помнили об удачно захваченной машине и решили использовать ее для нужд давно задуманного похода. Руководить предстоящей операцией взялся сам Примак — командир соединения. Это отчасти объяснялось тем, что никто кроме Ивана Кузьмича не знал, где находятся станковые пулеметы, спрятанные товарищами Павлищенко, Старинец, Николаенко, Приходченко и другими патриотами, погибшими в бою около хутора Юхно, Мироновского района. Кроме того, на этом хуторе родился наш командир, и он лучше всех знал местность, где нам предстояло действовать.

Однажды поздно вечером наша машина вышла из Понитовских лесов и взяла направление на город Мироновск. Вскоре мы миновали села Малый Букрин, Ромашка, Дудари. Нам казалось, что мы едем очень быстро, но спидометр показывал скорость .тридцать — сорок километров в час. И на этот раз партизаны одеты в форму жандармов. Петр Луценко в чине немецкого майора сидит в кабине. Он уже на практике показал свое умение перевоплощаться в немца и на него были возложены обязанности вести необходимые разговоры с фашистами. Остальные партизаны вместе с Примаком разместились в кузове.

— Ребята, будьте осторожны, — предупреждает нас Примак. — Реку Мироновку будем переезжать через центральный мост. Другой дороги нет: После той переправы через Днепр, мосты на реках охраняют теперь только сами немцы.

Машина замедляет бег. Уже темно, а свет приходится выключить. В ночи кое-где на короткое время вспыхивают огоньки фар, и это помогает нам ориентироваться. В высоком небе послышался гул моторов. Он все нарастал, приближаясь к нам, становился гуще, отчетливее.

— Это наши самолеты! Слушайте! — внезапно заволновался Крячек.

— Откуда тут взяться нашим? Фронт далеко, — сказал один из партизан и тяжело вздохнул.

Неимоверная тоска и грусть угадывались в этих словах.

— Наши! Наши! — стал протестовать Крячек. — Так могут гудеть только наши самолеты!

И вдруг в северо-западной части Мироновки загрохотали могучие взрывы. Теперь было ясно, что бомбардировщики наши. В небе зашарили прожекторы, стали лихорадочно стрелять немецкие зенитки, а на земле, сразу в трех местах, запылали пожары. Зенитки загрохотали еще ожесточеннее. Гул самолетов начал стихать.

Медленно пробирается наша машина. Мы направляемся в сторону пожара. Опять ревут самолеты. На этот раз они идут совсем низко над нами в сторону города, ярко освещенного сильным пожаром. Снова вспыхивают прожекторы и оглушительно бьют зенитные орудия.

— Молодцы, соколы! — восхищается Примак.

— Это нам на пользу, — вслух размышляет Крячек, — немцы, наверняка, побегут на пожар, и на мосту не будет охраны.

— Мост уже недалеко, — говорит Примак и приказывает шоферу: — Вася, включай фары и жми, что есть силы.

Иван Кузьмич разделил нас на две группы и поставил к бортам, предупредив, чтобы мы были внимательны. Машина подошла к мосту, в свете фар показалась сторожевая будка. Нам навстречу никто не вышел. В будке, наверно, как предполагал Крячек, никого не было. Машина быстро понеслась по дощатому настилу. Мост был очень большой и нам еще, возможно, предстояло встретить часовых на середине или при выезде на берег. Гул самолетов затих, зенитки прекратили стрельбу. Пожар усиливался, освещая темное ночное небо.

Действительно, у самого выезда на берег мы увидели часового. Он прохаживался около будки с винтовкой наперевес. Примак толкнул меня локтем в бок: «будь готов». Я прислонился к самой кабине, крепко сжал пистолет в отяжелевшей руке. Не отрываясь, гляжу на часового. Немец вышел на середину дороги и поднял руку, приказывая остановиться. Машина сбавила скорость и остановилась около часового. Немец пошел к кабине, и мы испугались, что он заговорит с шофером Клоповым. Тот не знал ни слова по-немецки и мог легко разоблачить нас. Но тут находчивый Луценко сам выглянул из кабины и закричал:

— Ком!

Часовой оглянулся на окрик и подошел к Луценко. Тот что-то кричал немцу сердитым голосом. Часовой опустил винтовку к ноге и вытянулся в струнку. Машина тронулась, и мы спокойно двинулись вперед. Выехав на шоссе Мироновка — Козин, повернули к городу, чтобы направить возможную погоню на ложный след. Затем, потушив фары, свернули с дороги и поехали в противоположную сторону.

Через десяток километров машина остановилась в большом вишневом саду на окраине хутора Юхно. Вместе с Иваном Кузьмичом партизаны около двух часов кружили в саду. В темноте трудно было найти клад — спрятанное оружие. Все деревья в саду казались одинаковыми. Наконец разыскали яму и откопали два пулемета и три ящика патронов. Быстро погрузили все в машину и поехали в обратный путь.

На шоссе Мироновка — Козин сзади нас показалась машина с зажженными фарами. Мы прибавили скорость, но через некоторое время убедились, что немецкая машина наверняка догонит нас, и, быстро свернув в сторону, скрылись за холмом. Партизаны сошли с машины и залегли с оружием наготове. Вскоре немецкая машина пронеслась мимо нас. Мы заметили, что она везет солдат. В Мироновке, все усиливаясь, полыхал пожар.

Со стороны Козина показались огни быстро идущих машин. Это уже была целая колонна. Пока мы выедем на шоссе, колонна поравняется с нами. Немцы могут заметить нас и легко уничтожить. Но сидеть и ждать, когда пройдет вся колонна, у нас не было времени. Скоро рассвет. Решаем вклиниться в колонну и ехать вместе с немцами. Приближаемся к дороге, вспыхивает свет фар у нашей машины, и мы уже несемся во вражеской колонне. Клопов старается ехать так, чтобы с машин, передних и задних не был бы виден наш номер. Вскоре впереди на шоссе образовался затор. Задние машины начали напирать на нас.

— Вася! — крикнул Иван Кузьмич Клопову. — Дальше ехать опасно. Рискнем... поворачивай в поле и езжай к мосту.

Василий Клопов резко развернул машину, и мы вырвались в степь. Дороги нет. Машину подбрасывает на кочках, и Клопов, чтобы не разбиться, включает свет. А по шоссе, которое мы только что оставили, один за другим беспрерывно проносятся немецкие грузовики.

— Немцы спешат из Канева, — проговорил Иван Кузьмич. — Пожар тушить. Для нас они особой опасности не представляют. Беда может подстеречь нас у моста.

— Если они не заподозрили нас, когда мы проезжали через мост в первый раз, то что они могут сделать теперь? — сказал Илья Артемьевич Процько, указывая в сторону Мироновки. — Немцы сейчас заняты пожаром. А если два-три человека и есть на мосту, то с ними как-нибудь справимся.

— Не будем на это рассчитывать, — перебил его Примак. — Именно сейчас на мосту может оказаться добрая дюжина немцев... Готовьте лучше пулеметы. Так будет вернее.

В густом предутреннем сумраке подъезжаем к мосту. На этот раз нас встречают не очень приветливо. Часовой перед самым радиатором закрывает шлагбаум. Луценко выскакивает из кабины и выбегает на освещенное место, чтобы часовой разглядел его майорские погоны. Наш «майор» горячится, ругается, пытаясь что-то доказать немцу. Тот неумолимо надвигается на Луценко. Мы не знаем, чем все это может кончиться, и на всякий случай готовимся к бою. Часовой разглядел наконец «майора», отвел от него винтовку и что-то пробормотал. Луценко выругался и указал часовому в сторону Мироновки. Немец неторопливо пошел к шлагбауму.

Вдруг позади нас показался свет автомашин. Примак подал команду приготовиться. Почуяв неладное, Луценко выхватил пистолет. Часовой это истолковал по-своему и быстро открыл шлагбаум. Едва Луценко успел заскочить в кабину, как машина рванулась с места и понеслась по мосту. Часовой прислонился к столбу шлагбаума и выстрелил нам вслед.

— Ложись, ребята! Вася, гони!.. — крикнул Примак, силой пригибая меня. Мы залегли в кузове. На выстрелы не отвечали, так как все равно бы не попали в часового, который продолжал стрелять.

Клопов выключил фары. Он хорошо теперь знал дорогу и гнал машину на предельной скорости. У выезда с моста нас встретили частыми залпами, но мы прорвались. Пули щелкали по машине, проносились над головами. Через минуту мы скрылись в темноте.

— Все живы? — спросил Иван Кузьмич.

— Товарищ командир, я, кажется, ранен. Что-то очень горячо в правом сапоге, — проговорил Ваня Гаман, с трудом поднимаясь на ноги.

— Алексей Васильевич, осмотри рану, — приказал Примак Крячеку.

— Не надо, — попросил Гаман, — посмотрим в лагере. Меня вроде бы только поцарапало.

— Остальные как? — спросил Примак. — За нами погоня. Немцы, должно быть, догадались, что мы партизаны...

Было удивительно, как это немцы не удосужились организовать надежную охрану моста. Мы проскочили благополучно, но радоваться было еще рано. Грузовики,

которые мы заметили у моста, обязательно кинутся в погоню. Наша машина прибавила скорость.

— Вася, ты молодец! — благодарит Примак Клопова и, перегнувшись через кабину, наклоняется прямо к окошку. — Вытащил нас прямо из огня. А сам-то ты не ранен?

— Нет, — бодро отвечает Клопов, — целехонек. И Петр тоже жив-здоров. Переднее стекло только вдребезги разбито.

— Хорошо, — говорит Примак. — Но за нами гонятся две немецкие машины. Езжай быстрее. Если немцы успели позвонить по телефону в Ржищев, то и навстречу могут выслать солдат.

...У села Дудари мотор зачихал, и машина стала. Оказывается, кончился бензин. Мы едва-едва вытянули на пригорок. Погоня приближалась. Мы соскочили с машины, быстро сняли пулеметы, патроны, подкатили грузовик к обрыву и столкнули его вниз. Он полетел, кувыркаясь и разваливаясь.

Преследователей решили встретить здесь же. По обе сторонам дороги расставили пулеметы и сами залегли в канаву. Вскоре показались вражеские машины. Фашисты подумали, что мы уже перевалили пригорок, и мчались на предельной скорости. Мы внимательно наблюдали за ними. Вот немецкие машины спустились в выемку и стали подниматься на наш холм. Моторы гудят. Видно, машины тяжело нагружены.

Немцы уже в ста метрах от нас. Мы нетерпеливо ждем команду Ивана Кузьмича. Он залег у пулемета на пригорке. Нам ничего не видно, кроме яркого света приближающихся грузовиков. Неожиданно громким голосом Иван Кузьмич подает команду. Сразу же застрочили оба пулемета, раздались винтовочные выстрелы. Разбитые нашими пулями фары на вражеских машинах погасли, но трассирующие и зажигательные пули точно указывают цель. Немцы в панике выпрыгивали из машин и бежали в степь.

Но силы были неравны. Немцы скоро пришли в себя и открыли ответный огонь. Вести бой в темноте очень трудно. Немцев много, и мы решили забросать их гранатами. Но на этот раз испытанное оружие партизан подкачало. Наши гранаты по каким-то причинам не взрывались. Огонь немцев, укрывшихся в поле, уоиливался. Тогда мы подобрались к машинам, забрали оружие и документы убитых фашистов и вывели оба грузовика из строя. Последние гранаты, на наше счастье, сработали хорошо.

Приближался рассвет. Продолжать затянувшийся бой нашей маленькой группке не было смысла. Захватив троих раненых товарищей, свое и трофейное оружие, мы благополучно отошли в Панитовские леса — на свою партизанскую базу.

РОБЕРТ КЛЕЙН — ГЕРОЙ-ПАРТИЗАН

В партизанском соединении имени Чапаева, в котором мне довелось пробыть немало времени, состав был самый интернациональный. С оккупантами сражались русские, украинцы, казахи, татары. Были здесь и немцы. Один из них — Роберт Клейн — проявил себя особенно смелым и находчивым бойцом, настоящим патриотом. Роберт Клейн родом был с Поволжья, до войны служил в рядах Советской Армии.

Великая Отечественная война застала Роберта Клейна уже в звании старшего лейтенанта. Случилось так, что он оказался в тылу врага и задержался в маленьком украинском городке Переяславе. Нечего и говорить, что оккупанты обратили на него внимание. Фашисты создавали в оккупированных районах свою администрацию, пытались налаживать хозяйство. Роберт Клейн, немец по национальности, по мнению фашистов, мог оказать им в этом хорошую помощь. Вскоре Роберту Клейну был доверен пост начальника гаража Переяславского гебитскомиссариата.

Однажды, когда отряды нашего партизанского соединения имени Чапаева находились в Хоцких лесах, нам впервые пришлось столкнуться с Робертом Клейном. Помню, тогда в штабе шло оперативное совещание с командирами. В разгар нашей беседы в землянке появился дежурный по соединению Алексеенко.

— Товарищ командир, — доложил дежурный, — к нам прибыл какой-то человек из Переяслава. Говорит, что ему очень нужно повидаться с партизанским командиром.

— Пусть войдет, — сказал командир и вопросительно посмотрел на комиссара соединения Емельяна Демьяновича Ломако. Тот молча кивнул ему головой. Командир взял со стола карту-двухверстку свернул и спрятал ее за голенище сапога.

Вскоре на пороге землянки появился огромного роста, крепко сложенный человек лет 25 — 30.

— Можно войти? — спросил он и, пригнув голову, шагнул прямо в центр землянки.

— Пожалуйста, — проговорил командир. — Кто вы и зачем пожаловали?

— Я пришел к вам из подпольной организации автомобильного гаража Переяславского гебитскомиссариата. Меня послал к вам начальник гаража... — начал рассказывать вошедший, но тут его перебил возмущенный голос одного из командиров отрядов.

— Что ты мелешь? Ведь начальник гаража немец. Зачем ему понадобилось посылать тебя к партизанам?

Посланец из Переяслава покраснел и смутился. Но тут ему на выручку пришел комиссар Ломако, до этого молча сидевший в дальнем углу землянки.

— Что ж с того, что начальник гаража немец? — спокойно начал Ломако. — Немцы не все одинаковые. Настоящие трудящиеся люди давно разобрались в обстановке и борются с фашизмом. Не мешайте товарищу. Пусть он расскажет обо всем, с чем пришел к нам.

— Да, он действительно немец, — ободренный поддержкой, снова заговорил пришедший, — но он наш, советский. Немец из Поволжья. Правда, фашисты ему доверяют, считают за своего. Но Роберт Клейн знает свое дело. Это он создал в гараже подпольную организацию. В гараже теперь работают только свои, проверенные и надежные люди.

Посланец рассказал нам, что в гараже сложилась крепкая организация, пришло время действовать. Вот за тем-то и прислал Роберт Клейн своего человека к партизанам. Подпольщики готовы были угнать все немецкие машины в партизанский отряд или уничтожить их вместе с гаражом. Они просились в отряд.

В штабе решили: гараж должен быть уничтожен, а часть машин вместе с людьми прибудут в лес. Во время этой беседы в штабную землянку вошел один из бывших руководителей Переяславской подпольной организации Илья Артемьевич Процько, ставший затем командиром группы партизанского соединения.

— Михеев? — крикнул он, как только увидел посланца из Переяслава. — Жив здоров? Откуда ты, Алеша?

Они обнялись и расцеловались. Оказалось, что Процько хорошо знал Михеева еще во время своей работы в Переяславском подполье. Узнав в чем дело, он очень обрадовался. Недоверие, с которым вначале встретили партизаны Михеева, сразу рассеялось. Гостя приняли радушно и к вечеру отправили в Переяслав, условившись о подробностях в последующей встрече партизан и подпольщиков.

Встреча состоялась через несколько дней в районе Хоцких лесов. Хотя мы и были уверены, что встречаем настоящих друзей, партизанская тактика требовала от нас принятия всех мер предосторожности. Мы расставили дозоры и секреты и стали ждать подпольщиков. Они должны были прибыть к нам на захваченных в гараже автомашинах. В одном из секретных постов в ту пору находился и я. Мы наблюдали за дорогой, проходящей со стороны Золотонош. Как раз в этом направлении вскоре и обнаружили колонну автомашин.

— Товарищ командир, — докладывал партизан Иван Гаман, — вижу машины. Но это, должно быть, не они.

— Почему ты так думаешь?

— Они должны ехать со стороны Переяслава, а эта дорога ведет в Золотонош, — ответил Гаман.

Процько Илья Артемьевич — командир группы

— Это еще ничего не значит. — Я взял бинокль из рук наблюдателя и направил его на приближающуюся колонну. Над кабиной передней машины трепетал красный флаг. И я сказал об этом товарищам: — Они. Видите флажки над кабинами? Это условные опознавательные знаки.

Роберт Клейн, старший лейтенант

— Правда, флажки. Но почему они все же едут со стороны Золотонош? — удивлялись партизаны.

— Чтобы замести следы, сбить немцев с толку, — сказал Иван Гаман и удовлетворенно добавил: — Из них получатся настоящие партизаны.

Наконец машины миновали крайний наблюдательный пост, и колонна остановилась. Навстречу ей из леса вышли командир соединения, комиссар, партизаны. Из кабины передней машины быстро выскочил белокурый молодой человек среднего роста и побежал навстречу партизанам. Он остановился, отдал честь командиру соединения и по-военному четко отрапортовал:

— Товарищ командир партизанского соединения. По решению подпольной организации шоферов гараж Переяславского гебитскомиссариата уничтожен. Старший лейтенант Роберт Клейн прибыл в ваше распоряжение с колонной из двенадцати автомашин и четырнадцатью подпольщиками.

Во время доклада Роберта Клейна подпольщики вышли из машин и построились в шеренгу за его спиной. Командир соединения горячо пожал руку Роберту Клейну и, обратившись к его товарищам, торжественно сказал:

— Поздравляю вас с вступлением в семью народных мстителей. Поздравляю с успешным выполнением первого здания.

— Служим Советскому Союзу! — дружно ответили ему водители, будущие наши славные партизаны.

...Так состоялась моя первая встреча с Робертом Клейном, которая положила начало нашей крепкой боевой дружбе. Роберт Клейн был отважным партизаном. На его счету много дерзких вылазок и налетов на вражеские комендатуры. Много славных дел совершил он, находясь в партизанском соединении имени Чапаева. Обо всем, конечно, рассказывать невозможно. Однако мне хочется упомянуть один эпизод из нашей партизанской жизни, который, по-моему, очень ярко рисует образ Роберта Клейна — бесстрашного бойца, настоящего советского человека, пламенного патриота своей Родины.

...Однажды партизанская группа получила задание проникнуть в село Малый Букрин, Переяславского района, и уничтожить там комендатуру оккупантов. В группе находился и Роберт Клейн. На него мы возлагали большие надежды в этой операции. Роберт Клейн специально переоделся в форму немецкого майора. Это должно было нам очень помочь в предстоящем деле.

В сумерках по тайным партизанским тропам мы вошли в небольшой лесок, расположенный неподалеку от села Малый Букрин. Нашей группой командовал капитан Федор Тютюнник. Перед операцией он решил провести разведку. В группе был молодой, лет шестнадцати — семнадцати, паренек Леня Пероцкий, уроженец этого села. Он и вызвался пойти на разведку.

Леня хорошо справился со своей задачей. Ему удалось связаться с местными подпольщиками и добыть ценные для партизан сведения. В эту ночь в комендатуре должны были собраться немецкие офицеры. К ним из Золотоноша предполагался приезд целого взвода связистов. Дальнейший их совместный путь лежал в город Переяслав. Партизаны немедленно направились в село.

Быстро окружив комендатуру, решили проникнуть в здание. План захвата комендатуры был разработан еще накануне. Роберт Клейн, партизаны Андрей Милентенков и Григорий Алексеенко были одеты в немецкую форму, а на мне была одежда полицая. Нам-то и предстояло первыми войти в помещение комендатуры и разоружить офицеров. Никто из нас, кроме Роберта Клейна, не знал немецкого языка, и мы обязаны были действовать только но его приказаниям. Малейшая неосторожность с нашей стороны могла испортить все дело.

— С немцами буду говорить я, — предупредил нас Роберт. — Вы будьте наготове. Стрелять только по моей команде.

У входа в комендатуру мы появились настолько неожиданно, что часовой почти лицом к лицу столкнулся с нами. Он было загородил винтовкой дорогу, но Роберт что-то крикнул ему по-немецки, и часовой вытянулся. Тут же к нему подбежали два партизана и увели его в темноту. Затем мы быстро прошли в кабинет коменданта. Он, видимо, не ожидал в такое позднее время никаких посетителей и потому растерянно глядел на «майора» Роберта Клейна. У коменданта находились четыре офицера и несколько солдат. Они также ничего не понимали в происходящем.

— Руки вверх! — скомандовал Роберт Клейн. — Сопротивляться не советую... Бесполезно.

Под дулами наших автоматов комендант наконец понял, что к чему, медленно поднялся со стула и с убитым видом потянул руки вверх. Его примеру последовали офицеры и солдаты. Немцев быстро обезоружили и отвели во двор под охрану партизан. В кабинете оставили только одного коменданта. Роберт приказал коменданту сесть и предупредил его, что он должен будет выполнять все, что ему прикажут партизаны. Оставив коменданта на попечение Алексеенко и Милентенкова, мы с Робертом поспешили на улицу.

Короткая летняя ночь подходила к концу. Начинался ранний серый рассвет. Надо было торопиться, но немцев из Золотоноша еще не было, а без их захвата и разоружения операция не могла считаться успешно завершенной. Однако ждать их пришлось не долго: из дозора сообщили, что в село въезжает машина с немецкими солдатами. Мы приготовились достойно встретить гостей.

Партизаны быстро укрылись за домами. Роберт Клейн вышел на дорогу, а я остался у входа в комендатуру. Вскоре в конце улицы послышался рокот мотора и показалась машина. Ее объемистый кузов заполняли солдаты.

Роберт поднял руку, и машина остановилась. После коротких переговоров с немецким офицером, тот вылез из кабины, отдал какое-то приказание солдатам и пошел вслед за Клейном в комендатуру.

Мы ввели офицера в кабинет коменданта и быстро разоружили его. Офицеру было приказано принудить своих солдат к сдаче, чтобы не было напрасного кровопролития. Мы надеялись все сделать без шума, но в это время на улице неожиданно раздались выстрелы. Выскочив из комендатуры, мы обнаружили следующую картину: немецкие солдаты залегли у машины и лихорадочно палили во все стороны. Неизвестно чем бы все это кончилось, если бы не находчивость Роберта Клейна. Он сбежал с крыльца и закричал немцам:

— Мы окружены партизанами. Сдавайтесь. Сопротивление бесполезно.

Милентенков Андрей Владимирович — командир отряда

Немецкие солдаты подчинились и сложили оружие. Оказывается, пока мы разоружали офицера, два немецких солдата самовольно покинули машину, вошли во двор комендатуры и там обнаружили партизан. В панике они бросились обратно и подняли стрельбу. Однако бой закончился быстро. Партизаны захватили много оружия, боеприпасов и продуктов. Утром оружие и пленные были уже на партизанской базе.

Пленных допросили. Коменданта села Малый Букрин, отличавшегося жестокими расправами над партизанами и местными жителями, решили предать суду народных мстителей. На суде присутствовали и пленные немецкие солдаты. Коменданта за совершенные им злодеяния приговорили к расстрелу. Решение суда объявил Роберт Клейн.

— Почему вы отнеслись ко мне так строго? — спросил комендант.

— Ваши зверства достойны этой кары! — сказал Роберт.

— Ведь вы — немец, — заговорил опять комендант, — а убиваете немца.

— Да, я — немец! — строго проговорил Роберт Клейн. — Но мы караем вас не за то, что вы немец, а за то, что вы фашист, палач, кровавый убийца, оккупант... Ваши солдаты — тоже немцы, но мы не судим их.

Комендант, конечно, не понял или, скорее всего, не захотел понять того, что говорил ему Роберт Клейн. Кровавому палачу невозможно было понять благородные чувства интернационализма. В нашем отряде были русские, украинцы, белорусы, люди других национальностей. Они дрались рука об руку не каждый за свою нацию, а за общее дело освобождения народа от кровавого фашизма. Но зато это хорошо поняли пленные немецкие солдаты. Дети порабощенных фашизмом крестьян и рабочих увидели наконец, что они должны защищать, и все как один попросились в наш партизанский отряд. Увидеть это помог им пример Роберта Клейна — стойкого бойца против фашизма, патриота своей родины. Просьба пленных немецких солдат о зачислении в отряд была удовлетворена.

* * *

В сентябре 1943 года Роберт Клейн в Харькове встречался с Никитой Сергеевичем Хрущевым, рассказывал ему о своей работе в партизанском отряде. А вскоре мы узнали, что нашему боевому другу, отважному партизану Роберту Клейну было присвоено высокое звание Героя Советского Союза. Затем Роберт Клейн снова ушел в тыл врага, совершил с партизанским соединением Вершигоры знаменитый рейд на Сан и Вислу, храбро сражался до полной победы над врагом.

Сейчас Роберт Клейн живет и работает в Орле, где руководит крупным автомобильным хозяйством области. Отважный воин, славный патриот упорно трудится на благо своей великой родины.

ЭШЕЛОНЫ ВЗЛЕТАЮТ НА ВОЗДУХ

Глубокая ночь. Мы сидим у костров на маленькой лесной поляне, окруженной дремучим лесом. Недалеко в потемках негромко перекликаются дозорные. Мы ждем самолет с «Большой земли». А его все нет и нет.

— Мины... мины... — то и дело, тяжело вздыхая, говорит Бутенко. — Ах, как нам сейчас нужны мины.

На фронте идут тяжелые бои. Враг наседает. День и ночь на восток идут немецкие эшелоны с танками, пушками, снарядами. Вагоны набиты солдатами: Мы все это видим, но ничем пока не можем помешать немцам, не можем помочь нашим братьям-фронтовикам.

Мы сожалеем, что земля Украины по преимуществу равнинная, дороги здесь идут прямо — нет ни крутых поворотов, ни подъемов и спусков, где можно легко спустить под откос любой эшелон. Нам же, чтобы выполнить задание, нужны мины. А их нет — они все израсходованы.

— Пять минут четвертого. Почему нет обещанного самолета? — посмотрев на часы, проговорил я. — Сегодня нам обязательно должны сбросить мины. Это единственное, что мы просим у «Большой земли».

— Если самолет не прилетит, — отвечает грустно командир, — мы прозеваем важные эшелоны.

Немецкие эшелоны двигались по железной дороге, соединяющей город Казатин с Киевом. Эта очень важная для немцев магистраль хорошо охранялась и действовала более или менее нормально. Вот почему мы должны были как можно скорее вывести ее из строя. Нам нужны мины и мы их ждем вот уже несколько часов.

Наконец где-то в темном небе послышалось монотонное комариное жужжание. Но только тогда, когда наш напряженный от долгого ожидания слух воспринял характерный рокот авиационного мотора, мы все облегченно вздохнули. Через некоторое время самолет пролетел над тремя специально зажженными кострами и начал кружить над нами. Командир выхватил ракетницу, и в небо одна за другой взлетели три ракеты. Кружась и снижаясь над нами, самолет начал сбрасывать парашюты.

— Считайте, сколько парашютов, — крикнул я товарищам, которые быстро разбегались по поляне.

— Один... два... три, — начал считать Иван Гаман, стоявший в темноте, где-то влево от меня.

Самолет развернулся, совсем низко прошел над поляной, несколько раз, словно приветствуя партизан, сильнее взревел мотором, взмыл вверх и пошел на восток. А через несколько минут над нами опять простиралось безмолвное темное небо, без шелеста ветра, без ярких, привычных звезд.

Бутенко Василий Иванович — комиссар отряда

Мины есть. Теперь как можно скорее надо приступить к выполнению задания.

— Задание очень важное. Командование придает его выполнению самое серьезное значение, — сказал нам командир соединения Иван Кузьмич и, обратившись ко мне, добавил: — Тебе поручается возглавить группу.

Мы вышли вчетвером: Григорий Алексеенко, Иван Гаман, Василий Бутенко и я. На рассвете добрались до 112-го разъезда. Здесь в ожидании вражеского эшелона нам пришлось провести два дня. Движение на дороге напряженное. Из-за усиленной охраны нам никак не удается проникнуть к железнодорожному полотну. Наконец на третий день решили идти на риск. Иного выхода у нас не было. Иван Гаман взял две мины с часовым механизмом и начал прощаться с нами. Он должен во что бы то ни стало взорвать вражеский эшелон.

— Ваня, ты хорошо изучил эти мины? — спросил Григорий Алексеенко. — Смотри, сам не взлети на воздух.

— Не беспокойтесь, друзья! — с некоторой обидой в голосе ответил Гаман. Разве было когда-нибудь так, чтобы я не по адресу вручал гостинцы с «Большой земли». Подорвется тот, кому эти мины предназначены.

Действительно, Иван Гаман был непревзойденным мастером своего дела. Никто в отряде лучше его не умел быстро и правильно разобраться в сложных системах секретных мин. К тому же он отличался храбростью, выдержкой и хладнокровием. 06 этих его качествах мы хорошо знали, но никогда не мешает напомнить товарищу об осторожности. Даже самая маленькая небрежность могла помешать делу.

— Буду действовать по обстоятельствам. Останусь целым — встретимся в условленном месте, — спокойно сказал Гаман, крепко обнимая нас и целуя на прощание.

И он быстро направился в сторону разъезда. Мы уже знали, что туда прибыл большой эшелон с танками и тяжелыми орудиями. В голове эшелона, в середине и в конце его — охрана с крупнокалиберными пулеметами. Пулеметы эти скорее всего предназначены для стрельбы по воздушным целям, чем для обороны от партизан. Солдат мало, а офицеров и совсем не видно. Пожалуй, эти немцы еще не напуганы и по сравнению с охраной других эшелонов чувствуют себя спокойно и несколько беспечно.

— Партизаны, наверное, не тревожили этот эшелон, — проговорил, отрываясь от бинокля Алексеенко, — смотрите, тут даже и охраны особой нет.

— А чего им особенно охранять, — иронически заметил Василий Бутенко, — танки с платформ не стащишь, да и орудия не столкнешь.

— Эх, удалось бы Ване прицепиться к этому эшелону, — размечтался я. — Он все бы поднял в воздух. Нельзя допустить, чтобы столько мощного оружия попало на фронт.

Тем временем Иван Гаман подбирался к эшелону, Шел он открыто, не таясь, надеясь, что его примут за деревенского мальчика, которых немало бродило тогда по станциям в поисках хлеба. Его тонкая фигурка в ветхой одежде действительно напоминала изголодавшегося бездомного бродягу. Если немцы и заметили его, то не обратили на него никакого внимания и продолжали дремать у своих тяжелых пулеметов.

Все складывалось как нельзя лучше. Когда Гаман подходил к паровозу, состав медленно тронулся. Ваня ловко, по кошачьи, прыгнул вперед и зацепился за подножку тендера паровоза. Поезд быстро набирал скорость. Иван не успел подложить мины в нужное место, и ему пришлось ехать дальше вместе с эшелоном. Поминутно рискуя быть замеченным охраной, Гаман с большим трудом взобрался на тендер, заложил мины и начал спускаться по ступенькам.

Тут-то его и заметил машинист. Высунувшись из паровоза, он погрозил большим черным кулаком партизану, приказывая оставить тендер. Иван сделал виноватое лицо и указал машинисту рукой вперед, что должно было означать: еду до следующей станции. Машинист успокоился, и его голова снова скрылась в паровозной будке.

Взглянув на часы, Иван с ужасом убедился, что до взрыва мин остается совсем немного времени. Что делать? Тяжело постукивая на стыках, поезд все больше и больше набирает скорость. Если выпрыгнуть, охрана легко заметит его и наверняка расстреляет из автоматов. Но и оставаться на поезде дальше нельзя — скоро раздастся страшный взрыв. Иван решается прыгать.

Быстро мелькают кустики травы на крутой насыпи, проносятся столбики — указатели. Еще стремительнее одна за другой в голове партизана проносятся мысли. Надо спрыгнуть и затаиться. Немцы подумают, что человек убился при падении и, возможно, не станут стрелять. Вдруг впереди показался высокий песчаный холм. Это — спасение. Долго не раздумывая, Иван отталкивается от ступенек, разжимает руки и — на холм. Удар о песок оглушает, но Иван пересиливает боль и лежит, притаившись до тех пор, пока мимо него не проносится последний вагон.

Группа партизан Героя Советского Союза Тканко перед вылетом на задание

Какая-то неведомая сила отрывает его от земли. Забыв про ушибы, Иван несется к спасительному лесу. Но добежать не успевает. Позади раздается два страшных взрыва. Иван падает, снова больно ударяется о землю. Но теперь он боли уже не чувствует. Огромная радость захлестывает его: задание выполнено. И хотя ему дорога теперь каждая секунда времени, он задерживается, чтобы взглянуть на свою работу. Черные тучи дыма подымаются высоко в небо. Рвутся боеприпасы, корчатся в огне танки и орудия... Славный подрывник Иван Гаман бежит к лесу, где его давно уже с великим нетерпением и беспокойством ждут друзья.

КОМСОМОЛЬСКИЙ БИЛЕТ

...Шумит в ушах. В глазах — темень, ничего не могу различить. Слабыми руками обхватываю шершавое дерево, приподнимаюсь и долго стою, прислонившись к стволу. Тут только возвращается сознание, я прихожу в себя.

Правая нога отяжелела, точно к ней подвесили огромную гирю. Совершенно не могу владеть ею, малейшее движение причиняет страшную боль.

Снова закрываю глаза. Слышу где-то недалеко грохочут выстрелы. Иногда над моей головой со свистом проносятся пули. Пытаюсь припомнить, что случилось, куда девались мои товарищи. Но сосредоточиться никак не удается. То и дело я теряю сознание. Слабые руки разжимаются, я опять падаю.

Сознание быстро возвращается. Лежать немного легче, чем стоять. Стрельба усиливается. Но я не знаю, кто ведет бой, на чьей стороне перевес. Пытаюсь встать, протягиваю вперед руки в надежде за что-нибудь ухватиться. Я ранен. Ощупываю руками голову, грудь, живот. Кажется, кроме ноги все в порядке.

А где же ребята? Неужели они не видели, что я ранен? Далеко ли они и найдут ли меня?» Наконец я отчетливо вспоминаю, что со вчерашнего дня мы находимся в окружении. Наш маленький отряд ведет тяжелый бой. Может быть, многих уже нет в живых. Снова пытаюсь встать и снова падаю. Подымаюсь, и рука машинально тянется к левому карману гимнастерки — там комсомольский билет.

«Что же будет, если враги возьмут меня, беспомощного, в плен?» Я вынул билет и крепко сжал его. Поднялся, прислонился к дереву. В правой руке у меня пистолет, в левой — комсомольский билет. Теперь меня может остановить только смерть. Я решаю найти товарищей. Крепко сжимаю в руках оружие, отталкиваюсь от дерева, делаю шаг в сторону, откуда доносится стрельба и... падаю, потеряв сознание.

* * *

...Открываю глаза и вижу Ивана Гамана. Он осторожно поддерживает руками мою отяжелевшую голову. Правая нога крепко забинтована.

Вспоминаю все — и как лежал под деревом и как свистели над головой пули. Рука моя невольно потянулась к карману. Это заметил Иван Гаман.

— Не беспокойся, Вася, — проговорил он. — Комсомольский билет у тебя в левой руке. Мы не могли разжать твои пальцы, когда подобрали тебя.

Иван осторожно сгибает мою руку, и я вижу зажатую в кулаке маленькую серую книжку. Я улыбаюсь и крепко прижимаю руку с комсомольским билетом к взволнованно бьющемуся сердцу...

В канун славного сорокалетия героического Ленинского комсомола я послал поздравительные телеграммы моим друзьям-партизанам, бывшим комсомольцам, Василию Клопову, Ивану Гаману и другим, кто вынес меня, раненого, с поля боя в ту памятную ночь. В тысячах подвигов советских людей, прославивших на века Ленинский комсомол, есть и наша маленькая партизанская доля. И мы всегда будем помнить об этом, помнить и гордиться!

ПАРТИЗАНСКАЯ СМЕКАЛКА

Однажды мы вышли в разведку. Со мной было еще трое наших ребят.

— Будьте осторожны, — предупредил нас связной Семен Григорьевич Власенко из села Трахтомировка, — в школе четверо жандармов.

Встреча с жандармами нас не пугала. За долгое время войны в тылу врага нам не раз приходилось близко сталкиваться с фашистами, и мы достаточно знали их повадки. Случалось, что при одном упоминании о партизанах в гарнизонах вспыхивала паника. Почти всегда с малыми силами, но действуя внезапно и решительно, партизаны одерживали победу. А в данном случае мы были равны: четверо партизан и столько же жандармов. Поэтому мы смело вошли в село.

У школы было спокойно. Мы оставили двух товарищей на улице, а сами вошли в помещение. В коридоре пусто и тихо, но где-то в дальней комнате слышны голоса. Подходим ближе и стараемся понять, о чем беседуют жандармы. Вдруг раздается визгливый крик, стук по столу. Какой-то начальник зло отчитывает подчиненных. Слышится неясное бормотание, затем оживленный гул многих голосов. Мы поняли, что связной ошибся: в школе не четверо жандармов, а гораздо больше. Но делать нечего, надо что-то решать. И на этот раз нас выручает партизанская смекалка. Быстро предупреждаем товарищей, оставшихся на улице, чтобы они были наготове и рывком открываем двери.

— Ни с места! Руки вверх!

Враги не ожидали нападения. Они сидели за огромным столом, винтовки стояли у стены, далеко от них.

— Вы окружены партизанами. Сдавайтесь! — грозно скомандовал мой напарник Алексеенко.

«Какое уж там окружение?» — подумал я, поводя автоматом перед глазами растерявшихся жандармов. Но те даже и не сомневались в том, что окружены. Алексеенко спокойно собрал винтовки, а потом, так же не торопясь, связал одного за другим всех фашистов.

...Товарищи в отряде нас поздравили и долго смеялись. А смеяться было над чем: два партизана «окружили» и взяли в плен семнадцать карателей. Но сами мы оценили свой успех несколько позже, когда стало известно, что взятые в плен жандармы шли на станцию, чтобы конвоировать эшелон с советской молодежью, угоняемой в рабство в Германию. К счастью, дело обернулось по другому: в плен попали каратели, а юноши и девушки остались на свободе.

...Старый, седой Днепр вскоре стал свидетелем еще одного справедливого народного суда над фашистскими извергами, который совершили партизаны.

КОЛОМИЕЦ ПРИЗЕМЛЯЕТСЯ НА КРЫШУ

По заданию командования мы вылетели в тыл врага. Темной ночью в назначенном квадрате парашютисты покинули самолет. И полет и приземление нашего маленького отряда прошли сравнительно благополучно. Но вот, когда мы собрались на лесной опушке, командир недосчитался одного человека.

— Нет Миши-минера — сообщил он.

...Минер Миша Коломиец — худенький подвижной паренек — очень нравился всем нам веселым характером. Задание он знал хорошо, приземлились мы тихо, и Мише, казалось, ничто не могло помешать прийти в условленное место. Командир несколько раз подал необходимый сигнал. Никто не отозвался.

Время шло, мы приняли решение — искать! И тут, со стороны деревни, далеко от места нашего приземления, послышался подозрительный шум. Хотя и невероятным было предположить, что Миша попал в деревню, но партизанский закон запрещает оставлять товарища в беде. Командир приказал разведать.

...А случилось вот что. Во время приземления налетел порывистый ветер. Парашют отнесло в сторону, Миша потом рассказал нам:

— «Приземлился» я на крышу деревенской хаты. Парашют закрыл весь угол дома, хлопает на ветру, тянет меня вниз. Вдруг вижу — перед хатой на перевернутой кадушке сидит немецкий часовой. Дремлет, носом клюет. Но вот парашют развернулся по ветру, сильно захлопал и разбудил немца. Тот вскочил, бросил винтовку и с криком пустился наутек. Сам я тоже испугался, и сразу толком ничего не мог сообразить.

Группа партизан перед вылетом в Закарпатье

Вскоре в село подоспели мы. Сняли недогадливого парашютиста с соломенной крыши.

Уже много позже нам удалось узнать любопытные последствия неудачного Мишиного приземления. Перепуганный насмерть, немец-часовой сообщил своему командованию, что русские выбросили десант на опушке леса. Большая немецкая часть, пользуясь темнотой, поспешно отступила из села.

Миша потом долго в шутку хвастался перед товарищами: я, мол, один целый полк фашистов одолел.

Но дело тогда просто не обошлось. Немцы скоро поняли свою ошибку и кинулись по нашим следам, Пришлось петлять по лесам, драться с большими силами карателей, часто менять свои базы. Неудачное приземление Коломийца чуть было не сорвало выполнение важного задания. К счастью, все закончилось хорошо.

КАК МЫ ЕХАЛИ В МОСКВУ

Мы давно уже вышли из тыла врага и долгое время находились в резерве штаба партизанского движения Украины. Отдыхали, лечились, набирались сил. Каждый узнал, что впереди предстоит еще долгая борьба и нам не один раз придется пересекать линию фронта, бродить по тылам противника, участвовать в партизанской войне. Со дня на день мы ждали приказа и были готовы к этому. Война должна была снова позвать нас.

И это время наступило. Однажды всех резервистов вызвали в штаб. Примерно тридцать человек, в числе которых оказался и я, командировались в Москву. Такой приказ нас несколько озадачил.

«Наверное, — гадали одни, — нас переводят в распоряжение центрального штаба и перебросят в тыл через другой фронт».

«Какая разница, — говорили другие, — через какой фронт идти в тыл врага? Дело не в этом: с нами, пожалуй, будет беседовать сам Ворошилов».

Так или иначе, но мы не стали больше гадать, а отправились на вокзал и двинулись на Москву. Поезд был переполнен. Многие из пассажиров — люди военные и только изредка попадаются штатские. Это обстоятельство нас не особенно удивляло — война.

Нам, трем товарищам, каким-то образом удалось попасть в отдельное купе. Сюда почему-то так и не пришел четвертый пассажир, и мы расположились со всеми удобствами. В дороге много шутили и смеялись. Один из моих попутчиков — Григорий Давыдович Алексеенко — начальник штаба партизанского отряда. Другой — Леонид Иванович Кузин — помощник начальника штаба партизанского соединения.

Григорий Алексеенко молод. Ему всего двадцать пять лет. Он среднего роста, белокурый, с ясными серыми глазами. Родился в Ахтырском районе Сумской области, но вырос в Москве. Отец его Давыд Иванович, по профессии врач, живет в Москве, и Алексеенко надеется встретиться с ним. Матери Алексеенко не помнит. Она погибла от рук кулаков еще во время гражданской войны.

В главе «Из когтей смерти» я уже рассказывал, что Григорий Алексеенко бежал из фашистского плена. Потом, раненый, он укрылся в одном украинском селе, и жители спасли его от расправы. Вскоре Алексеенко связался с подпольщиками и принял самое активное участие в работе организации. Затем вместе со своими товарищами он пришел в партизанское соединение имени Чапаева. Храбрость и незаурядные способности вскоре выдвинули его на руководящую должность. За короткое время он вырос от рядового бойца до начальника штаба отряда.

Леонид Иванович Кузин был одних лет с Григорием Алексеенко. Ростом были одинаковы. Сейчас я уже не припомню, откуда родом Леонид Кузин. Помнится, что он пришел к нам в партизанский отряд из Хоцкой подпольной организации. Это был удивительно общительный и веселый парень, неистощимый на выдумки. И, что характерно, рассказывая самые смешные истории, он никогда не улыбался.

Как только мы сели в вагон, Леонид начал смешить нас разными анекдотами. Его веселое настроение вполне соответствовало нашему. Ведь мы ехали в Москву, которую каждому хотелось видеть. Кроме того, один из нас после долгой разлуки должен был встретиться со своим отцом. А всех ждало что-то очень важное. Мы знали, что по пустякам партизан не стали бы вызывать в центральный штаб.

В самый разгар нашего веселья в купе вошел какой-то младший лейтенант проверять у пассажиров документы. У нас никаких документов не было. В тылу врага мы пользовались какими угодно документами, но только не своими подлинными. Они, по существующему порядку, хранились в штабе. Объясняем младшему лейтенанту, что мы партизаны, едем в Москву по вызову, но он не обращает на это никакого внимания.

— Предъявите документы, — строго прерывает младший лейтенант.

— Мы сами забыли, когда и держали в руках эти документы, — ответил Леонид Кузин. — Даже и не помним теперь, как они выглядят.

Лейтенант подозрительно осмотрел наше трофейное одеяние и разнокалиберное оружие. А мы, подзадориваемые веселыми шутками Леонида, продолжали громко смеяться. Офицер недовольно нахмурился, ничего не сказал нам больше и вышел из купе.

— Нехорошо мы поступили, — первым опомнился я, — человек находится при исполнении служебных обязанностей. Надо бы направить его к нашему сопровождающему — у того есть все документы на нас.

— Да он и сам его разыщет, — ответил Леонид, — и все будет в порядке. А нам выходить нельзя — сразу места займут. В вагоне ведь очень тесно.

Так оно, видно, и случилось. Младший лейтенант больше не заходил к нам, и мы вскоре забыли об этом маленьком проишествии. Опять заговорили о Москве, о том, что ждет нас в штабе. Шутили, смеялись.

— Хорошо бы встретить отца, — мечтательно говорит Алексеенко. — Хотя вряд ли он теперь в Москве. Война идет. Его, как врача, наверняка отправили на фронт.

— Кто знает. А может быть, он и дома, — сказал Леонид и, тяжело вздохнув, грустно добавил: — А вот у меня нет ни отца, ни матери. И встретить мне некого... Надолго пережил я их. Были бы живы, весточку хотя бы изредка получал — все радость.

Углубившись в тяжелые воспоминания о своей жизни, Леонид ласково посмотрел на меня и вдруг сказал:

— Вася, ты счастливый. У тебя есть и мать и отец и даже жена. А повидать ты их не можешь. От Москвы до Казахстана — тысячи километров. И писать им у тебя возможности не было. Они, может быть, думают, что ты давно погиб. Откуда им знать, что ты жив и здоров?

— Ничего, — отвлекая нас от грустных мыслей, сказал Алексеенко, — скоро война кончится, и Вася навсегда вернется домой...

Так мы ехали, вспоминая о родных и знакомых, и, хотя был уже вечер, никому не хотелось спать. На одной из станций к нам зашел наш сопровождающий. Он рассказал, что в Москве партизан примет товарищ Ворошилов и что места в гостинице для нас приготовлены. Мы попросили разрешения явиться в гостиницу на другой день после приезда, чтобы иметь возможность повидать отца Алексеенко. Сопровождающий охотно разрешил нам это, еще немного посидел с нами и, пожелав спокойной ночи, ушел к себе.

...За окнами шел снег. Был конец декабря, начинали прижимать морозы. Но в переполненных вагонах жарко, хотя они не отапливались. Устраиваясь на ночь, мы разделись до белья, чего давно уже не делали в своей походной партизанской жизни. На какой-то кратковременной остановке к нам вбежал мальчик лет четырнадцати.

— Дяденьки, — со слезами на глазах просил он, — подвезите меня до Москвы. Там живет мой брат. Я совсем замерз, у меня нет билета, и проводник высаживает с поезда.

Мы пожалели мальчика и взяли его с собой. Он поблагодарил нас, взобрался на верхнюю полку и, затих. Легли спать и мы. А утром нас ждала неприятность. Я проснулся первым и сразу же увидел, что нашего попутчика нет на полке. Почуяв неладное, я начал проверять вещи. Они оказались в порядке. Я не нашел лишь Гришиных сапог и поэтому разбудил его.

— Где твои сапоги? — спросил я Гришу, продиравшего спросонья глаза.

— А где мальчик? — встрепенулся он и посмотрел наверх.

— Мальчика нет. Пока мы спали, он слез на какой-то станции и прихватил твои сапоги, — ответил я. — Ты же сам видел, что он одет и обут очень легко.

— Брось свои шутки, — рассердился Григорий. Тут проснулся Леонид и, узнав в чем дело, искренне расхохотался.

— Ничего, все правильно, — смеясь, говорил Леонид, — мальчику нужна была обувь и он взял твои сапоги. Ты поносил их немного, пусть и мальчик теперь пофорсит в сапогах немецкого генерала.

— Но как же я пойду босиком по такому снегу? — рассердился Григорий. — Как я в таком виде заявлюсь к отцу?

— Зачем же ты разулся, если тебе так дороги эти генеральские сапоги? — спросил я.

— Жмут они мне, проклятые! — ответил он. — Да и откуда я знал, что этот сукин сын отплатит нам такой неблагодарностью.

— Все же паренек этот сознательный, — с серьезным видом вставил опять Леонид. — Я тоже разулся, но он моих сапог не взял. Чуял, наверное, что в. Москве у меня нет отца и помочь мне некому.

Но как мы ни смеялись над нелепым происшествием, а положение Григория от этого не становилось лучше. Вошел проводник и предупредил, что подъезжаем к Москве. Пора собираться к выходу, а у Григория нет даже портянок, и он сидит босой.

— Я нашел выход, — сказал Леонид, — надо как-нибудь добраться до квартиры твоего отца и там найти обувь. Отыщется что-нибудь?

— Конечно, найдется, — ответил Григорий, — но как туда добраться? Это не близко.

— Эх, ты, а еще партизан, — рассердился Леонид. Он стащил свой левый сапог и бросил его Григорию. — На, одевай. Теперь мы с тобой в одинаковом положении. Как говорится, два сапога — пара. Другую ногу обертывай портянкой — и все в порядке.

Так мы и сделали. Леонид и Григорий плотно обмотали ноги в теплые портянки и поверх их наложили бинты. Это не только спасало от мороза, но и казалось вполне естественным. Человек ранен в ногу и потому идет в одном сапоге.

— Вот что, Вася, — довольный своей выдумкой, захохотал Леонид, — довольно тебе представлять нашего командира. Теперь мы — раненые, и наши вещи придется нести тебе.

Поезд подошел к перрону, и мы быстро вышли из вагона. Увидев нас, попутчики, узнавшие злополучную историю, начали громко смеяться. Но нам, разумеется, было не до смеха. Впереди долгий путь по улицам Москвы.

— Ничего, — утешал Леонид. — Надо скорей убираться с перрона. Эти насмешники отстанут, а москвичи нас примут за раненых и даже посочувствуют нам.

Так оно и случилось. Встречавшиеся нам женщины сокрушенно качали головами, тяжело вздыхали. Но прохожие попадались редко. Изредка проносились военные грузовики, пожарные машины.

— Как опустели улицы Москвы, — с горечью заметил Григорий. — Разве так здесь было до войны. Народ просто плыл по тротуарам.

Когда нам не попадались прохожие, мы старались идти быстро, стоило появиться молодым женщинам, как мои «раненые» начинали хромать, цепляясь за мои руки и повисая на мне. К счастью, нас выручил комендантский патруль.

— Предъявите ваши пропуска, — остановили нас патрульные.

— Но у нас нет никаких пропусков, — ответил Леонид. Мы — партизаны и идем на квартиру своего товарища.

— Я недалеко живу отсюда, — добавил Григорий, — На Тихвинской улице.

— В таком случае вам придется пройти в комендатуру, — объявили патрульные.

Мы пробовали сопротивляться. Ссылались на свой внешний вид, просили отпустить к товарищу с тем чтобы переодеться и затем явиться к коменданту. Но ничего не помогло.

— Товарищ, – сказал патрульный, – комендатура вот здесь, за углом. Комендант вас долго не задержит, а, возможно, окажет помощь.

Мы пришли в комендатуру. Нас встретили настороженно, но когда мы рассказали свое дорожное происшествие, комендант не удержался от смеха.

— Бывает, дорогие товарищи, — сказал комендант серьезно. — Война. Много сирот разбрелось по свету. У нас еще до всего руки не доходят. Какой размер сапог вы носите?.. Лейтенант, выдайте со склада сапоги и отправьте товарищей на дежурной машине.

— Это наш подарок вам, партизанам, — сказал на прощанье комендант, — наши сапоги не хуже, чем были у немецкого генерала. До Берлина в них дотопаете.

Теперь мы уже без труда добрались до квартиры отца Григория. Поднялись на второй этаж большого серого дома и постучались в квартиру № 21. Нам открыл двери седой, огромного роста человек, в военной форме с погонами старшего лейтенанта. Он пригласил нас в комнату, молча указал на стулья и продолжал внимательно рассматривать нас. Но никого не узнавал.

— У вас есть сын на фронте? — каким-то официальным тоном спросил вдруг Леонид.

— Да, да! Есть! — не сказал, а выкрикнул этот седой старый человек и, запинаясь о стулья, торопливо шагнул к нам. Григорий не выдержал:

— Папа! — позвал он, — не узнаешь?

— Гриша! Гришенька, единственный мой!

Отец и сын обнялись и, не выдержав, оба расплакались.

А на следующий день мы все трое были на приеме у начальника центрального штаба партизанского движения товарища П. К Пономаренко. Сердечная деловая беседа продолжалась недолго. Получив задание, мы выехали к месту своего назначения.

ОПАСНОЕ ЗАДАНИЕ

Одна из вершин карпатских гор носит название «Полонино Руно», что означает «Ровная поляна». Подножья вершины покрыты дремучими лесными зарослями, а на самой ее макушке раскинулась небольшая, в четыре-пять гектаров, гладкая, как стол, поляна, заросшая зеленой травой. Вот почему местные жители — закарпатские украинцы назвали эту гору «Ровной поляной».

Полонино Руно как будто самой природой была предназначена для приема парашютистов. Опытный командир партизанского соединения «Закарпатье» Герой Советского Союза А. В. Тканко организовал здесь постоянную базу. Отсюда каждый день уходили многочисленные отряды и партизанские группы, сюда же возвращались они после выполнения боевых заданий. Лишь небольшая группа соединения была переброшена самолетами с «Большой земли». Основную массу партизан составляли бежавшие из лагерей военнопленные и местные закарпатские украинцы.

Партизанское соединение в ту пору давало жестокий отпор десяткам фашистских карательных отрядов, проводило многочисленные налеты на вражеские гарнизоны в городах и селах. Уничтожались станционные сооружения, летели под откос эшелоны с войсками и техникой. Успеху партизан во многом помогало стремительное продвижение войск 4-го украинского фронта, освобождавшего Закарпатскую Украину.

Однажды меня вызвал к себе командир соединения Александр Васильевич Тканко. Когда я пришел в штаб, то увидел командира сидящим в тяжелом раздумье у развернутой карты.

— По вашему приказанию прибыл, — доложил я командиру. Он оторвал свой усталый взгляд от карты и тепло, по-отечески улыбнулся мне.

Наш командир был крепкого телосложения, хотя и небольшого роста. В то время ему едва подходило к тридцати годам, но внешне он выглядел старше, видно, оттого, что был очень строг и совсем редко улыбался. Он любил, когда ему говорили правду и жестоко карал провинившихся, старавшихся ложью оправдать свои проступки. Было страшно смотреть в его пронзительные голубые глаза, горящие гневом и презрением к трусам, к людям, опозорившим высокое звание партизана. Но он был справедлив и умел великодушно прощать проступки, если люди их осознали и раскаялись. Его крепко уважали и любили, и никто из командиров не осмеливался говорить ему неправду.

Как-то и мне с товарищами пришлось идти к нему с повинной головой, и только откровенное признание своей глубокой вины помогло нам избегнуть серьезных неприятностей. Вот как это было. Перед вылетом в Карпаты мы стояли в селе Аварово, расположенном недалеко от фронта около города Ровно. Отряды из соединения Александра Васильевича должны были, как только позволит погода, выбрасываться поочередно в тыл врага. Но погода в это время не баловала нас, и мы томились от безделья. Но вот, наконец, нас предупредили, что мы должны быть готовыми к полету в тыл. Как сейчас помню, это было 21 июня 1944 года. Выдался на редкость ясный знойный день. Мы «квартировали» в небольшом сарае на окраине села.

— У нас все готово, — сказал партизан Спижевой, — до вылета далеко. Не пойти ли нам искупаться на речку?

Тканко Александр Васильевич — командир соединения

Спижевой — веселый, красивый с черными кудрями парень. Он — комиссар нашего отряда. Родился на Украине, в селе Григоровка, Переяславского района. Во время войны со своей частыо, где он служил офицером, Спижевой попал в окружение. После долгих боев и отступлений пробрался в родное село и здесь сразу же включился в подпольную работу. Подпольем в этом селе руководил тогда коммунист Емельян Демьянович Ломако. Он же организовал позже партизанское соединение имени Чапаева. Отца Спижевого фашисты повесили в тот же день, как заняли Григоровку. А мать Софья Павловна и его сестра Надежда Ивановна после долгих мытарств попали к партизанам. Здесь с ними Спижевой и встретился.

В моей группе, которой в ту ночь предстояло отправляться в тыл, был и Григорий Алексеенко. Он был одного возраста со Спижевым, и они даже внешне походили друг на друга. Алексеенко был беззаветно храбрым человеком, а это качество в людях очень ценили партизаны.

...Случайно брошенное предложение Спижевого всем понравилось, и мы отправились на реку. Там мы застали купающихся деревенских ребятишек и присоединились к ним. Мальчишки с восхищением оглядывали нас, они, конечно, догадывались, кто мы и откуда. Когда все вышли на берег, ребятишки настойчиво просили нас что-нибудь продать им или подарить на память. Я вынул свои карманные трофейные часы и показал им.

— Хотите часы? — спросил.

— Хотим, хотим, — хором закричали они.

— Вася, — сказал Спижевой, — часы ведь нам и самим нужны.

— А зачем они? — заговорил Алексеенко.

— Как будем прыгать с парашютом, они вывалятся и пропадут ни за что. А хлопцам будет память.

Я отстегнул цепочку и передал часы ребятам. Обрадованные хлопцы, даже забыв поблагодарить нас, стремглав побежали в деревню. Но не успели мы как следует побарахтаться в воде, как наши новые знакомые были опять у реки. В руках у них я заметил сулею — сосуд, предназначенный для хранения весьма определенной жидкости.

— Дядьки! — закричали нам ребята. — Мы вот вам принесли согреться после купания. У нас добрый самогон, первач. Один стакан любую лихорадку из тела выгонит... Да вот еще сала шматок да хлеба.

Мы рассмеялись и поблагодарили ребят. После купания уселись на заросшем густой травой холмике и принялись реализовывать деревенские дары. Самогон был очень крепкий, не уступал спирту. Мы охмелели после первых же рюмок. И, как это всегда бывает с подвыпившими людьми, занялись нескончаемыми воспоминаниями, обсуждениями всяких планов. Каждый из нас подумал, что вот мы сидим на родной земле, вдыхаем запах трав, а через несколько часов наш самолет будут обстреливать вражеские зенитки и неизвестно еще, как встретит нас чужой, незнакомый край. За разговорами мы и не заметили, как опорожнили объемистый сосуд.

— Товарищи! — разгорячился Алексеенко. — Скоро мы полетим за границу, на территорию Венгрии. Нас ждут Карпаты, давайте дадим салют в честь нашей родины, с которой мы сейчас прощаемся.

— Правильно, Гриша, — поддержал Спижевой. — А еще салют в честь тех, кто, как мой отец, сложили свои головы.

Алексеенко схватил автомат и запустил в синее бездонное небо несколько очередей. За ним отсалютовал Спижевой и я... А через некоторое время случилось неожиданное. Рядом с нами вдруг защелками пули, и мы увидели наших солдат, со всех сторон окружавших нас. Мы теперь только догадались, что были в штатском, и наша стрельба, конечно, показалась подозрительной. Но было уже поздно... Солдаты стреляли в нас.

— Вася, я ранен! — крикнул Алексеенко и, схватив связку гранат, замахнулся на солдат.

— Ты что? — схватил я его за руку. — Своих вздумал подрывать? Успокойся.

...Все дальнейшее помнится смутно. Я очнулся связанным в каком-то подвале. Рядом — Спижевой и Алексеенко. Все. тело болит. Видимо, солдаты переусердствовали и крепко помяли нас. Мы обезоружены. Я понял, какую глупость совершили мы, напившись самогону и открыв стрельбу. Я поднялся, открыл ногой дверь подвала. Меня остановил часовой с автоматом.

— Быстро зови сюда своего начальника, — приказал я часовому. Спижевой и Алексеенко присоединились к моему требованию и через несколько минут к нам подошли два подполковника и один майор.

— Видите, что вы наделали, — сказал я офицерам. — Знаете, кто мы такие?

— Сейчас вы будете объясняться с полковником, — сказал офицер, — он идет сюда.

— Задержанные очнулись? — спросил полковник.

— Он хочет говорить с вами, — сказал один офицер, указывая на меня.

Я подошел к полковнику и показал ему кусок красной ленты с изображением двух цифр. При виде ее полковник нахмурился.

— Да, печальное недоразумение, — виновато заговорил полковник, которому, очевидно, был известен наш пароль. — Но ваша глупая стрельба и одежда ввели нас в заблуждение... Идемте ко мне в дом.

...Мы уже опаздывали на полчаса. Вылет срывался. Полковник дал нам свою машину и отправил на аэродром. Мы остановились в селе, не зная, что предпринять. Настроение у всех было очень скверное. От недавнего нашего бравого вида не осталось и следа.

— Что делать? — спросил я, грустно оглядывая своих товарищей. — Нашему преступлению нет прощения. Что скажет Александр Васильевич?

— Александр Васильевич нас расстреляет, — подвел Алексеенко неожиданный итог нашим размышлениям.

— Расстреляет — это еще ничего, — сказал я, — мы заслужили такую кару. Но как мы посмотрим в глаза командиру, своим товарищам? Ведь из-за нас сорвалось важное дело. Кто-то уже улетел в тыл врага, а мы болтаемся здесь.

— Это ты начал, Гриша, — заметил Спижевой.

— Нечего искать виновных, — перебил я, — отвечать будем вместе.

— Вася, тебя уважает Александр Васильевич, — заговорил Спижевой, — и ты — наш командир. Иди к нему сам, а мы подождем здесь.

...И вот я иду к командиру. У штаба много народу, я остановился и стал прислушиваться, пытаясь по разговорам определить обстановку. Какое-то тяжелое чувство, может быть, страх, а может быть, еще что-то, остановило меня.

— Пришли кайсеновцы? — послышался из раскрытого окна штаба голос Александра Васильевича. Он показался мне суровым и грозным.

— Нет, еще не пришли, — ответили сразу несколько человек.

— Добре. А ну, ребята, давайте споем. Запевай, Мариненко.

«По за лугом зелененьким», — начинает Мариненко своим красивым голосом, ему дружно вторят остальные, из множества голосов, словно через сито, ко мне доносится тонкий, но приятный голос Александра Васильевича.

Партизаны пели. Я любил эту песню не меньше моих друзей — украинцев, часто вечерами напевал ее вместе со всеми. Она была с нами и в горе и в радости, скрашивала суровые партизанские будни, заглушала тоску о доме, помогала раскрываться нашим огрубевшим на долгой войне душам. Но я знал, что Александр Васильевич просил петь эту песню только в трудную для себя минуту.

Я очень хорошо знал это, и мне стало не по себе.

Я стоял и думал о том, что вот товарищи поют, а командир думает о нас и еще не знает, какое преступление мы совершили. Он не поверит, если ему кто-нибудь расскажет о нашем позорном поведении. Поверить он может только мне, А я почему-то все стою, слушаю песню и не решаюсь войти к нему. Он для меня больше, чем командир, он — мой товарищ, и от этого еще страшнее кажется мне все случившееся с нами. Он меня уважал и любил. Об этом знали в отряде... Тогда я решаюсь прервать пение. Я подошел к командиру по узкому пространству, которое уступили мне раздвинувшиеся в обе стороны партизаны, и сказал:

— Товарищ командир, Александр Васильевич, расстреляйте меня... Вот я явился...

— Пойдемте ко мне, поговорим. — Командир молча повел меня в штабную комнату. Я иду за ним.

В штабе никого не было. Командир прошел к столу, прибавил фитиль в лампе, чтобы было светлее.

— Закрой дверь на ключ, — приказал командир и сурово спросил: — Что с вами приключилось?

Я рассказал все подробно, без утайки.

— А где же те двое?

— Они стоят у сарая.

— Что же они там делают?

— Ждут меня. Вас боятся...

— А что у тебя тут? — спросил Александр Васильевич и потрогал рукой шишку на лбу.

— Это нас оглушили солдаты, корда брали «в плен».

— Мариненко, — позвал командир своего начальника штаба.

Я открыл дверь, и Мариненко в ту же секунду появился на пороге. Мариненко в прошлом был кадровым офицером и к службе относился очень ревностно. В начале он командовал отрядом, а затем его выдвинули на должность начальника штаба.

— Приведи сюда Спижевого и Алексеенко, — приказал командир, — они стоят за сараем. Да позови Джавахидзе.

Опустив низко головы, к командиру вошли Спижевой и Алексеенко. Пришел и врач Джавахидзе.

— Осмотри раны у этих троих и окажи помощь, — обратился Александр Васильевич к врачу. – Накормите, их из штабной кухни.

...Мы поняли, что командир простил нас. С плеч упала огромная тяжесть, стало легко дышать. Даже обида на солдат, по нелепой случайности так жестоко обошедшихся с нами, прошла.

— Вылет сегодня не разрешили, — сказал командир, — отправитесь завтра в это же время... Ну, а в том, что с вами случилось, виноваты сами. Прощение заслужите там, своими делами.

Этот урок запомнился мне на всю жизнь. По своей преступной неосторожности мы могли погибнуть сами, навредить делу, серьезно опозорить своих товарищей партизан и нашего уважаемого командира.

...И вот я снова в штабе у Тканко.

— Ну, как, Вася, дела? — спросил командир, усаживая меня возле себя к столу, — Командование поздравляет тебя и твоих товарищей с успешным выполнением последнего задания.

Командир крепко пожал мне руку и начал расспрашивать о делах в отряде. Я сразу почувствовал, что он вызвал меня неспроста. Мое предположение оправдалось.

— Я тебя вызвал для того, чтобы поручить очень важное, очень ответственное задание, — перешел к делу командир, — Ты, как никто другой, подходишь к этому делу. Надеюсь, что ты с честью выполнишь это задание.

Командир внимательно глядел в мои глаза, словно хотел прочесть в них, как я отнесусь к его поручению. А я ждал, что он расскажет, как и когда мне приниматься за дело. Александр Васильевич заговорил, однако, о другом и не в товарищеском, а в приказном тоне:

— Командование отрядом сдаешь Спижевому. Из отряда подбери одного надежного человека и завтра к двум часам будь здесь.

— Можно идти? — спросил я, подымаясь со стула, поняв, что разговор на сегодня окончен.

— Можно! — разрешил командир и, проводив меня коротким взглядом, опять углубился в свою карту.

Признаться, я не раздумывал о характере задания, об опасности. В партизанских условиях надо быть всегда готовым ко всему. Я знал, что предстоит обычный полет в тыл врага, приземление в заранее условленном месте, обычная партизанская работа, трудная, но необходимая, и, хотя командир намекал на какое-то особое задание, я в ту пору не обратил на это внимания. Какой бы ни был приказ, я обязан был выполнить его.

Больше всего меня занимали тогда мысли о том, что придется расстаться с отрядом, со своими боевыми товарищами — командирами и рядовыми бойцами. Они с самого начала войны скитались со мной по тылам врага, делили радости побед, горести трагических неудач. Я забеспокоился, появились нехорошие думки: «Отбирают отряд... За что так обижают меня и товарищей?».

Прощание с отрядом было грустным. О многом вспоминали, долго и о многом говорили. Потом пришел Спижевой, принял от меня отряд, пожелал успехов на новом, еще не известном мне поприще. Я взял с собой партизана поляка Юзика и отправился в штаб соединения. К назначенному часу все были в сборе: командир, начальник штаба, комиссар соединения — мой старый товарищ Леонид Страх. Каким-то особым чутьем я понял, что задание предстоит трудное, и перестал волноваться.

— Ну, друзья, — сказал командир, — давайте проводим Васю.

«Проводить» на нашем языке означало объяснить предстоящую задачу, условиться о деталях операции. Немецкая армия отступала. В тылу усилилась деятельность подпольных групп и организаций. Уже кое-где в Закарпатской Украине вспыхивали открытые вооруженные стычки местного населения с оккупантами. Подпольщики пытаются связаться с партизанами. Об этом рассказали мне тогда в штабе.

— Особенно много подпольщиков, — говорил командир, — в округах у Мукачево. Там нелегально принимают сообщения с фронтов, ведется большая работа среди населения. Но подпольщики разрозненны, скрываются в лесах и пока не представляют серьезной силы. У них нет оружия, они не знают, как вести борьбу с оккупантами. Достаточно немцам выделить небольшой карательный отряд, и подпольщиков разгромят. Надо спасти население от репрессий и террора, соединить отдельные группы подпольщиков в один сильный отряд.

Эту задачу штаб соединения поручил мне. Сложная, тяжелая задача. Но не в привычке партизан отступать перед трудностями.

— Задание будет выполнено, — отрапортовал я командиру.

— Кто твой попутчик? — спросил командир. — В таком деле в товарищах ошибаться нельзя.

Я хорошо знал и верил своему товарищу. Это был поляк Юзик Никольский, парень двадцати двух — двадцати трех лет. Он был смел и силен, свободно владел венгерским, румынским и немецким языками, знал русский. К нам в отряд он попал вырвавшись из немецкого лагеря политических заключенных в Закарпатье.

...И вот мы с Юзиком в пути.

— Эх, если бы нас послали в Польшу, — говорил мечтательно Юзик, — мы бы враз отряд организовали. А тут будет сложнее...

— Ничего, — утешил я его, — в Закарпатской Украине немало людей, готовых биться с немцами. Мы найдем их.

В сумерках мы спустились с восточных склонов Полонины Руно, утолили жажду из светлого родника, каких так много в Карпатах, и расположились на ночлег в березовой рощице. А утром снова дорога, неизведанная, опасная. На третий день мы вышли из леса к небольшой поляне и впервые увидели людей.

— Кто они? — спросил Юзик, прячась за деревьями. — Жандармы?

На противоположном краю поляны расположилась небольшая группа людей. Я направил на них бинокль. Все они были одеты в черное, простые крестьянские шляпы. Ясно, что это не военные. Ведут себя беспечно, сгрудились в кучу, о чем-то оживленно разговаривают. Скорее всего это беглецы, возможно — подпольщики, ищущие партизан. Тщательно обследовав все вокруг, мы совсем близко подошли к неизвестным.

— Юзик, — приказал я своему спутнику. — Дай мне свой автомат, а сам с пистолетом иди к неизвестным.

Если это окажутся жандармы, беги в сторону — я их расстреляю из автомата, если мирные жители — подашь мне знак.

Юзик пошел... Как только его заметили неизвестные, они страшно переполошились, поднялись с земли. Юзик что-то крикнул, и они успокоились.

Вскоре он подал мне знак, и мы пошли навстречу друг другу.

— Они убежали из лагеря, –сказал Юзик, – ищут русских партизан. Вот он хорошо говорит по-русски.

Знающий русский язык оказался по национальности чехом, членом коммунистической партии Чехословакии. Он познакомил нас со своими товарищами. Трое были его земляками, двое — румыны, два товарища — венгр и прикарпатский украинец.

— Ну, а я — казах, — с улыбкой сказал я новым знакомым, — мой друг — поляк. Теперь в нашей интернациональной группе шесть национальностей. Давайте держаться вместе.

Наши новые друзья оказались не с пустыми руками. У них имелось три нагана, одна винтовка, два ружья и две сабли. Здесь же поблизости мы разбили лагерь и прожили два дня, продолжая знакомиться друг с другом. Попутно выясняли обстановку, следили за жандармами, которые чувствовали себя в безопасности и вели себя нагло. Но вскоре положение изменилось. Мы перешли к решительным действиям и за пять дней обезоружили тридцать два жандарма. Наши трофеи пополнились тридцатью двумя винтовками, четырнадцатью револьверами и множеством патронов.

Маленький отряд набирал силу. Мы убедились, что новые наши товарищи — люди преданные, всем сердцем ненавидящие фашистов. Пришла пора действовать смелее, выходить из леса. Через несколько дней стали контролировать асфальтированную магистраль Мукачево — Ужгород. Дорога эта шла по горам, была единственной и имела для немцев большое стратегическое значение. Естественно, что она сильно охранялась. Мы решили действовать на участках между сторожевыми будками, строго выбирая объекты для нападения.

Прежде всего нам надо было пополнить свои ряды. Сделать это можно было лишь отбив военнопленных, которых немцы угоняли в свой тыл. Вскоре были получены сведения, что по дороге идет колонна пленных. Мы приготовились встретить ее.

Жуткую картину представляла эта колонна. Пленные еле брели, отставших немцы били прикладами, пристреливали. Партизаны не выдержали и напали на охрану, которая во много раз численно превосходила наш маленький отряд.

— Братцы! Мы — партизаны! — кричали мы. — Бейте немцев, вооружайтесь, не теряйте времени.

Пленные, почувствовав, что пришла свобода, кинулись на своих охранников, которые уже начали в панике метаться вдоль колонны. Они отбирали винтовки у фашистов и тут же приканчивали их. За полчаса с охраной было покончено. Отряд захватил двадцать четыре винтовки, три пистолета, множество патронов, три повозки, доверху нагруженных продовольствием. 270 пленников обрели долгожданную свободу. Налет нашего маленького отряда был так стремителен, что у немецких солдат не хватило ни сил, ни мужества к сопротивлению. Операция прошла без потерь с нашей стороны.

Теперь нам нужно было уйти как можно дальше от места боя. Но двигаться быстро мы не могли — задерживали тяжело больные пленные. Изнуренные побоями и голодом многие пленные шли, как тени, еле передвигая ноги. К тому же в горах нам трудно было продвигаться с телегами. Приходилось часто останавливаться, давать передышку людям, расчищать дорогу для повозок в густом лесу. Как мы ни торопились, но отдалиться на безопасное расстояние не смогли.

Наше положение осложнилось. Ясно, что немцы давно уже обнаружили присутствие партизан. По дороге, на которой мы разгромили немецкий транспорт, часто сновали машины оккупантов. Они, конечно, уже натолкнулись на место разгрома и оповестили о случившемся все сторожевые посты. Через некоторое время за нами бросятся отряды карателей. Мы не могли допустить гибели с таким трудом отвоеванных пленных, разгром нашего маленького отряда!

Решили остановить колонну. Из числа пленных отобрали тридцать человек, переодели их в немецкую форму и вооружили трофейным оружием. Этот отряд передали под команду Юзика. Он должен был охранять нашу безопасность с тыла... Прошли еще с десяток километров. Дорога ухудшилась, приходится бросать телеги. Для использования при надобности, разбираем телеги по частям и прячем в лесу. Продукты разгрузили, навьючили на лошадей и двинулись дальше. Однако в этот день мы с большим трудом отошли от асфальтовой дороги лишь километров на пятнадцать.

С наступлением темноты расположились на отдых, а чуть свет снова двинулись в горы. В полдень, забравшись конец, на «жительство». После долгого трудного пути необходимо было дать отдых людям. Обувь и одежда пришли в негодность. Надо было все это починить, постирать, привести в порядок. У нас кончалось продовольствие, и группу Юзика отправили на добычу продуктов.

Отдыхали мы три дня и за это время сделали многое. Присоединившиеся к нам товарищи из числа пленных были командиры и политические работники. С самого начала войны они попали в лапы к фашистам и вынесли неописуемые ужасы гитлеровской неволи. Но сейчас они выглядели бодро и радостно. Каждый из них заявил о своем горячем желании сражаться с оккупантами.

Из бывших пленных мы организовали три взвода, в каждом было по три группы. Командиром первого взвода назначили майора Спиридонова, второго — майора Сидоренко, третьего — старшего лейтенанта Хасымова. Комиссаром отряда стал капитан Ефремов, начальником штаба — майор Шарай. Эти люди первыми бросились на конвоиров, когда мы остановили колонну, и дрались героически.

Поровну разделили между взводами и захваченное оружие. Мы создали также хозяйственную группу из пятнадцати человек. В ее распоряжение передали шесть лошадей. Командиром хозяйственной группы решили назначить местного жителя Василия Куштан. Он хорошо знал Карпатские горы, а это было очень важно для нас. Так в незнакомых нам до этого Карпатах родилась новая грозная для врагов сила — партизаны.

До возвращения группы Юзика мы как следует укрепили свой лагерь. Выслали разведчиков на направления, откуда всего вероятнее могли нагрянуть к нам каратели. Но то ли у оккупантов не нашлось свободных сил, или они потеряли наши следы, только все три дня мы прожили спокойно. К концу третьего дня вернулся отряд Юзика. Он доставил нам продукты. Отдохнули еще денек и двинулись на солнечную вершину Руно.

Здесь мы решили готовиться к нападению на вражеский гарнизон, стоявший в селе Турья Поляна. Разведчики донесли, что гарнизон села составляют солдаты, отведенные с фронта после ранений на отдых. Было их сто человек. Условились напасть на гарнизон в час ночи. Немецкие солдаты занимали большой двухэтажный дом и ночами обычно спокойно отдыхали.

С наступлением темноты отряд вышел на северо-западную окраину села, каждый взвод получил боевое задание. Приготовились к бою. В полночь отряд приблизился к казарме. Напуганные овчарки подняли бешеный лай. Мы с частью отряда были в засаде на дороге Турья Поляна — Мукачево, когда в селе послышались редкие одиночные выстрелы и разнеслось громкое «ура». Мы подоспели к казарме, когда все уже было кончено. Партизаны выводили из дома пленных фашистов и выстраивали их на площади.

— У нас трое убитых, — доложил командир первого взвода.

— Почему поспешили? — рассердился я на командира. — Я ведь сказал, чтобы ждали меня. Это вам не фронт наступать с криком «ура!». Потеряли трех человек. Нужно было сначала обезоружить наружную охрану, захватить винтовки в пирамидах, а потом брать противника в плен. Если будем придерживаться твоей тактики, много не навоюем. Людей только погубим.

— Собаки подняли страшный лай, товарищ командир. Боялся, что опоздаем, — оправдывался партизан.

...Отряд захватил в этой операции семьдесят четыре винтовки, тридцать один пистолет и много других трофеев. В плен было взято восемьдесят четыре фашиста. Закончив операцию, быстро двинулись в лес. Ночь пришлось коротать в лесу, чтобы не растерять пленных. Утром вышли дальше и только к вечеру, сильно усталые, добрались до своего лагеря.

Трофейное оружие и боеприпасы разделили по взводам. Кроме того отряд обеспечил себя полностью одеждой и питанием. Допросили пленных, они показали, что в селе находилось сто двенадцать солдат. Накануне нападения партизан около тридцати немцев отправились грабить по деревням и тем спаслись от плена, ранены эти солдаты были в боях у города Львова. Пленные рассказывали, что они все время отступали, несли тяжелые потери. В частях начался разброд, были случаи дезертирства с фронта. Нечего и говорить, что такие вести радовали нас.

На другой день отряд с почестями хоронил своих погибших товарищей. По карпатским горам звонким эхом прокатился троекратный салют.

* * *

Наш интернациональный отряд рос и набирался сил. Теперь мы стали все чаще и чаще делать налеты на группы жандармов в селах, контролировали дороги. Однако для более сложных операций нам не хватало оружия и боеприпасов.

Однажды ночью, когда мы двигались к селу Турья Пасик, наши разведчики сообщили, что там очень много немцев. Вдвоем с Юзиком мы пробрались в село. Действительно, то тут, то там, по селу слышалась немецкая речь, раздавались команды. Очень похоже на то, что здесь обучают новобранцев. Мы проникли в сад и, скрываясь за фруктовыми деревьями, подошли к месту, откуда раздавались команды. Вскоре мы увидели около десятка построенных в шеренгу солдат. Их обучал офицер. Солдатики показались мне слишком уж мелкими.

— Это еще мальчики, — зашептал мне на ухо Юзик, — немцы вот так же и у нас в Польше собирали юнцов, наскоро обучали их и зачисляли в армию. У них в руках не боевые винтовки, а малокалиберные. Обучает солдат немецкий или венгерский офицер.

Строй приблизился к нам и остановился. И тут я окончательно разглядел, что это мальчики четырнадцати — пятнадцати лет. Им и о ружьях-то еще рано мечтать, а они держут винтовки, как настоящие солдаты, строго по команде. Хотя оружие было у них не боевое, но и оно нам могло пригодиться. Я послал Юзика в отряд за подкреплением, а сам остался наблюдать за молодыми новобранцами.

Вот их командир подал какую-то команду на немецком языке. Новобранцы мигом перебросили ружья из правой в левую руку и подняли их «на плечо». Один из них, самый маленький, замешкался и выронил винтовку. Командир зло рявкнул, подбежал к мальчику и сильно ударил его по лицу. Новобранец молча исправил промах. Команды сыпались одна за другой. Прошел целый час, а новобранцы все занимались. Наконец подоспел Юзикс ребятами. Я' отправил их по улицам с заданием разоружить офицеров, обучавших новобранцев, и всех юношей привести сюда.

Юные солдаты усердно выкрикивали «хайль Гитлер», беспрерывно вскидывая ружья. В это время мы с Юзиком и подошли к ним. Офицер подал отрывистую команду и стал вытянувшись перед Юзиком, который был одет в мундир немецкого майора. Офицер пытался что-то рапортовать ему, но Юзик махнул рукой «отставить», подошел к офицеру и вынул у него пистолет из кабуры. Растерявшийся офицер молчал, как рыба. А Юзик между тем подал новобранцам команду. Они сделали шаг вперед, положили ружья на землю и снова встали в строй.

Пока мы обыскивали офицера, вернулись с трофеями и новобранцами наши ребята. Всех их выстроили на улице. Я попросил Василия Куштана, местного жителя и нашего партизана, сказать речь.

— Фашистская армия, — начал Куштан, — отступает перед советскими войсками, терпит жестокие поражения. Советские войска подошли к Карпатским горам, недалек тот день, когда вся Европа будет свободна. Кому вы служите, закарпатцы? Сейчас же идите по домам и больше не попадайтесь в лапы немцам.

Василий Куштан призывал своих земляков укрываться от немецкой мобилизации, прятать скот и имущество, не давать фашистам людей и продовольствия. В лесах, говорил он, действуют партизаны. Кто хочет бороться за свободу, пусть собирается в партизанский отряд. Услышав слова «партизаны», немецкий офицер вздрогнул, побледнел и попятился назад. Куштан заметил это.

— Сознательные немецкие офицеры, — говорил он, в упор глядя на немца, — рвут с фашизмом и становятся в ряды борцов за свободу. Всем честным немцам надо уже теперь задуматься над этим.

Речь Куштана произвела большое впечатление на новобранцев. Многие разошлись по домам, а многие еще долго допытывались, в каком лесу искать партизан... Мы обыскали квартиры офицеров, где нашли много патронов к малокалиберным винтовкам, захватили захваченное оружие и к утру спокойно вышли из села на свою базу.

ПОБОИЩЕ

...Жара стоит невыносимая, хотя мы идем в тени карпатских лесов. До вечера нам нужно добраться к назначенному месту, где можно будет хорошо отдохнуть, а потом приступить к очередной операции. Дорога тяжелая — по этим лесам годами не ступала нога человека. Кругом громоздятся огромные завалы из вековых деревьев. Ветер и время — вот настоящие хозяева горных карпатских лесов. Здесь не встретишь маленькой веселой птички, что порхает с ветки на ветку в наших русских лесах. Только изредка покажет свои ветвистые красивые рога и быстро скроется в чаще олень да проскачет стремительная лань.

Идем, прыгая со ствола на ствол в беспорядке наваленных деревьев, преграждающих путь. Наконец мы взбираемся на высокий холм, заросший густым лесом. Отсюда всего лишь пять-шесть километров до села Турья Поляна. По сведениям наших разведчиков здесь расположены вражеские казармы.

И снова мы вместе: начальник штаба Григорий Алексеенко, комиссар отряда Спижевой и я — командир отряда собираемся в последний раз, уточняем все детали предстоящей операции. Взбираемся выше и внимательно рассматриваем большой двухэтажный деревянный дом, расположенный у подножья холма. Это — казарма фашистских головорезов, которые до ниточки обобрали и разорили близлежащие села Закарпатской Украины. Сейчас здесь отдыхают двести восемьдесят эсэсовцев. Сегодня по приказу командования партизанского соединения наш отряд должен разгромить логово палачей, отомстить за кровь и слезы мирного населения.

В этой операции участвуют три жителя деревни Турья Поляна, что раскинулась неподалеку от казармы фашистов. По поручению местной партийной организации они тщательно обследовали казарму. Эти сведения нам очень пригодились... Полночь. С середины ясного неба светит луна. Нам из лесной чащи хорошо видны просторная поляна и в центре большой дом. У дверей казармы, не двигаясь с места, стоит солдат с винтовкой. Другой медленно прохаживается вокруг дома, изредка и не надолго останавливается, оглядываясь кругом.

Часовые еще не менялись. Об этом мы знаем от разведчиков. Поступили сведения от групп, которые должны подойти к казарме со стороны леса. Они уже собрались в назначенном месте. Казарма окружена со всех сторон. Против дверей и окон поставлены два ручных пулемета. Два часа ночи. С минуты на минуту ждем вестей от ребят, посланных снять караульных.

Вдруг видим к казарме приближается солдат с винтовкой. Это наш. Он медленно движется к часовому и вот они уже оба катаются по земле. На помощь к нему бежит Алексеенко. Вдвоем они быстро справляются с часовым. Через несколько минут Алексеенко облачается в форму убитого эсэсовца. Теперь у нас уже два «своих эсэсовца». Вместе с двумя местными жителями они входят в казарму. Мы устремляемся за ними...

На первом этаже все идет гладко. В коридоре я замечаю убитого немца, а наши партизаны уже тащут из немецких пирамид винтовки. Но на втором этаже происходит заминка. Партизаны не успели захватить все винтовки, и там разразился настоящий бой. Вспыхивает электрический свет. По окнам строчат автоматы и через переводчиков я предлагаю окруженному гарнизону сдаться. В ответ раздаются выстрелы.

Покончив с первым этажом, поднимаемся на второй. Здесь творится что-то невообразимое. Партизаны и немцы сплелись в клубок. Винтовки уже не действуют, в ход пошли ножи и рукоятки пистолетов. Крик, вопли, стоны. Партизаны наседают отчаянно и вскоре сопротивление немцев ослабевает. Некоторые бегут к окнам, залезают под кровати и оттуда отстреливаются, но многие уже поднимают руки.

Как ни отчаянно сопротивлялся враг, вынужден был сдаться. Из казармы не вырвался ни один вражеский солдат. Партизаны понесли потери, но победа была на чашей стороне. Страшное, кровопролитное побоище с озверелыми эсэсовцами длилось всего полчаса, но мне оно запомнилось надолго. Это был один из последних тяжелых боев, в котором мне довелось участвовать в тылу врага.

...Всех пленных мы свели на нижний этаж. Захваченное оружие раздали партизанам. Под утро мы уже поднимались на гору Полонино Руно. С нами шли сто тридцать четыре пленных эсэсовца, навьюченные трофеями. А далеко внизу еще долго горела казарма, охваченная ярким пламенем.

У СТАРЫХ ДРУЗЕЙ

Отгремела война. Советский народ вернулся к мирному труду. Истосковавшиеся по работе напряженные солдатские руки были рады сменить приклад автомата на ручку топора, рычаги танков — на штурвалы комбайнов.

Вернулся и я в свой родной Казахстан, в котором не был долгие годы войны. Здесь. в кругу близких и родных, я постепенно стал забывать о неимоверных трудностях партизанской жизни. Работа, учеба, — все это захватило меня целиком. Но проходило время, и я все чаще и чаще стал вспоминать о своих друзьях — партизанах. Где они? Что с ними? Как живут они сейчас? Со многими я поддерживал переписку, а многих потерял из виду. Товарищи настойчиво звали меня приехать в Киев, побывать в тех местах, где партизанили мы в годы войны.

И вот я в Киеве. Первым кто встретил меня был Алексей Васильевич Крячек — мой боевой товарищ, бывший врач партизанского соединения и храбрый воин. Теперь он — врач киевской больницы имени Октябрьской революции:

— Вася, как хорошо, что ты приехал, — говорил Алексей Васильевич, усаживая меня в свою «Победу» — теперь-то уж мы обязательно побываем во всех «партизанских» местах, повидаем друзей.

...Едем по восстановленным, ставшим еще красивее, просторным улицам Киева. Вскоре машина выносит нас в восточную часть города, и мы въезжаем на огромный мост через Днепр, соединяющий Киев с Дарницей. Даже не верится, что всего лишь несколько лет назад его фермы были обрушены в пенящуюся воду, из которой торчали изуродованные, закопченные «быки». Выезжаем на автостраду Киев — Харьков. Алексей Васильевич везет меня в Хоцкие и в Панитовские леса, где в свое время нам пришлось партизанить. На пути встречается село Вьюнище.

— Живет ли кто здесь из наших ребят? — спрашиваю я Алексея Васильевича.

— Многих уроженцев этого села вообще нет в живых, — отвечает мне друг и тяжело вздыхает. — Они погибли. Тут сейчас председательствует наш Сергей. Давай отыщем его и заберем с собой.

Машина сворачивает с тракта и мчится в сторону большого белого дома. Я догадываюсь, что это, видимо,

правление колхоза. Пытаюсь вспомнить, о каком Сергее говорит Алексей Васильевич. Но вспомнить не могу: в нашем отряде немало было Сергеев.

— Какой Сергей? — наконец спрашиваю я. — Шпиталь, что ли?

— Он самый, Сергей Минович, — отвечает Алексей Васильевич.

Время было вечернее, и мы не очень были уверены, что разыщем председателя. Но когда машина остановилась у крыльца дома, Алексей Васильевич обрадованно сказал:

— Свет горит, значит, председатель на месте. Давай-ка зайдем.

Мы зашли в контору. Из полуоткрытой двери председательского кабинета до нас долетали энергичные слова, словно кто-то отдавал отрывистые команды.

— Нам надо сдать пятьсот центнеров зерна государству сверх плана. Задача — перегнать соседей! — Говорил Шпиталь. Я без труда узнал его голос.

— Гляди, он кроет так, как тогда в лесу. Ох, и живучи партизанские привычки, — толкнул в бок меня Алексей Васильевич.

Пока Сергей Минович беседовал с людьми, очевидно, членами правления, мы терпеливо ожидали в прихожей. Наконец все разошлись и в кабинете остался один председатель.

— Кто там еще? — крикнул председатель, открывая перед нами дверь. — Заходите. Какое дело у вас ко мне?

— У меня к тебе важное дело, товарищ голова, — сказал я и первым переступил порог кабинета.

— Вася! — поперхнулся вдруг Сергей Минович. — Уж не с неба ли ты свалился?

Мы кинулись обнимать и целовать друг друга. Алексей Васильевич ходил вокруг нас, довольный эффектом, произведенным этой неожиданной встречей двух старых боевых друзей.

— Сейчас у меня горячая пора, — заговорил Сергей Минович, когда наконец кончились бурные взаимные приветствия и расспросы, — это бригадиры у меня были, задания им на завтрашний день давал.

— Слышали, слышали, — иронически заметил Алексей Васильевич. — Ты на них шумишь так же, как шумел в партизанском отряде.

— Ну, други, прошу ко мне домой, — пропустив мимо ушей замечание Алексея Васильевича, радушно пригласил нас Шпиталь. — Таким гостям я всегда рад.

— Э, нет, партизанский начальник, — перебил его Алексей Васильевич, — сейчас едем к нам. Я уже давно предупредил свою мамашу, и она ждет нас с Васей. Собирайся с нами. К тебе мы и завтра успеем.

...Сергей Минович не заставил себя уговаривать. Через полчаса мы уже мчались в село Козино, где жила мать Алексея.

* * *

В доме Алексея нас встретили радушно. Там уже собрались бывшие партизаны, жители этого села. Я мало кого знал из них, но это не помешало нам быстро сойтись и подружиться. Старые воины — мы с полуслова понимали друг друга. Разговор, как и всегда бывает в подобных случаях, быстро перешел к воспоминаниям. Козинские партизаны в который уже раз рассказывали друг другу о минувших боях, вспоминали погибших товарищей.

— Пусть они посидят здесь, — шепнул мне Алексей Васильевич, кивая на увлекшихся разговорами гостей, — а мы с тобой съездим к Косте Спижевому, доставим его сюда.

— Как это можно сделать? — удивился я, вспомнив, что Спижевой находится на другом берегу Днепра. — Сейчас второй час ночи. Кто нам в это время приготовит лодку?

— Не беспокойся, — шепнул Алексей. — Нам бы только выбраться незаметно. А то узнают, не пустят.

Осторожно, не привлекая внимания гостей, мы вышли на улицу и поехали к Днепру. У берега долго кричали, просили лодку. Но никто нам не откликнулся. От реки несло сыростью и прохладой. Вода, должно быть, холодная. Сентябрьский ветер гнал волны, и они глухо шумели где-то внизу, под кручей.

— Вася, ты ожидай здесь. Я переплыву Днепр и притащу сюда Костю, — решительно сказал мне Алексей Васильевич и начал раздеваться.

— Не дури, Алексей, — попытался я отговорить его. — Здесь очень широко. Утонешь еще...

Но он меня не послушал. Раздевшись, Алексей Васильевич побежал к берегу и бросился в воду. Я остался стоять возле машины. До меня доносился плеск воды, было слышно, как громко отфыркиваясь, плывет Алексей. Наконец все стихло. Долго ходил я у берега и ругал себя за то, что не удержал товарища от неблагоразумного поступка. Осень, вода холодная. Все может случиться. Правда, нам приходилось во время войны много раз перебираться через Днепр по залитому весенней водой непрочному льду, переплывать его в мокрый снег. Но тогда была другая обстановка и сами мы были другими.

— Алеша! — не выдержав, начал я окликать темноту. Наконец, уже отчаявшись дождаться друга, я услышал плеск весел.

Встреча партизан на Украине

— Алеша! Алеша! — радостно закричал я.

— Вася! Это ведь ты. Вася! Откуда ты появился? — зашумел в ответ Костя, узнав мой голос. Лодка приблизилась-к берегу, и вот я уже вижу, как ко мне бегут четыре темные фигуры. Мы крепко обнялись.

— Ведь Алексей ничего не сказал о твоем приезде, — взволнованно сказал Спижевой, — прибежал ко мне домой, мать перепугал: «идем, говорит, и никаких гвоздей». — Прихожу на берег, а тут уже стоят Ломако и братья Горовенко...

— Друзья, — перебивает нас Ломако, — хорошо, что мы снова вместе. Сегодня семнадцатое сентября. Ровно три года прошло с тех пор, как мы потеряли своих дорогих товарищей: Пероцкого, Шевченко, Романенко... Нам нужно почтить их светлую память.

... 17 сентября 1943 года. В этот памятный день партизанское соединение имени Чапаева на левом берегу Днепра соединилось с передовыми частями наступающей Красной Армии. Большая украинская река стала серьезной преградой. Партизаны должны были помочь регулярным частям форсировать Днепр. Партизанские разведчики вышли на реку, чтобы подготовить эту ответственную операцию. Чтобы занять Букринский плацдарм, необходимо было переправляться у села Григоровка.

Обеспечить переправу поручили третьему отряду чапаевского соединения. Нужны были отважные люди, хорошо знающие местность. Из патриотов Ржищевского и Переяславского районов организовали боевую группу, в которую входило около тридцати партизан — жителей Григоровки. В ту же ночь партизаны переправились через Днепр и атаковали части немецкой армии, занимавшие Григоровку.

Три часа длился жестокий кровопролитный бой. И все же к утру партизаны захватили село. Немцы бежали, оставив оружие, множество убитых и раненых солдат. Партизаны вышли за село н захватили правобережные холмы, господствовавшие над местностью. Путь советским войскам был открыт. В этом бою геройски погибли тогда наши славные товарищи Пероцкий, Шевченко и Романенко.

И вот три года спустя мы стоим на том самом месте, где кипел жестокий бой за Днепр. Перед нами в ночной темноте угадываются холмистые берега, за которыми тянутся Панитовские леса — наш бывший партизанский дом. Долго в торжественном молчании стоим мы на берегу Днепра, вспоминая своих павших товарищей.

— Ну, едем, — нарушает молчание Алексей Васильевич. — Нас ждут.

Захватив с собой григоровских партизан, мы едем в Козино, к матери Алексея. Никто из нас даже и не думает об отдыхе, хотя время уже позднее. Так и прошла вся ночь в воспоминаниях и разговорах, А рано утром мы все отправились в Хоцкие леса,

* * *

Углубившись километра три в Хоцкие леса, Алексей Васильевич остановил машину.

— Вася, — обратился он ко мне, — ты помнишь то толстое дерево? Мы приехали к нему.

Мы вышли из машины и тихонько пошли за Алексеем. Когда впереди показался клен, широко раскинувший свою могучую крону, передо мною, как живой, встал образ дорогого друга Гриши Проценко. Здесь, будучи смертельно раненным, он просил нас в последние минуты жизни не оставлять его тела на поругание фашистам. Мне очень было тяжело в эту минуту. Чтобы не упасть от неизвестно откуда взявшейся слабости, я прислонился к дереву и скорбно опустил голову. Мои друзья тоже обнажили головы над этой дорогой нам всем могилой.

— Вася, — тихо сказал Алексей Васильевич, — эти цветы посадили дети из нашего села. Они часто приходят сюда, приносят букеты... — Мы возложили на могилу Гриши Проценко скромные венки из полевых цветов.

ПОГАСШИЙ СВЕТ ЗАЖЕГСЯ ВНОВЬ

Неожиданно меня сковала болезнь. Все чаще и чаще я стал уставать, приходил с работы разбитым, с трудом подымался утром. Болели глаза. Зрение катастрофически падало. Сказались старые раны, тяжелая бивачная партизанская жизнь.

— Ты сильно переутомился, — говорили мне товарищи по работе. — Надо немедленно показаться врачам.

Опытные алма-атинские врачи обнаружили у меня опасную форму саркомы и дали заключение: нужна срочная операция, для чего необходимо ехать в Одессу к академику Филатову. Только в его клинике мне могли оказать помощь. Имя всемирно известного академика Филатова вселяло большие надежды на исход трудной операции. Не теряя времени, я отправился в путь.

Кого не страшит жгучее слово «болезнь». Я упорно боролся с нею, но чувствовал, что впереди подстерегают меня еще большие несчастья. Так оно и случилось. По дороге в Москву меня разбил паралич. Окаменели ноги, отнялись руки. В Москве в моей судьбе приняли самое живое участие наши замечательные советские люди. Меня срочно поместили в глазной институт имени Гельмгольда. Для того чтобы вернуть зрение, меня прежде всего надо было «поставить на ноги», излечить паралич. Около месяца я лежал в институте. Врачи сделали все возможное, и вскоре я стал передвигаться самостоятельно. Врачебный консилиум решил немедленно направить меня на лечение в Одессу.

Скорый поезд приближался к Киеву. Как ни торопился я в Одессу, но все же решил остановиться в Киеве, повидать своих друзей-партизан. Перед выездом из Москвы я телеграфировал товарищам, проживающим в Киеве.

Я то и дело спрашивал медсестру, сопровождавшую меня: скоро ли Киев?

Наконец поезд замедляет ход и плавно останавливается у перрона Киевского вокзала. Тут иссякают мои последние силы. Я чувствую, что ноги и руки снова отказываются служить мне. Опять паралич... Вдруг слышу, кто-то окликает меня и в следующее мгновение я оказываюсь на перроне, в кругу товарищей. Они не дали сойти мне и сняли со ступенек вагона на руках. Я был очень благодарен им за это: сойти самому у меня не хватило бы сил.

Стою на перроне и взволнованно, сквозь невольно набежавшие на глаза слезы разглядываю своих друзей. Вот Надежда Ивановна Вороницкая — партизанка нашего отряда. Это ей я посылал телеграмму из Москвы. Надежда Ивановна, получив известие о моем приезде, известила остальных наших партизан, проживавших в Киеве. Меня пришли встречать бывший командир партизанского соединения Ломако, врач отряда Крячек и многие другие.

— Что же это ты, друг, в партизанах ни разу не болел, а тут сдал? Изнежился, наверное, дома? — шутливо говорил Крячек.

Но шутит он сугубо профессионально. Как врач, он великолепно представляет мое плачевное положение. Сразу же с вокзала друзья отвезли меня в Октябрьскую больницу, где теперь работал Крячек. То ли встреча с друзьями, то ли искусство врачей, а скорее всего то и другое, быстро излечили меня. Через несколько дней остатки паралича были ликвидированы й мне настойчиво посоветовали продолжать путь в Одессу.

Но мне именно теперь не хотелось торопиться с отъездом из Киева. Я давно собирался повидать заместителя председателя президиума Верховного Совета Украины Сидора Артемьевича Ковпака — легендарного командира партизанского соединения. Наша встреча наконец состоялась. Принял меня Сидор Артемьевич тепло и ласково.

Филатов Владимир Петрович — академик

— Не огорчайся, — утешил он меня, — поправишься, что значит какая-то болезнь для нашего брата — партизана. Крепись. Выздоравливай и приезжай на юбилей Украины. Вместе отпразднуем ее трехсотлетие.

...Пять дней, как я нахожусь в Одессе. Здоровье ухудшается. Не перестает болеть голова, все тело горит. Зрение падает: я едва различаю пальцы своих рук... В Одессе меня тоже встречали бывшие партизаны. Один из них, Бычков, во время войны был в нашем партизанском соединении. Они подбадривали меня, шутили, но мне это уже не помогало. Как избавления от всех своих недугов, я ждал свидания с Филатовым.

Академик принял меня без промедления. Вместе со своим близким учеником кандидатом медицинских наук Шевелевым и главным врачом института Будиловой академик осматривал меня около двух часов. После подробного ознакомления с историей моей болезни академик Филатов сказал:

— У вас очень редко встречающаяся болезнь глаз. Нам потребуется несколько дней для дополнительного исследования.

С этого дня началось трудное время для работников института. Нельзя было не восхищаться самоотверженной, подвижнической деятельности врачей института. Возвратить утраченное зрение человеку — это ведь подвиг, сравнение которому вряд ли сыщешь!

Когда я видел старика, у которого снова свет зажегся в глазах, и он терял сознание от радости, то мне невольно казалось, что все человеческое счастье находится только здесь, в институте. Обладателем этого счастья должен был быть и я.

После тщательных исследований врачи установили, что предстоит очень трудная операция. Болезнь моя была запущена, все возможные сроки операции давно прошли. Зрение одного моего глаза, сильно пораженного болезнью, сохранилось только на пять процентов. Академик долго искал пути удаления правого глаза. Надо было провести это так умело и осторожно, чтобы не повредить левый.

Наконец настал день операции. Проводил ее лучший ученик академика Филатова — Владимир Евгеньевич Шевелев. Операция длилась два часа. Мне туго забинтовали глаза, на руках вынесли из операционной и уложили на койку. Так пролежал я целых пять дней. Затем в палату пришел академик, с ним — ученики и лаборанты. Они пришли, чтобы снять повязку с моих глаз.

— Как себя чувствуешь, товарищ Кайсенов? — спрашивает Владимир Петрович, наклоняясь над кроватью, — ты нас видишь?

— Чувствую себя, кажется, хорошо, — неуверенно отвечаю я, — ничего не болит. Но вас не вижу.

— Это ничего, — говорит Владимир Петрович и шутливо добавляет: — с завязанными глазами и здоровый человек ничего не видит.

Шутка академика передалась всем присутствующим, и я поверил тогда, что есть надежда на хороший исход операции... Начали снимать повязку. Эта минута была торжественной и вместе с тем тревожной. Лишенный зрения ребенок, впервые увидевший свет после операции, глядя на людей, кричит диким криком. У меня положение особое. Совсем недавно я видел и небо, и облако, и деревья. Я закричу скорее всего тогда, когда ничего этого не увижу.

Медсестра привычными осторожными движениями сняла маленькую повязку, убрала вату. Веки мои задрожали, и я осторожно открыл глаза...

Свет! Я вижу! Свет жизни снова зажегся в моих глазах. Будто во сне я вижу людей в белых халатах. Ощупываю себя, вскакиваю с кровати и с радостью бросаюсь обнимать врача, стоявшего возле меня.

— Ну, товарищ Кайсенов, давай познакомимся, пожмем друг другу руки, — академик Филатов с улыбкой протягивает мне руки, — ты раньше видел меня!

— Спасибо, дорогой Владимир Петрович, — еле сдерживая радостное волнение, говорю я академику и крепко жму его умные родные руки. — От всего сердца спасибо.

— Операцию тебе делал товарищ Шевелев, — говорит академик и ласково треплет меня по плечу. — И на его долю оставь спасибо.

Я крепко обнял доктора Шевелева и расцеловал его.

После удачной операции мой левый глаз стал видеть значительно лучше. Застарелая опухоль правого глаза, оказывается, поразила зрительные нервы. Последствия этого болезненного процесса также были ликвидированы.

— Не очень большая заслуга в том, что мы сумели спасти только один глаз, — сказал Владимир Петрович Филатов. — К сожалению, пока наши возможности ограничены. Если бы приехали к нам хотя бы на месяц раньше, все могло повернуться по-иному.

...Я провел в институте еще двадцать дней. Зрение мое наладилось. За это время я близко познакомился с работой всех лабораторий и клиник института и не переставал поражаться великой силе человеческих знаний. Перед выпиской я зашел к Владимиру Петровичу Филатову, чтобы еще раз выразить ему свою безграничную благодарность. Погасший на время свет был снова зажжен в моих глазах талантом великого врача, и я с легким сердцем отправился в Алма-Ату, где меня ждали семья, друзья, работа.

ПОЕЗДКА НА ТОРЖЕСТВО

Самолет дважды пролетел над старинным историческим городом нашей родины — Киевом, плавно опустился на асфальтированную дорожку аэропорта. Едва успела открыться дверь самолета, как к нам врываются встречающие с букетами цветов. Они приветствуют нас, обнимают и целуют каждого, словно киевляне давно и хорошо знакомы с нами – членами казахстанской делегации, прибывшими на празднование трехсотлетия воссоединения Украины с Россией. Всем нам вручают букеты.

Но вот я вижу знакомого. К нам подходит Сидор Артемьевич Ковпак и тепло здоровается. Рядом с ним — заместитель председателя Совета Министров Украины Барановский и Министр здравоохранения Шувко. Все мы вместе направляемся на площадь, запруженную народом. И здесь нас встречают восторженно и радостно, засыпают цветами. С большим трудом пробираемся к машинам и едем в город.

С аэропорта нас везут в Киев, показывая по пути достопримечательности этого великого города. Многие из членов нашей делегации видели Киев до войны. Мне довелось побывать в нем в тяжелое время, когда город лежал в развалинах. Не только я, но и люди, видевшие город целым, поражаются происшедшим здесь изменениям. Город утопает в зелени садов, повсюду на улицах цветы. Не видно никаких следов разрушений. Кажется, что этот город не видел недавней ужасной войны. Особенно красив поднятый из руин знаменитый Крещатик. Восстановленные дома сейчас выглядят намного лучше, чем раньше. Киевляне много потрудились для того, чтобы вновь отстроить и украсить свой любимый город.

В Киеве много памятников, установленных уже после войны. Сооружены памятники Владимиру Ильичу Ленину, Николаю Щорсу, Тарасу Шевченко, генералу Ватутину. На Владимирских горах высится памятник князю Владимиру, на Кировской площади — героям гражданской войны. Красив, величествен город Киев — мать городов русских. Можно прожить в нем месяцы и годы и не переставать поражаться и любоваться его своеобразием.

Нас разместили в прекрасной гостинице «Украина». Вечером того же дня мы присутствовали на торжественном собрании. А назавтра заместитель председателя президиума Верховного Совета Украинской ССР Коротченко вручил членам казахстанской делегации медали, учрежденные в честь трехсотлетия воссоединения Украины с Россией. Мы присутствовали на торжественной сессии Верховного Совета, участвовали в грандиозной демонстрации трудящихся Киева.

Группа партизан — участников парада в честь сорокалетия Украинской ССР

Во время демонстрации нам вместе со знатной свекловичницей республики Ольгой Гонаженко довелось встретиться с героем гражданской войны Семеном Михайловичем Буденным. Семен Михайлович, увидев нас среди гостей, поздоровался с нами. Мы разговорились.

— Я много раз бывал в Казахстане, — сказал Семен Михайлович, — хорошо знаю казахский народ и очень рад встретиться здесь на празднике с его представителями.

Демонстрация длилась до шести часов вечера. Мне еще не приходилось видеть ничего подобного. Сотни тысяч людей прошли по празднично украшенным улицам Киева, музыка, веселые песни, смех и говор радостных киевлян не затихали ни на минуту. Праздничное настроение не покидало меня все время пребывания в Киеве.

24 мая гости были приглашены на торжественный обед. Представители всех народов Советского Союза чествовали братский украинский народ, поздравляли его с великим праздником. От имени казахского народа руководителям партии и правительства Украины были преподнесены традиционные шелковые халаты и бобровые шапки. Бобровая шапка и халат были подарены легендарному партизану, дважды Герою Советского Союза, заместителю председателя президиума Верховного Совета Украины Сидору Артемьевичу Ковпаку.

Был провозглашен тост в честь братского казахского народа. Куляш Байсеитова и Ермек Серкебаев выступили перед гостями, Шара станцевала, Гарифолла сыграл на домбре казахские мелодии.

Праздник был перенесен на огромный ипподром, построенный на высоком берегу Днепра... На зеленом поле ипподрома появляется необычайно красивый скакун буланой масти, с белой звездочкой на лбу. Он шевелит ушами и грызет удила. Куляш и Шара ведут его к трибуне, где расположились члены правительства Украины и гости. Их встречают бурной овацией. Этот красавец конь — подарок Казахстана трудящимся Украины.

На этом празднике я снова встретился со своими старыми друзьями-партизанами, Встреча была радостной для меня еще и потому, что многих товарищей я увидел тогда впервые после войны. В Киеве собрались комиссар партизанского соединения Ломако, командир группы Янцелевич, партизаны Воронецкая, Яковенко, Крячек, Луценко и многие другие. Это был настоящий праздник друзей.

— Давайте проедем в Переяслав-Хмельницкий, — предложил Янцелевич. — Побываем на пристани, посмотрим то место, где мы потопили две немецкие баржи с хлебом...

— Ты думаешь, — сказала Воронецкая, что эти баржи до сих пор находятся там.

— Нет, не думаю, — ответил Янцелевич, — баржи давно подняты со дна реки и служат народу.

Большой группой мы выехали в Переяслав-Хмельницкий. Мне удалось побывать на местах былых партизанских боев, увидеть многих своих боевых товарищей.

Этой памятной поездкой и завершилось для меня торжество в Киеве, посвященное трехсотлетию воссоединения Украины с Россией. Я вернулся домой, переполненный светлыми чувствами любви и дружбы, которые так помогают нам жить, бороться и побеждать.

МАЛЕНЬКАЯ ПАРТИЗАНКА

До сих пор помню крошечную девочку Майю — любимицу партизан. Она родилась в лагере народных мстителей, в тылу врага, в грозное время Великой Отечественной войны.

Сурово сложилась судьба ее родителей. Младший лейтенант Жилбек Агадилов вместе со своей женой Жамал находился в рядах Советской Армии. Их воинская часть стояла тогда на западной границе, и они первыми встретили внезапное нападение фашистских захватчиков. С первых же дней войны Жамал и Жилбек потеряли друг друга. Жилбек воевал в действующей армии, а Жамал оставалась в тыловой части, где она работала.

Пограничные части отступали под напором во много раз превосходящего противника. Вскоре немцы подошли к городу, где находилась Жамал. Она пыталась эвакуироваться вместе со своей частью, но этого ей не удалось. Жамал затерялась в потоке беженцев, и только счастливая случайность столкнула ее с Жилбеком. Но к тому времени путь на восток был отрезан, и они оказались в окружении.

Оставшиеся в живых солдаты и командиры ушли в леса, чтобы там продолжать борьбу с врагом. Здесь они вскоре присоединились к партизанскому отряду. Трудные переходы, частые схватки с оккупантами изматывали партизан. Тяжелее всех приходилось Жамал: она ждала ребенка. Партизаны и радовались предстоящему событию и горевали: что ждет маленького человека в это страшное, грозное время?

Каждый партизан в отряде знал о положении Жамал и каждый старался сделать все возможное, чтобы подбодрить ее. В конце ноября 1941 года партизаны сделали вылазку в село и разыскали там человека, взявшегося укрыть Жамал в своем доме. Этого патриота звали Петром (партизаны потом называли его «Петькой»), Жамал тайком пробралась в дом Петра и вскоре там у нее появилась на свет дочка. Жена Петра Ася назвала девочку Майей.

Жамал тяжело болела и все это время за ней и за новорожденной ухаживали Петр и его жена. Даже когда Жамал поправилась, они не хотели отпускать ее. Трудно было представить, как они будут жить в глухом лесу, где нельзя даже протопить землянку, чтобы не навести на след карателей. Но Жамал – военнослужащая, жена командира и ее никак нельзя было оставлять в селе. Оккупанты немедленно расстреляли бы ее. Вскоре с помощью жителей села Жамал переправили в отряд.

— К нам прибыло подкрепление, — шутили партизаны. — Держись теперь, фашист!

Так в первые же дни своей жизни маленькая Майя стала «партизанкой» со всеми вытекающими отсюда последствиями. Ей также, как и взрослым, грозила пуля, осколок снаряда, голод и холод. Жизнь ее много раз висела на волоске. Однажды в походе произошел случай, всполошивший весь отряд. Партизаны перебирались через реку. Жамал с маленькой дочкой ехала верхом. На середине реки лошадь испугалась шарахнулась в сторону, и Майя выскользнула из руки матери. Партизаны услышали пронзительный крик Жамал и кинулись в поток, где, подбрасываемый волнами, кружился сверток с ребенком.

Майю спасли. И трогательно было видеть, как взрослые, огрубевшие на войне люди, один за другим подходили к еще не опомнившейся от страшного испуга матери и просили показать им малютку.

— Ну-ка, покажи, партизаночку, — с улыбкой говорит пожилой усатый боец украинец и тянется к личику Майи. — Ничего. Добрая будет дивчина. Смотри, какой геройский подвиг совершила — в поток прыгнула...

Но «подвиги» Майи этим не кончаются. В тяжелом бою Жамал отстала от своего отряда и заблудилась. Три дня бродила она с дочкою по лесу, занесенному глубоким снегом. Оба они — мать и дочь страшно проголодались, ножки Майи стали замерзать. Так бы и погибли они в снегу, если бы их не встретила в лесу партизанка Лидия и не привела в свой отряд. Это был отряд партизана Данченко. Здесь Жамал встретилась со своим старым товарищем, разведчиком-киргизом Идеятом Усеновым. Идеят полюбил девочку, как родной отец. Он укачивал ее по ночам, чтобы вражеские лазутчики не обнаружили партизан по плачу ребенка. Иногда приходилось прятать ее в окопах.

Небольшой отряд вскоре превратился в крупную партизанскую бригаду, которой командовал партизан Галюга.

Народные мстители начали проводить сложные операции, вступать в серьезные бои с оккупантами. Фашисты бросали на партизанские войска десятки самолетов, так как наземными силами уже не могли справиться с ними. Теперь в партизанском лагере все чаще и чаще раздавались воздушные тревоги. «Воздух», «Самолеты» — эти слова настолько прочно вошли в будничную жизнь партизан, что их запомнила даже маленькая Майя. Первое слово, которое произнесла в своей жизни Майя, было не «мама» или «папа», а «самолет». Вот как училась говорить маленькая партизанка.

В октябре 1943 года партизанская бригада соединилась с частями Красной Армии, и семья Агадилова переехала в свой родной город Павлодар. Маленькая партизанка Майя выросла, успешно закончила среднюю школу. Когда она вспоминается мне, то я невольно думаю, какой сильный, человечный и благородный наш советский народ. В жестокое время войны партизаны сумели сохранить жизнь и здоровье не только матери Жамал, но и ее крошечной дочке. Они не задумываясь пошли бы на смерть, если бы жизни маленькой партизанке, как все называли ее в отряде, угрожала опасность. И они поступали так много раз.

Я верю, что Майя будет достойна этих скромных, мужественных людей.

МОИ ДРУЗЬЯ НА ЦЕЛИНЕ

Мы выехали с восходом солнца. Широкая, озаренная ласковыми лучами степь бежит нам навстречу. Кроме меня в машине еще двое пассажиров: чернобровый юноша Толеутай Акбаев и молоденькая, лет восемнадцати девушка, секретарь комсомольской организации совхоза «Степной» Анна Иваненко. Шофер тоже не старше моих попутчиков. Наверное, он новосел, как и тысячи других юношей и девушек, прибывших в казахскую степь по комсомольским путевкам.

— Ваня, поднажми. Надо выиграть время, — говорит Толеутай шоферу, — когда будем проезжать «Черное море» — придется тяжело.

Я не понял, о каком «Черном море» говорил Толеутай, и про себя решил, что это либо название аула, либо каких-нибудь гор. Долго мы ехали молча. Степь убаюкивала, хотелось тихо думать о чем-то таком же большом и просторном, как эта бескрайная равнина. Однако мой молодой спутник первым не выдержал молчания.

— Вы раньше бывали в этом районе? — спросил Толеутай, желая завязать разговор.

— Нет, я вообще впервые в этой области, — ответил я.

Толеутай замолчал. Видно, и у него не находилось

подходящего предлога для разговора с мало знакомым человеком. Я внимательно вглядывался в лицо юноши, стараясь угадать, сколько ему лет, чему успел он научиться, кем работает в совхозе. Чувствуя его нетерпение, я решил поддержать беседу.

— А сам ты здешний или приехал откуда?

— Да. Я здесь родился и вырос, — оживленно заговорил Толеутай, — но последние три года не бывал в этих местах. В этом году закончил Алма-Атинский сельскохозяйственный институт, работаю в «Степном» агрономом.

Он помолчал немного, потом, окидывая своими жадными глазами степь, взволнованно продолжал:

— Чудеса. Родных мест не узнаю — как все здесь изменилось. Почти всю целину распахали. А людей сколько новых у нас — не сочтешь. Из Москвы, из Ленинграда, с Украины, из Белоруссии... Никогда здесь раньше не было такого.

— Да, — согласился я, — изменений много. И это к лучшему. Наш народ только выиграет от таких изменений.

Вдруг я заметил на себе пристальный взгляд Ани Иваненко и смутился.

— Толеутай, — краснея, говорю собеседнику, — тебе не кажется, что мы поступаем невежливо. Все время говорим по-казахски, а наша Аня скучает. Ведь она не знает нашего языка.

Аня улыбнулась мне тепло и ласково, ее большие голубые глаза засветились. Я подумал, что она улыбается, услышав свое имя. Но тут вдруг Толеутай громко расхохотался.

— Что вы, — откровенно смеялся надо мной Толеутай, — она еще нас с вами за пояс заткнет в этом деле. Аня говорит по-казахски так, как будто сама казашка. Она даже доклады для молодежи читает на казахском языке.

— Это хорошо, — похвалил я Аню, и смущения моего как небывало.

— Вы ему не очень верьте, – сказала Аня. Не так уж хорошо я знаю казахский язык, пора бы изучить его лучше. Но я понимаю, о чем вы говорите и сама могу немного разговаривать.

...Машина несется со скоростью 70 — 80 километров в час. Дорога ровная, и мы видим далеко впереди себя. Постепенно наша беседа оживляется, мы говорим уже друг с другом, как старые добрые товарищи.

— Если вы действительно никогда не были у нас, то вам есть что посмотреть здесь, — обращается ко мне Толеутай — и поля увидите и пашни. А вот как проедем отсюда километров шестьдесят на север, начнется «Черное море»...

Нам часто встречаются колонны грузовых машин. Они везут разборные щитовые дома, сельскохозяйственные машины, продукты. Люди торопятся, и неудивительно: много дел в степи, а время не ждет. Новоселы подымают целину и одновременно строят жилые городки. Молодежь приехала сюда не в гости, а строить прочную жизнь на новых землях.

По обеим сторонам дороги гудят тракторы. Вековой покой древней степи разбужен навсегда. Сюда пришли комсомольцы, настоящие хозяева земли, и она покоряется им. Долго едем мы, вслушиваясь в шум степи, и наша беседа снова начинает угасать. То что происходит вокруг. сильнее слов, и мы некоторое время молчим. Вдруг наша машина круто сворачивает и катит по проселочной, мало накатанной дороге.

— Ваня, — всполошился агроном, — нам надо прямо ехать. Зачем ты повернул?

— Эта дорога уже распахана, — спокойно отвечает шофер, — нам придется добираться в объезд.

— Эх, Толеш! — засмеялась Аня, — два дня побыл на семинаре в районе и успел отстать от жизни. За это время чего только не сделают ребята Сакуна. Они не только дорогу вспахали, которой вы собирались ехать, а уже подняли целину от Карабулака до Бугелека. Прибавили вам, агрономам, работы...

— Брось, пожалуйста, — отпарировал Толеутай, — знаю я тебя. Ты хвалишь бригаду Сакуна только потому, что она комсомольская. Бригадир Салаков со своими ребятами идет немного впереди Сакуна.

— Вот ты и опять показываешь свою неосведомленность, – возразила Аня, – ты безнадежно отстаешь от жизни. Уже в тот день, как ты уехал, партком и дирекция решили вручить переходящее Красное Знамя бригаде Сакуна. Наши комсомольцы опередили Салакова.

Смущенный Толеутай прекратил спор. Слушая их, я подумал, как замечательно, должно быть, работают здесь люди, если за два дня происходят такие перемены. Вскоре мы подъехали к «Черному морю», о котором упоминал агроном в начале нашего пути. Вокруг, насколько хватал глаз, виднелась черная вспаханная земля — поднятая целина. Глубокие борозды и вправду похожи на вспененные ветром волны. «Черное море» вспаханной земли, действительно, выглядело величественно. Мы долго ехали мимо этих полей, машину подбрасывало, и мне казалось, что это ветер гонит под колеса крупную черную волну. Нас основательно укачало, пока мы добрались наконец до полевого стана, раскинувшегося в центре огромного вспаханного массива.

— Видите, — оживленно сказала Аня, — вон там над вагончиками Красное Знамя. Это — четвертая бригада. Бригадиром здесь — Сакун, замечательный работник.

До этого я как-то не обращал особого внимания на фамилию бригадира. Но вдруг она показалась мне очень знакомой. Очень давно и хорошо я знал человека, которого звали Сакуном... Подъезжаем к вагончикам. От долгой езды онемели ноги, и мне пришлось, выйдя из машины, долго разминаться. Вдруг один из трактористов, вышедших нам навстречу из вагончика, бросается ко мне и заключает меня в объятия. Тут-то я и вспомнил, откуда мне знакома фамилия Сакуна. Оказывается, это был мой старый друг, партизан Великой Отечественной войны.

— Что, не узнаешь? — спросил улыбающийся Сакун.

— Узнал, узнал, дружище! — сказал я. — Здравствуй, Николай.

— Здравствуй! Каким это ветром тебя занесло сюда?

— Ты лучше скажи мне, как ты сам очутился в Казахстане? — спросил я Николая, еще не веря такой неожиданной встрече.

— Чудной же ты, Вася! — проговорил Николай и поглядел на Толеутая и Аню, как бы приглашая их вместе подивиться моей наивности. — Как же это так: ты можешь бывать на Украине, а почему я не могу приехать в Казахстан? Помогать вам приехал. И не один — со мною Таня и Боря (Таня — жена Николая, Боря — его четырнадцатилетний сын, родившийся в тылу врага, в партизанском лагере).

Николай пригласил нас всех в свой вагончик. Я не мог предполагать, что встречу партизана здесь, и показался, наверное, смешным своим новым друзьям. Как же так: вся страна живет сейчас целиной, а партизаны будут отсиживаться в укромных углах? Мне стало очень неловко перед Николаем.

— Заходите, — радушно пригласил Николай, — это наш временный дом. На центральной усадьбе строимся капитально. Там у нас с Таней будет три комнаты. Вечерком проедем, встретимся с моим семейством.

Николай коротко рассказал мне о своих делах. Я уже раньше знал, что дела у него идут неплохо, но не перебивал хозяина, желающего прихвастнуть перед старым товарищем своей трудовой славой.

— Вот, — говорил он, указывая на доску показателей, на которой внушительно красовалась цифра «180», — смотрите: это ежедневная наша выработка. И показатели не снизим, а будем повышать. Правильно, товарищ комсомольский секретарь?

— Конечно, — поддержала бригадира Аня, — комсомольская бригада должна всегда идти впереди.

Вместе с бригадиром мы объехали участки, где трудились его трактористы. У большого массива, на котором работали четыре трактора, мы остановились, чтобы побеседовать с комсомольцами. Машины остановились, и трактористы окружили нас.

— Прекрасная земля, — ответил один из них на вопрос агронома о качестве массива, — чернозем, как на Украине. Если приложить руки, то зерном засыпаться можно. Урожаи тут будут высокие.

— Обязательно, — поддержал его бригадир. — Я раньше представлял себе Казахстан, как жаркий и песчаный край. И когда по зову партии собирался ехать сюда, то специально предупреждал товарищей: жара, мол, песок и все прочее. Но моих парней ничем не испугаешь. Богатыри!

Ребята слушали речь своего бригадира и довольно улыбались. Действительно, он говорил им, что будет жарко, что метут здесь пески и метели. Но они ехали работать, и трудности их не пугали. Наоборот, их привлекал неизвестный целинный край, в котором есть где развернуться, сеть к чему приложить свои молодые силы.

— Ой, Вася! — вдруг спохватился Николай. — Ведь должен ты знать моих хлопцев. Они все — бывшие партизаны. У нас в отряде были.

Николай стал знакомить присутствующих со своими ребятами. Они узнали меня, но я, признаться, никого из них вспомнить не МОР. Здороваемся, разговариваем, но ничто не возникает в моей памяти. Когда, при каких обстоятельствах сводила нас жизнь на партизанских дорогах? Тогда мне на выручку пришел Николай.

— Вася, — сказал он, — ты разве забыл птицеферму на Белом озере?

И тут я все вспомнил. Когда части Красной Армии поспешно отходили из села Хоцкое, в нем оставался детский дом. Детей не смогли эвакуировать. Немцы, захватив село, разместили в здании детского дома своих раненых солдат, а детей загнали в неприспособленный для жилья сарай. Беззащитных детей успели в первое время разобрать и попрятать местные жители, но часть ребятишек немцы задержали.

Немцы, конечно, даже и не думали воспитывать советских детей. Им, оказывается, нужны были рабочие руки. В селе была колхозная птицеферма, и оккупанты приставили детей ухаживать за птицей. Однажды с ними повстречались наши партизанские разведчики — маленький Илько и старик Власенко. Дети голодали, но не могли покинуть ферму. Под страхом смерти, они вынуждены были трудиться на ферме, откармливать птицу для немецкой кухни.

В гостях у Ковпака

Разведчики рассказали о бедственном положении детей, а Илько даже расплакался и попросил командира взять их к нам в отряд. Через неделю мы узнали, что фашисты собираются перевозить ферму на другое место. Но мы их опередили. Взвод партизан неожиданно нагрянул в село и перевез ферму вместе с мальчиками на нашу базу, заодно прихватив с собой десять немецких солдат из охраны. Мальчики были хилые, слабенькие и в отряде их называли тогда «цыплятами».

...Теперь они выросли, окрепли и возмужали. Я смотрю на бывших «цыплят» и не узнаю их. Испытав много трудностей в партизанской борьбе, они стали настоящими орлами. Они строят новую жизнь, преобразуют землю.

— Выходит, вы давно знакомы с нашими комсомольцами, — тихо сказала Аня, молча и внимательно слушавшая мой рассказ о прошлом своих трактористов.

— Они не просто мои знакомые, — ответил я, — они мои настоящие верные друзья-партизаны.

ПОДАРОК ПАРТИЗАН

И снова я в Киеве. Я люблю Алма-Ату, но с Киевом у меня так много связано в жизни, что каждый приезд в этот древний прекрасный город — настоящий праздник для меня. Здесь живут многие мои друзья — бывшие партизаны, а дружба, скрепленная огнем и кровью, не подвластна даже неумолимому времени. Идут годы, а я чувствую, что меня все больше и больше связывает и роднит с моими братьями-украинцами и я еще сильнее горжусь этой дружбой, все чаще и чаще с гордостью вспоминаю время, когда мне посчастливилось вместе с ними сражаться против врагов нашей великой Родины.

На этот раз поездка сюда была рекомендована мне врачами и, нечего говорить, что я с радостью воспользовался этой возможностью, чтобы еще раз встретить своих друзей. Старые раны дают себя знать. И хотя крепишься и не показываешь вида, приходит наконец время, когда безропотно отдаешь себя во власть врачей.

...Вот уже целый месяц я лежу в киевской больнице имени Октябрьской революции. Здесь по-прежнему работает наш верный партизанский врач Алексей Васильевич Крячек. Он-то, к слову сказать, и настаивает на моем принудительном лечении. Порядок в больнице очень строгий и, как я ни привык подчиняться врачам, меня он очень стесняет. Но ничего не поделаешь. Я по опыту знаю, как важно вовремя восстановить свои силы, и стойко переношу вынужденное пребывание в больнице.

Каждое утро ко мне в палату приходит Алексей Васильевич. Он бодр и весел, умеет шуткой и теплым словом поднять настроение, и я благодарен ему за это. Алексей Васильевич почти не изменился с тех давних партизанских лет. Мне порою кажется, что где-то в углу его врачебного кабинета стоит автомат, а в тумбочках стола — гранаты. Стоит только подать сигнал тревоги, и Алексей Васильевич отбросит в сторону коробки с пластинками кодеина (он нас потчевал в свое время ими от простуды), схватит автомат, гранаты и побежит в цепь отбивать очередную атаку карателей.

— Ну, как, Вася, дела? — задает он свой обычный за последние дни вопрос, входя в палату, — скучаешь?

— Да, признаться, надоело лежать, — говорю ему и пытаюсь по взгляду определить, с чем пришел он на этот раз. — Хорошо у вас в Киеве, а в Алма-Ату тянет, домой хочется.

— Ничего, потерпи, — утешает Алексей Васильевич, — скоро отпустим... Да, знаешь, зачем я к тебе пришел. Угадай...

— И угадывать нечего. Небось опять новым курсом лечения обрадуешь. От вас, врачей, больше и ждать нечего.

— На этот раз нет, — улыбается Крячек, — Сидор Артемьевич о тебе спрашивал. Просил, как поправишься, побывать у него.

— Сидор Артемьевич? — я сбрасываю одеяло и подымаюсь с кровати. — Что же ты раньше не сказал? Сейчас же едем к нему. Довольно, повалялся я у вас.

— Не спеши, — ласково, но настойчиво обрывает меня друг. — Не так это просто, чтобы выйти из больницы, надо разрешение главного врача. Если позволит, то я и сам с удовольствием с тобой поеду.

...Через несколько дней разрешение было получено. Мы едем к Сидору Артемьевичу. По дороге я волнуюсь и не перестаю восхищаться городом. Он растет и хорошеет, словно не проносились над ним недавние грозные бури. Киев вынес страшное время оккупации, но быстро оправился от тяжелых ран, как это бывает с могучим богатырем, которого не может сломить никакая сила.

— Постарел, наверное, Сидор Артемьевич? — спрашиваю я у Крячека. — Годы немалые...

— Наоборот. Сидор Артемьевич выглядит очень хорошо, — отвечает мне Алексей Васильевич и, хитро улыбаясь, добавляет: — молодым не уступает. Партизанская закалка многое значит... Это вот ты что-то расклеился. Но ничего, мы тебе болеть не дадим.

С Сидором Артемьевичем Ковпаком мы познакомились еще в Карпатах, когда он провел свой знаменитый партизанский рейд по тылам врага, а я с группой товарищей выполнял задание по организации интернационального отряда народных мстителей. С тех пор, как только представляется возможность, я стараюсь навестить его. Легендарный партизан всегда пробуждал великое уважение к себе.

...У Ковпака мы встретились с командиром партизанского соединения Юрием Алферовичем Збанадским, партизаном Василием Петровичем Яковенко и другими товарищами, с которыми мне пришлось исходить сотни километров по лесам Украины. Долго продолжалась задушевная беседа. О многом вспомнили, о многом поговорили.

Кто-то из партизан показал Сидору Артемьевичу Ковпаку немецкие деньги, выпущенные в 1942 году в городе Ровно гаулейтером Украины палачом Эрихом Кохом. На кредитном билете был изображен портрет украинской крестьянки на фоне пшеничного поля, густо установленного пшеничными снопами. По мысли фашистов, ясно выраженной в этой картине, деньги должны были обеспечиваться трудом и богатством украинцев. Мечтам этим не суждено было сбыться.

— Польский суд, — сказал Сидор Артемьевич, — приговорил недавно палача Эриха Коха к смертной казни... Добирались до него в свое время партизаны, да не смогли добраться... Но, ничего — от сурового суда он все-таки не ушел.

— Ошибка вышла, — проговорил Яковенко. — Вместо называемого гаулейтера Украины Эриха Коха наши партизаны его заместителя гранатами подорвали... Один клинок от него остался, в архиве хранится.

— Клинок? — спросил Ковпак. — Попросите, чтобы его принесли сюда. Любопытно посмотреть.

Вскоре доставили нарядный, богато инкрустированный клинок бывшего заместителя гаулейтера, захваченный партизанами в качестве трофея.

— Доброе оружие, — сказал Сидор Артемьевич. — Да не в добрых руках находилось. Слава хлопцам, что вовремя выбили это оружие из кровавых лап.

Сидор Артемьевич вздохнул и задумался. Может быть, думал он о тех своих боевых друзьях, что не дожили до победы, а может быть, о том, как громили его славные хлопцы немецких захватчиков на всем большом пути от Путивля до Карпат.

— А не подарить ли нам товарищи этот клинок нашему другу Васе Кайсенову? — спросил вдруг Сидор Артемьевич. — В память нашей крепкой дружбы. А?

Товарищам понравилось предложение. Сидор Артемьевич передал клинок Яковенко и попросил его:

— Отнесите к граверу. Пусть сделает добрую надпись. От всех от нас, от партизан.

...Вскоре после этой встречи*с Ковпаком я вернулся домой, в Алма-Ату. К сожалению, я не получил подарка из-за срочного выезда. Но друзья-партизаны поправили мою оплошность. В Алма-Ату специально прилетел Василий Петрович Яковенко, чтобы справиться о моем здоровье и вручить дорогой для меня подарок. Этот клинок хранится у меня, как память. На его рукоятке надпись: «Командиру партизанского отряда Кайсенову Касыму от партизан Украины!»

СУДЬБА ПАРТИЗАНСКОГО СЫНА

В начале зимы 1959 года я получил письмо из Ленинграда. Правда, оно было адресовано не мне, а издательству, где я работаю, однако непосредственно касалось меня. Автор письма Виктор Абраменко сообщал, что ему — студенту Ленинградского техникума физкультуры — во время летних каникул пришлось побывать на Украине. Там он прочел мою книгу «Партизаны Переяслава», в которой коротко рассказывалось о деятельности его матери-подпольщицы и отца — партизана нашего отряда, погибших в борьбе с оккупантами в 1943 году. Виктор Абраменко просил издательство сообщить ему мой адрес с тем, чтобы он мог подробно узнать о судьбе своих родителей.

Это письмо взволновало, растревожило меня, вызвало много воспоминаний. Перед глазами вдруг ясно встали трагические события тех давних суровых лет. Маленький домик в украинском селе Македон долгое время был центральной партизанской явкой. Хозяева этого дома — Абраменко Николай Михайлович и его жена Мария Николаевна. Николай Михайлович командовал взводом в нашем отряде, а дом в ту пору оставался на попечении Марии Николаевны и ее сестры Галины. С ними жил и маленький Витя, которому тогда не было и пяти лет.

Неприметный с виду домик таил в себе немало партизанских секретов. В подвале за двойными стенами прятались партизаны и подпольщики, а в подземном ходе, который вел из подвала в густой вишневый сад, хранилось оружие. Мария Николаевна и ее сестра Галина хорошо помогали партизанам. Они не только укрывали людей и оружие, но и собирали и передавали денные сведения о действиях оккупантов. Отсюда в темные ночи уходили подпольщики распространять листовки по окрестным селам.

Ясно, что активная работа подпольщиков не могла не привлечь немецких ищеек. Долгое время гестаповцы рыскали по селам, хватали заложников и наконец с помощью предателей добрались и до маленького домика в селе Македон. Жандармы разгромили партизанскую явку. Мария Николаевна и Галина были арестованы и брошены в тюрьму Мироновского района.

М. Н. и Н. М. Абраменко перед войной

Эта печальная весть пришла к нам, когда наш отряд находился в сотне километров от села Македон. Мы, конечно, не могли сразу прийти на помощь и это волновало партизан. Многие из наших товарищей были местными жителями, и они не без основания опасались арестов своих родственников. Особенно переживал Николай Михайлович Абраменко и за судьбу жены, и своего маленького сына. Немцы беспощадно уничтожали партизанские семьи.

Николай Михайлович рвался в село Македон, много раз просил командира отпустить его на разведку и попытаться разыскать сына. Но командир запретил ему. И это было естественно: взволнованный постигшим его горем партизан мог пренебречь железными правилами партизанской осторожности, напрасно погибнуть сам и повредить общему делу. К тому же отряд в ту пору вел тяжелые бои с карателями, часто менял дислокацию — для вылазки в село Македон не было никакой возможности.

Вскоре разведка все же была отправлена. Она принесла еще более тревожные вести. Кроме Марии Николаевны и Галины, в Мироновской районной тюрьме томились подпольщицы Мария Смоляр, Анна Киянова с трехлетней дочкой Катюшей и многие другие, О сыне Абраменко ничего узнать не удалось. Разведчики ходили в село еще несколько раз, но маленький Витя исчез бесследно. Правда, ходили слухи, что мальчика прячут местные жители, но даже партизанским разведчикам не говорили, где он находится.

Николай Михайлович Абраменко сильно переживал, горячился в бою. Товарищи сочувствовали ему, командиру пришлось даже запретить ему выходить на ответственные задания. Наконец наши разведчики добыли ценные сведения. В село Македон из Мироновской тюрьмы должны были доставить нескольких арестованных подпольщиков и с ними Марию Николаевну, гестаповцы надеялись развязать языки арестованным, раскрыть с их помощью партизанское подполье, разгромить наш партизанский отряд.

Мы решили освободить арестованных. Командир выделил небольшую штурмовую группу и приказал отбить подпольщиков по дороге в село Македон. Николай Михайлович в это время находился со своим взводом на задании и в нашу группу не попал. Возможно, что командир сознательно услал его перед предстоящей нам операцией. Партизаны сделали засаду неподалеку от села. Нам не раз приходилось выполнять подобные задания, и мы надеялись на благополучный исход. Но получилось по-иному...

По дороге, ведущей в село, ранним утром появились две машины, и мы сразу же установили, что конвой очень большой и бой предстоит серьезный. Машины были остановлены первыми же автоматными очередями, сопровождающие их немецкие солдаты горохом посыпались на дорогу. Немцы упорно сопротивлялись. Обе стороны пустили в ход гранаты, хотя подобный «шум» не входил в рассчеты партизан, предпочитавших стремительные «тихие» схватки.

Виктор Абраменко

Наконец мы одержали верх. Арестованные свободны и можно отправляться в отряд. Но тут выяснились печальные обстоятельства. Во время жаркого боя были тяжело ранены Мария Николаевна и один партизан, а машины, на которых мы надеялись уйти в отряд, оказались безнадежно поврежденными. Что делать? Транспортировать раненых, истекающих кровью товарищей за сто километров на руках не было никакой возможности. Они неминуемо погибли бы в пути. Решили поручить раненых заботам подпольщиков, а самим срочно уходить. Подпольщики надежно укрыли наших товарищей.

... А через несколько дней мы услышали страшную историю. Гестаповцы ворвались в село Македон и буквально перевернули его вверх дном. Они обшарили каждый дом, каждый подвал и погреб, каждый кустик в вишневых садах. В одном подвале немцы обнаружили раненого партизана и умершую женщину. Это была Мария Николаевна Абраменко. Месяц жестоких пыток в тюрьме, где фашисты безуспешно старались заставить ее говорить, тяжелая рана сразили отважную женщину.

Партизана тут же повесили. Потом гестаповцы долго рыскали по селу в поисках маленького партизанского сына. Они знали, что у Мариии Николаевны был мальчик, и хотели расправиться с ним. Но этого сделать им не удалось. Местные жители спрятали мальчика, уберегли его от врагов. Обозленные провалом задуманной операции, гестаповцы жестоко расправились с подпольщиками, заключенными в Мироновской тюрьме. Все они были расстреляны. Погибла сестра Марии Николаевны Галина, фашисты убили партизанку Анну Киянову и ее маленькую дочурку Катю.

Партизаны отомстили за смерть своих товарищей. Немецкие гарнизоны в селах не могли уже спать спокойно. На каждом шагу фашистов подстерегало справедливое возмездие. Николай Михайлович Абраменко поборол жестокое горе, сражался отважно, не щадя своих сил. Правда, его очень тревожила судьба сына, хотя мы узнали, что он находился в безопасности. А осенью 1943 года мы похоронили Николая Михайловича Абраменко — славного товарища, отважного партизана.

Шла суровая битва с врагом, но товарищи не забывали о сыне Николая Абраменко. При всяком удобном случае партизаны наведывались в село Македон, узнавали о нем. Но потом каким-то образом затерялся след партизанского сына. И вот наконец через семнадцать лет отыскался он. Какой же ты теперь, Витя Абраменко?

...Я читаю его письмо и вспоминаю. Несколько раз приходилось бывать мне в селе Македон в гостеприимном доме Абраменко. Помнится, как в те короткие тревожные встречи маленький Витя забирался к отцу на колени и не отрывал от него своих широко открытых детских глаз. И хотя мы должны были быть осторожными, Николай Михайлович не мог сдерживаться. Он горячо целовал своего маленького сына, могучими руками подбрасывал его к потолку, громко и счастливо смеялся... Помнишь ли ты это, Витя? Конечно, помнит. Такое никогда не забывается.

Я рассказал Виктору обо всем этом. Письмо получилось большое, потому что мне хотелось не пропустить в нем никакой, даже маленькой подробности, из жизни замечательных патриотов — Марии Николаевны и Николая Михайловича Абраменко. Они славно жили, отважно боролись, и сын вправе гордиться ими, брать с них пример.

Виктор Абраменко не задержал с ответом. Из его второго письма я узнал, как жил эти годы наш партизанский сын. В 1946 году один из бойцов нашего партизанского отряда разыскал Виктора и забрал с собой. Потом он воспитывался в детском доме. Отсюда воспитатели направляют его в Одессу для поступления в Нахимовское училище. Но мальчика ждало здесь разочарование. Он оказался старше по возрасту, необходимом при зачисление в училище, и ему отказали.

Виктор Абраменко еще в детском доме начал заниматься спортом. Увлекался он им и в школе ФЗО, где получил спортивный разряд. Дирекция школы учла стремление Виктора к спорту и рекомендовала его в Ленинградский техникум физкультуры и спорта. Так партизанский сын стал взрослым, нашел свое место в жизни.

...Теперь Виктор живет в Киеве, обзавелся семьей. Вспоминая шаг за шагом его жизнь, невольно думаешь, как много могучих сил в нашем народе, сколько благородства живет в каждом советском человеке. Потеряв своих родителей, Виктор не остался сиротой. Советские люди, рискуя жизнью, спасли его от гибели, которая неминуемо грозила ему, окажись он в ту пору в руках гестаповцев. Они окружили его отеческой заботой, воспитали. Великая советская родина стала его матерью, она поставила его на ноги, указала прямую и светлую дорогу в жизнь.

Доброго пути тебе и большого человеческого счастья в жизни, Виктор, — наш дорогой партизанский сын.

МОЯ РОДНАЯ УКРАИНА

Недавно я получил письмо от Алексея Васильевича Крячека.

«..Вася, — пишет он мне, — я стал инвалидом. Мне сделали операцию и устранили кое-какие неприятности в организме, оставшиеся у меня с войны... Но недаром мы проливали с тобою кровь. Я горжусь, что в тяжелое время для Родины мы сумели честно послужить ей. Я радуюсь и тому, что и сейчас мы в меру своих сил трудимся на благо родины. Моя родная Украина, много вынесшая и пережившая, сегодня неузнаваемо расцвела и готовится праздновать уже свой сорокалетний юбилей...»

Я постоянно думаю о родной земле Украины, о ее прекрасных людях, с которыми побратала меня навек общая беда, общие жестокие битвы с врагом и победы. В сердце моем всегда живет тоска, если я долго не получаю вестей от своих друзей с Украины, или если вести эти бывают иногда печальными.

...Я читаю письмо Алексея дальше. Он не скупится на подробности,

описывая встречи с нашими общими друзьями. А вот наконец и слова, которых я ждал и которые заставили мое сердце забиться чаще и взволнованней.

«Вася, — пишет в конце своего письма Алексей. — Твоя любимая родина Украина поздравляет тебя с сорокалетним юбилеем ее!».

И мне подумалось вдруг, почему мы — сыны своих республик — по праву называем себя верными сыновьями любой другой республики нашей прекрасной великой родины. Потому что каждый из нас всегда чувствует себя вместе со всеми и в труде и в битвах, каждый, не задумываясь, приходит друг к другу в беде, каждый законно радуется вместе со всеми нашим общим успехам.

Крячек Алексей Васильевич — начальник санитарной службы соединения

...Как всегда, когда я получаю весточку от своих друзей-партизан с Украины, мне невольно вспоминаются бои и походы, наша тяжелая, полная опасностей жизнь в тылу врага. Вот и сейчас, задумавшись над письмом Алексея, я отчетливо, до мельчайших деталей, припомнил один из многих боев, в котором мы участвовали вместе с ним.

Однажды мы вернулись на базу после крупной и трудной операции, в которой участвовало тогда одновременно три партизанских отряда. Как обычно, нам после боя полагался отдых, и мы немедленно решили воспользоваться им. Но отдохнуть на этот раз не удалось. Не успели мы заснуть, как были подняты сигналом тревоги. Два фашистских карательных отряда шли в атаку на наш лагерь.

Партизан и отдыхая всегда помнит об опасности, всегда готов достойно встретить врага. Потребовались минуты для того, чтобы партизаны, прихватив оружие, бросились навстречу карателям. А еще через мгновения уже начался жестокий рукопашный бой. Известно, как люто ненавидели и боялись фашисты партизан, с каким жестоким остервенением дрались против них каратели. Уже в первые часы боя обе стороны понесли большие потери.

Когда партизаны смяли и разгромили крыло атакующих карателей, я со своей группой бросился на помощь роте Григория Проценко, на которую фашисты наседали особенно сильно. В той роте находился тогда и Алексей Васильевич Крячек. С большим трудом удалось в шуме боя отыскать Алексея. Он сидел на корточках и перевязывал раненого Проценко.

— Гриша очень тяжело ранен, — сказал мне Крячек, — его роту принял Шпиталь.

— Алексей, ты же врач, — взволнованный положением Проценко, сказал я Крячеку. — Может быть, ему нужна операция. Постарайся поскорее доставить его в лагерь.

Я собирался было покинуть их, чтобы поспешить на помощь товарищам, но в это время фашистская пуля повалила Крячека. Из раны на груди хлынула кровь, и Алексей сразу же потерял сознание.

— Шпиталь, держись! Мои ребята помогут тебе, — крикнул я командиру роты. Тот, на секунду оторвавшись от автомата, кивнул мне, махнул рукой и продолжал строчить по наступающим врагам. Мне надо было спасать раненых товарищей. С большим трудом я перенес в лагерь Крячека и Проценкв, сдал врачам и только потом вернулся к месту боя.

К этому времени бой с карателями, продолжавшийся больше трех часов, уже затихал. Оставшиеся в живых фашисты поспешно отступали. Дорого обошлась им эта встреча с партизанами. Десятки трупов в серо-зеленых шинелях оставили немцы в партизанском лесу. Они думали захватить врасплох партизан, уставших после недавней тяжелой операции, и уничтожить их. Но жестоко просчитались.

...В годы Великой Отечественной войны партизаны Украины прошли трудный и славный путь. Потери и лишения, тяжелые раны не остановили их. Они знали, что борются за светлое будущее своей великой родины, и это вдохновляло каждого советского патриота. Вместе с братьями-украинцами героически сражались русские, казахи, белорусы, киргизы, татары и туркмены. Они в жестоких битвах разгромили врага и добились великой победы.

Я считаю Украину своей родиной. И хотя Казахстан находится за тысячи километров от Украины, я не чувствую этого расстояния. Я поддерживаю непрерывную связь с другими партизанами, они навещают меня, звонят по телефону. И мне очень часто случается бывать на священной украинской земле, любоваться красивыми берегами седого Днепра, где когда-то кипели жестокие бои и где живут сейчас и трудятся мои братья-украинцы, счастливые, мужественные люди, беспредельно любящие свою родину.

---