Мы были абитуриентами

1

Поздним вечером мы, наконец, вышли из дома. После яркого света комнаты нас охватила такая тьма, хоть глаз коли, в двух шагах ничего не было видно. «Странно, ― подумал я, ― почему сегодня такой темный вечер?»

Моя мама простилась с нами у порога, дальше не пошла. Сдерживая слезы, пожелала нам доброго пути и осталась стоять у неплотно прикрытых дверей. Ее глаза были темны и печальны, а губы беззвучно шевелились, как будто она хотела еще что ― то сказать мне, может быть, самое главное. Я даже подождал немного, но мама так ничего и не сказала больше, только головой покивала: «Иди, сынок, иди... Будь счастлив!»

До околицы аула нас провожал отец Алдихана. Обычно веселый человек, любящий добрую шутку, сейчас он, заложив руки за спину, шел молча, сутулился. Да и нас с Алдиханом тоже охватило какое-то тоскливое молчание, такое же глухое и непроглядное, как сам этот неприветливый черный вечер.

Так, в молчании, мы и вышли из аула. Когда, как бы прощаясь с нами, коротко сверкнул в окне крайнего дома слабый огонек, старик остановился:

― Ну, милые, счастливого вам пути! Постарайтесь быть первыми среди первых, ― он поцеловал меня, а потом притянул к себе сына, надолго прижался губами к его лбу. ― Как доберетесь, сообщите... Дай бог встретиться нам в добром здравии.

Открытыми ладонями он провел по лицу, резко повернулся и пошел назад. Его высокая фигура вскоре пропала в темноте, но еще долго слышался звон уздечки ― наверное, старик на ходу, не замечая того, сильно размахивал ею.

Мы, взвалив для удобства чемоданы на плечи, пошагали по смутно белеющей в темноте дороге. Алдихан первым нарушил молчание.

― Постарел отец... Еще вчера я не замечал, а сегодня...

Слова его, как морозом, обожгли.

― Не надо так, Алдеке, ― я попытался утешить друга, хотя и у меня на душе кошки скребли. ― Радуется, что проводил нас учиться, доброго пути пожелал.

― Радуется, конечно, но расставаться не хотел. Я видел...

Мы снова замолчали, оба не в силах, видимо, так вот сразу освободиться от груза тягостных минут расставания. Алдихан думал об отце, я ― о маме и еще о том, что уезжать из дома оказалось труднее, чем мы предполагали в своих мечтах и бесконечных планах.

Свернув на дорожку, что веселой змейкой вьется вдоль канала, остановились передохнуть. Ночь посветлела, что ли? Спокойное течение канала почти не заметно, ночная вода ― беззвучна, ни плеска не слышно, ни шороха. Из погруженной в темноту низины «Караой» веял, приятно освежая наши разгоряченные лица, прохладный ветерок.

― Эх, поступить бы нам, Алдеке, а?

― Хорошо было бы... Зять обещал корову продать. Если продаст, я съезжу домой, деньги будут, можно подыскать человека, чтобы помог...

Алдихан помолчал и, смахнув ладонью со лба крупные капли пота, спросил:

― Ты деньги куда положил?

― А вот... в задний карман.

― Смотри, спрятал бы подальше.

Мы вновь вскинули чемоданы на плечи. Ярко светились впереди огоньки станции «Бирлик», они казались очень близкими ― рукой подать; но в степи ночью всегда так ― вроде бы и рядом человек, а на самом деле, пока дойдешь до него, ноги загудят от усталости.

Идем поначалу бодро. От воды бесконечными наплывами поднимается влажный густой аромат мяты и цветущей повилики, но мы не долго радуемся свежести ночного воздуха ― тяжеленные чемоданы очень скоро завладевают всем нашим вниманием и с каждым шагом становятся все тяжелее и тяжелее. Мой ― еще ничего, а вот чемодан Алдихана словно камнями набит. Мы несли его поочередно. Мой друг расстарался, всякой всячины набрал в дорогу. Уложил оставшиеся с зимы две казы, огромный брус масла, килограммов пять курта, добрый мешочек проса и еще что ― то, я уж и не помню, что. Да прихватил на всякий случай фуфайку на вате ― вдруг, говорит, похолодает, город, считай, в горах стоит. Нет, все ― таки такая ноша для пешего человека ― сущее наказание. Немного пронесешь и все ― руки немеют, плечи ломит, даже в глазах темно становится.

― Ничего, ― утешает Алдихан, в очередной раз взваливая на меня чемодан, ― хлеб, говорят, сам себя несет... Другие борщ хлебать будут, а мы с тобой ― лепешки с маслом. А борщ ― что? Вода есть вода, никаких тебе калорий.

...На поезд мы сели во втором часу ночи. Время позднее, почти все в вагоне спали. Только пять или шесть парней колготились в тамбуре и, судя по оживленной беседе, спать пока не собирались. Вслед за нами они прошли в вагон; краешком глаза я заметил в руках одного из них знакомый школьный учебник и подумал, что ребята, как и мы, едут пытать свое счастье. А парни ― шустрые, сидят в вагоне, как в родном доме, посмеиваются, шутят. Не впервые, видать, в чужие края направляются, и среди них особенно боек и независим кудрявый парень, черный, как жук, а глаза у него какие ― то красноватые и слегка навыкате.

Мы с Алдиханом облюбовали полки и стали было располагаться. Кудрявый оглядел нас с ног до головы, щелкнул пальцами:

― Занято! Надо же спрашивать... Или этому вас еще не учили?

Неловко стало, я даже поежился. Мой же друг, не обращая на кудрявого внимания, продолжал возиться, укрощая свой чемодан, который ни с того ни с сего раскрылся и теперь не хотел закрываться. Изгибаясь, стараясь сохранить равновесие, Алдихан качнулся и задел локтем гитару. Тогда кудрявый уже откровенно сердито прикрикнул:

― Эй вы, поосторожнее, гитару раздавите! Откуда они такие взялись, с неба упали, что ли...

Парень подбоченился. Его неисчерпаемое красноречие оглушило нас, мы, растерянно переглядываясь, неуклюже топтались в проходе, не зная, как отвязаться от красноглазого дьявола.

― Идите сюда, ребята, здесь как раз два свободных места.

Смуглолицая девушка, натянув простыню до подбородка, с улыбкой встретила нас и кивнула на две свободные полки. Я заметил, что глаза у незнакомки черные ― черные, как омуты, и, как омуты, глубокие. О таких говорят ― утонуть можно.

― Робость парням совсем не к лицу, ― она опять улыбнулась. ― Посмелее держаться надо... Честное слово, мне даже стыдно стало за вас. Джигиты, а робеют, как девушки.

Обидно и больно слушать такое, но мы с Алдиханом промолчали, ничего не ответили ей. Алдихан облюбовал себе третью полку, а мне кивнул на вторую ― занимай, дескать, чего стоишь. Молчали мы, молчала и девушка. Правой рукой поправила волосы и повернулась на бок ― лицом к нам.

Алдихан, ворочая крутыми плечами, стянул с себя рубашку и только собрался полезть наверх, как снова появился тот самый кудрявый. Я поглядывал на него с опаской ― такой шалопай не постесняется девушки, возьмет и ляпнет что ― нибудь, а мы опять красней. Нет, на этот раз парень не стал шуметь. Подошел, улыбнулся приветливо, а Алдихана по ― дружески, как будто они сто лет знакомы, хлопнул пониже поясницы:

― Ну как, парень, отыскал местечко?

― Нашел кое-как.

Вижу ― Алдихан отодвинулся от незнакомца, встал к нему боком. Все понятно ― дружеский шлепок кудрявого пришелся по карману, где у Алдихана деньги зашиты. Правильно, мысленно одобрил я товарища, держаться надо подальше. Кто знает, что у этого нахалюги на уме. Да и кто он сам ― тоже пока не известно.

― Будем знакомы! Арыстан, ― кудрявый протянул руку.

― Из Новотроицка, ― буркнул Алдихан, пожимая руку кудрявого.

― Странное имя, ― Арыстан прищурился. ― Или это не имя, а село какое ― то?

― Село... Там десятилетку кончал.

― Здрасьте ― пожалуйста, познакомились! ― кудрявый весело покрутил головой. ― Я тебе говорю ― Арыстан, а ты себе думаешь, что я из Арыси? Так?

― Точно, я так и подумал.

― Ну, браток, насмешил! Когда знакомятся, имя свое называют, а не город, где живут.

― Извините, ― мой друг густо покраснел. ― Меня зовут Алдихан.

― Чудак! А может, ты смеешься надо мной, а? Нет, честно, впервые такого чудака вижу. Куда же ты собираешься поступать?

― А туда, ― Алдихан мотнул головой, ― где на судью учат.

― А, на юридический... Сильно сомневаюсь, чтобы из такого байбака, как ты, добрый юрист получился.

Алдихан ничего не ответил, сердито засопел и отвернулся, делая вид, что готовится лечь. А я подумал, что кудрявый ― не такой уж злой, каким показался сначала. Характер у парня, скорее всего, прямой и открытый, у него, как мне показалось, что на уме, то и на языке. Правда, шутит он как ― то обидно, словно пальцем в тебя тычет. Я заметил, что девушка отвернулась к стене и, слушая наш разговор, потихоньку смеялась. Сдерживая невольно закипающее раздражение, я вежливо спросил кудрявого:

― А вы сами... в какой думаете поступать?

― Я? Бетховен, Бах, Шопен...

Наверное, в консерваторию, подумал я, но уточнять не стал. Не говорит сам ― и пусть, обойдемся.

― Надо любить музыку, надо понимать ее, ― глаза Арыстана заблестели. ― Как тебя зовут?

― Каржау.1

― Что за имя, создатель? Ну ― ка, сотвори снег. Неплохо бы в такую жару немного прохлады.

Ввязаться в спор с Арыстаном я не решился. Да и, признаться, не понял его, у меня появилось такое чувство, что он на другом языке со мной разговаривает. Но что ― то все ― таки надо было сказать, и я сказал.

― У каждого свое имя. И вы себе свое не сами вы брали.

Судя по выражению лица, Арыстан крепко в нас разочаровался. Посмотрел, качая головой, на меня, потом взглянул наверх, на Алдихана, и хмыкнул:

― Незавидны ваши дела! ― повернулся и пошел в свое купе. Алдихан свесился с полки и шепнул мне на ухо:

― Осторожнее с ним... Так и вьется вокруг нас. По глазам вижу ― жулик он.

― Люди кругом, ― я отмахнулся. ― Ничего он не сделает.

Алдихан с сожалением, как на безнадежно больного, посмотрел на меня, вздохнул и затих на своей верхотуре. А я, как ни старался, сколько ни жмурился, заснуть не мог. Так и лежал, поглядывая в темное окно. Скорый поезд летел, как ветер. Время от времени врезался в густые сети огней, рвал их в клочья, с грохотом проскакивал выходные стрелки и вновь попадал в объятия непроглядной темени.

Я хочу освободиться от впечатлений прошедшего дня ― и тоже никак не могу; закрою глаза, а передо мной и вместе со мной плывут и качаются берега канала, я вижу спокойную тихую гладь воды, слышу песни лягушек, а если взгляну попристальнее ― увижу родной аул, густые и яркие огни станции. Вот они отдаляются, и уже не огни я вижу, а черные, как смородина, глаза незнакомки, девушки, что спит на соседней полке.

«Стыд ― но за вас, стыд ― но за вас...» ― стучат и выговаривают колеса недавние слова девушки. Все громче перестук и все обиднее мне кажутся эти слова. Я втискиваюсь головой в подушку, затыкаю уши пальцами, но понимаю, как это все глупо, потому что голос девушки звучит не где -то, а во мне самом. От вновь пережитой обиды и стыда я чуть не застонал и отвернулся к стенке.

С этой минуты решил думать только о том, как буду поступать в институт. Сразу, как приедем, наберу учебников и все их выучу наизусть. Тогда ни один вопрос не застанет меня врасплох. Особенно много придется готовиться к экзамену по русскому языку. Говорю ― то по-русски я неплохо, но пишу с ошибками.

Нет, ничего не получается... Черные глаза, медленно наплывая из темноты, находят меня и смотрятся, кажется, в самую душу. Мне приятно и... беспокойно как-то. До чего же трудно ответить этим глазам таким же прямым и открытым взглядом. Голова моя кружится, как будто я заглянул в глубокий, бездонный колодец. Счастливчик тот парень, на которого с нежностью и лаской глянут они.

«Над озером небес прозрачное стекло.

Очарованье глаз твоих мне душу обожгло…»

Слова песни прошептались как бы сами собой, я вспомнил их как будто бы случайно, но минутой позже понял ― нет, не случайно. Эта песня о таких вот глазах написана.

Стучали колеса, и под их перестук я несколько раз повторил ее как свою собственную, она словно только сейчас сложилась и вырвалась из глубины моего растревоженного сердца. А что, если поговорить с ней... Мысль эта поначалу понравилась, но уже в следующую минуту я решительно отказался от нее. О чем говорить? Да я просто-напросто не решусь, не осмелюсь приблизиться к ней, встретиться взглядом.

Прислушался ― ровное дыхание Алдихана подсказало мне, что и подозрительный Арыстан не помешал моему другу, не отбил у него сна. Во всем вагоне не сплю, наверное, только я один. В глаза будто песку насыпали. И рядом ― ее глаза, голос их ― да-да, голос! ― смущает горячим шепотом мою душу. Не отводи взгляда, Каржау, нашептывают они, не нас ли ты искал столько ночей и дней. Вспомни своих школьных подруг, много раз манили тебя и тревожили девичьи взгляды, но сердце твое молчало. А сейчас... Может, это ― судьба...

Гулко колотилось сердце. Стараясь не стукнуть, осторожно открыл окно. Одичавший от ночной темноты степной ветер ворвался в купе, наполнил его густыми запахами трав. Слабо занималась заря. Один за другим мелькали, пролетая мимо, столбы, помедленнее скользили, уплывая назад и в сторону, близкие холмы, и совсем уж медленно и величественно отступали хребты далеких гор. Я жадно вдыхаю знакомую с детства и всегда волнующую меня горечь полыни, ветер, прохладный и чистый, студит разгоряченное лицо, озорно ерошит волосы. И вот уж пушистое, как одуванчик, облако, наплывая, мягко подхватило меня и увлекло за собой в еще хрупкую синеву неба, навстречу восходящему солнцу...

2

Когда я открыл глаза, то понял ― никто уже не спит. Слышались веселые голоса, смех, шуршание газет, позвякивание чайных ложечек о стаканы. В дальнем конце вагона заплакал ребенок, женский голос, утешая малыша, что-то предлагал ему ― может, игрушку, а может быть, какую-нибудь сладость.

Я взглянул вниз. Алдихан сидел на нижней полке и разговаривал со старушкой. Заметив, что я проснулся, махнул рукой:

― Давай-ка сюда!

Я спрыгнул, сел рядом. Девушки нет, постель ее аккуратно прибрана. Неужели сошла по дороге, мелькнула мысль, сердце защемило болью и обидой и еще злостью на. самого себя за то, что спал, как суслик, и ничего не слышал.

Алдихан локтем толкнул меня в бок:

― А соседка у нас... красивая.

― Кто? Какая соседка? Девушка?

― Ну да. Глаза у нее! Я таких не встречал.

― Она... здесь?

― Сейчас придет. Умывается.

Я мгновенно успокоился. И вообще, сказал я самому себе, надо быть сдержаннее. А то что же получается? Она умываться пошла, а у меня ― сердце в пятки. А если и вправду бы сошла, а я видел бы это, что тогда? Кинулся бы за ней? Незнакомы? Ну, это ничего не значит.

― Ночью-то я не заметил, какая она, ― Алдихан заметно возбужден. ― А утром глянул ― аллах, настоящая красавица. Не глаза ― озера...

Я хорошо знаю своего друга. Девушки мало его волнуют, вернее ― совсем не волнуют. Раньше, случалось, я заговаривал с ним о знакомых девчонках, так он в ответ только досадливо морщился и отмахивался ― брось, Каржау, нашел, о чем говорить. А сейчас, гляди, все о ней да о ней. Видно, понравилась. Я стиснул зубы, ощутив мгновенный и неприятный укол в сердце.

― Ты разговаривал с ней? ― мне стоило больших усилий спокойно задать этот вопрос. ― Имя узнал?

― Нет... Хотел спросить, да не посмел. Понимаешь, глаза...

Алдихан восторженно покрутил головой и замолчал. Он смотрел на меня, но я готов был поклясться, что видеть меня он не видел. Ай, девушка, подумал я, как бы она обоих нас в дураках не оставила.

― Вот как в жизни получается, Каржау... ― Алдихан задумчиво сощурился.

― В институт поступим ― много таких встретится.

― Хороших девушек много, но горы свернуть можно только ради такой.

Вижу ― случилось что-то с Алдиханом, здорово он переменился, прямо другим человеком стал. Куда только подевались его уверенность в себе и независимость. Теперь рядом со мной сидел мягкий и добрый человек. Наверное, это и есть любовь, подумал я, только силе любви вот так, помимо своей воли, подчиняется человек.

― Посуди сам, Каржау, ― Алдихан задумчиво взглянул на меня, ― она совсем не похожа на других девушек.

― Не заметил...

― Да ты посмотри на нее! ― Алдихан горячился. ― Увидишь...

И вдруг умолк. В купе вошла она и внесла с собой волну удивительной чистоты и свежести. Глаза, которые всю ночь гнали от меня сон, сейчас были улыбчивы и спокойны. Да, прав Алдихан, они действительно прозрачнее озер, поистине прекрасные глаза.

― Как спалось, ребята?

― Неплохо! ― в один голос ответили мы.

― Зато я из-за вас не выспалась.

Девушка, складывая полотенце, тихонько засмеялась. Ее шутка, ее намек вполне понятны, но, странно, вчерашней неловкости я не испытал, более того ― я пришел в довольно-таки воинственное настроение. Хватит с меня моих ночных мук и переживаний, терпеть дольше ее усмешки я не буду.

― А мы такие! ― я поймал взгляд девушки. ― За нас и в огонь пойти можно.

Бросился я вперед, как говорится, очертя голову. Но была не была, смелость города берет, да и негоже робеть перед девушкой.

― Даже так? ― она опять засмеялась. ― Что ж, можно и в огонь, если парень достоин того.

― А если... если от вас зависит ― будет он достоин или нет?

― Значит, по ― вашему, достоинство и мужество парня зависят от нас, девушек?

― Да, ― я кивнул, ― конечно, так.

― Интересно, ― она повернулась к Алдихану. ― И вы тоже так считаете?

― Трудный вопрос, ― Алдихан растерялся. ― Я, честно говоря, не понял, что хотел сказать Каржау.

Бедный Алдихан! Едва ли он понимал, о чем идет речь. :Наверное, в своих мечтах он я находился-то не здесь, в вагоне, а где-то далеко-далеко. Вопрос застал его врасплох, он окончательно смутился и сидел подавленный и мрачный.

― Скучаете? О ком? ― она взглянула на Алдихана. ― Или... ночной разговор с братом вспомнили?

― Вы об Арыстане? Я уже о нем позабыл.

― Ну, не скажите! ― девушка, я видел, подзадоривала моего друга. ― Очень вы с ним хорошо поговорили... А вот и он, легок на помине.

На шее Арыстана, повязанное, как шарф, мотается длинное полотенце. Алдихан, привстав, сунулся было к нему с протянутой рукой, бормотнул:

― Ассалаумалейкум!

Тот, однако, будто не слышал приветствия; блеснув красными, как у рыбы, глазами, прошел молча. Протянутая рука Алдихана повисла в воздухе, а ладо медленно и гневно потемнело.

― Видите! ― девушка засмеялась. ― Обиделся он.

― За что? Это мы на него должны обижаться.

― Э, нет! Готовьте штраф, уважаемый.

Тут Алдихан, разозленный высокомерием парня и насмешками девушки, точно обиделся. И правильно! Чем это мы перед ним провинились? Нос воротит, руки не замечает. А вчера сам что-то о воспитанности говорил, невежа!

Девушка, видно, почувствовала, что в шутках своих зашла слишком далеко. Помолчав немного, спросила:

― В какой же надумали?

― Я? ― поспешно отозвался Алдихан.

― Вы о своем юридическом еще вчера сказали. А вот друг ваш, ― она взглянула на меня, ― отмолчался.

― В КазГУ еду, ― я не очень охотно поддержал беседу. ― На исторический...

― О, и я на исторический! Документы давно уже отправила.

― Хорошо! ― на лице моем, видно, отразились и удивление, и радость. ― Значит, цель у вас одна.

― Не цель ― , а специальность... ― Профессия.

― Профессия одна, но это потом будет, а сейчас как раз цель. Поступить! Скажите, ― я запнулся, ― а как вас зовут?

― Макпал.

Макпал. Не знаю почему, но при этом имени пахнуло на меня росистой свежестью весенней степи, той степи, когда еще каждая травинка нежна, и шелковиста не только на ощупь, но и на взгляд. Макпал, я повторил про себя ее имя, а мой друг, вздохнув, резко вскинул голову, может быть, и он, как и я, был очарован звучанием этого слова. Наверное, девушка вспомнила наше вчерашнее знакомство с Арыстаном и, пряча улыбку, проговорила:

― А вы, значит, из Новотроицка? Это город?

― Районный центр... Мы там в школе учились.

― А я из Куйбышева.

― Это же... в России?

― Да... Поволжье.

― Здорово! ― Алдихан заинтересованно взглянул на девушку.― Живете в России, а по-казахски говорите не хуже меня.

― Я росла у бабушки... да и родной язык надо знать.

Поезд, принимая на грудь встречные ветры, мчится и мчится вперед. Слева по движению долго тянулись, сверкая густой и чистой зеленью, колхозные сады. Стройные телеграфные столбы то бегут вдоль люцерников, то врезаются и надвое рассекают зеленый разлив кукурузы, а то, стремительно слетая с вершины холма, врываются на картофельное поле. Бесконечно движение поезда и бесконечно сочетание меняющихся, как в калейдоскопе, картин. Вот далеко-далеко за высокими тополями забелел дом, мутно замерцал под солнцем шифер, под его лучами ярко и празднично заполыхали стекла окон. И. дом, и куща тополей, как и все до этого, постепенно отстают и остаются позади, а мне стало вдруг грустно, показалось, что вместе с белым домиком уплывает от меня, прощаясь, что-то очень дорогое, памятное и бесконечно волнующее.

Есть в нашем ауле маленький дом,

Уйду я, но сердце останется в нем.

И где бы я ни был, согреет меня

Любовь бесконечным дыханьем огня.

Песня Касыма... Почему она вспомнилась ― не знаю. Не знаю и того, что в эту минуту чувствовали Алдихан и Макпал, но меня целиком захватила неожиданная светлая грусть, она росла во мне, ширилась вскипала на глазах невольными слезами, и вот уже не просто тополя уплывали назад, а сама Родина, прощально взмахнув рукой, отдалялась, но отдаляясь, не покидала моего сердца.

Начался затяжной подъем, и поезд заметно сбавил скорость Навстречу, извиваясь вдоль насыпи, бежал ручеек. Вода в нем чистая, как слеза, и, наверное, очень холодная.

― Вот бы напиться!

-Макпал нашла глазами светлую ниточку ручейка. ― И правда ― чистый такой и... веселый.

― Хорошие здесь места, правда, Макпал?

― И у нас красиво... Приезжайте ― назад не уедете.

― А что? Я хоть завтра готов... Только вряд ли останусь надолго. Посмотрю ― и домой.

― А вы мечтатель, Каржау!

Каржау... Я не ослышался? Да нет, она сама назвала меня по имени, и я, чувствуя, как полнится радостью сердце, мгновенно оказался от счастья на седьмом небе.

― Макпал, вы не верите, что я поеду? Одно ваше слово и...

― Хватит нам и того, если сдадим экзамены хорошо... Она взяла со столика номер «Огонька» и стала его просматривать. Понятно, подумал я, неинтересный разговор наскучил ей. Ладно, помолчим... Мне и просто так сидеть рядом, смотреть на нее, разговаривать или вот так молчать ― большая радость.

Алдихан больно ткнул меня локтем в бок, кивнул ― выйдем в тамбур. Не успел я прикрыть двери, как он, обхватив меня, приподнял и так тряхнул, что у меня в глазах потемнело.

― Ты что?― я попытался вырваться из железных объятий друга.― Очумел?

― Ага!― он отпустил меня; глаза его сияли восторгом.― Ну, как ― красивая?

Алдихан явно хочет сказать, что он первым заметил красоту Макпал и теперь ждет, чтобы и я разделил его восхищение.

― Ничего девушка, ― я пожал плечами.

― А я говорю ― красивая. И шутку любит.

― Понравилась?

― Если честно, да... Как думаешь ― не попытать ли счастья?

― А что, давай! Соберем по карманам деньги и сосватаем.

― Ты шутишь, а надо что-то делать... Такую и проморгать не долго.

― Ай, Алдеке, берегись ― на огонь не наступи.

― Брось!― Алдихан отмахнулся. Помолчал. И вдруг, вздохнув, сказал:

― Ладно, давай совсем не думать о ней.

― Да, лучше не думать; если такое под силу.

― Жили без нее, не умирали.

Мысли смешались. Мы молчали, не глядя друг на друга, не решаясь продолжить разговор, хотя и сейчас оба думали только о ней. Алдихан, убеждая в чем-то самого себя, пробормотал:

― Просто так говорю... Я уже почти спокоен.

Но я-то видел по его лицу, что он потрясен до глубины души и растерян. Однако утешить его как-нибудь в таком состоянии я не мог.

― Алдеке, ― я тронул его за локоть, ― все будет хорошо... Можно и открыться ей, но попозже, когда привыкнем друг к другу.

― Ничего нет!-Алдихан сердито смотрел на меня.― Я просто так все говорил... Хватит, нечего воду в ступе толочь.

― Ну, зачем же так? Давай прикинем, посоветуемся...

― Прекратим разговор, Каржау. А то мы с тобой похожи на того бедного охотника, который, завидев убегающую лису, мысленно шил себе малахай.

― А глаза Макпал... Куда ты от них уйдешь?

― Э, я их подарю тебе, ― Алдихан засмеялся.

― Даже так? А не ты ли ради этих глаз готовился подвиги совершать?

― И ты заговорил! ― Алдихан обнял меня.― Хочешь из искры пламя раздуть?

― Алдихан, шуткой искренности не спрячешь, шила в мешке не утаишь.

― Успокойся... Я буду нем, как рыба.

Он снова приподнял меня на руках. Потом отпустил и улыбнулся:

― Надо же, а я сначала и не догадывался.

― Постой! Ты это о чем?

― Ладно, не подзадоривай... Молчу, и ты молчи.

Он открыл двери в вагон, схватил меня в охапку и так, на руках, внес в купе.

3

Поезд, скрипя тормозами, мягко, по-кошачьи, подкрался к большой станции и замер. Сразу же на перрон высыпали пассажиры, Вышла и Макпал, а мы с Алдиханом остались стоять у окна, наблюдая за сумасшедшей толчеей. Крикливые торговки снедью бегали вдоль вагонов, буквально бросались к каждому пассажиру, предлагая ему помидоры, яблоки, виноград, дыни...

Немного в сторонке расположился на корточках старик; у его ног ― большая кастрюля. Старик половником помешивает пенящийся кумыс ― тугая струя хмельного молока искрится на солнце, и аксакал, довольно щурясь, просит пробегающих мимо людей отведать хоть немного напитка.

Вихрем летает туда-сюда рыжий мальчишка, и с каждой минутой тает в его руках горка аппетитных подрумяненных лепешек.

Большая толпа собралась возле другого аксакала; тот, сдвинув на самую макушку узорчатую тюбетейку, восседал у горки скороспелых дынь и, торгуя, лихорадочно пересчитывал деньги. Наверное, боится продешевить, подумал я.

Пришла Макпал, в руках ее ― сумка, полная вареной кукурузы. Расстелив на столике газету, она высыпала еще горячие початки ― от них еле заметный поднимался парок.

― Ребята, угощайтесь!― она кивнула нам и пошла к выходу.― Я сейчас... Сумку только отнесу женщине.

― Нехорошо получилось,― я сокрушенно покачал головой.― Нам бы надо угостить ее, а тут...

Алдихан смешно облизнулся, сглотнул слюну и потянулся за початком.

― Подожди,― я остановил его.

― А чего? Я же всего один....

Вагон резко качнуло ― поезд тронулся. Макпал не было, и я, почему-то беспокоясь, почти бегом бросился в тамбур. Открывая дверь услышал растерянный и громкий возглас нашей соседки. «Ой-ой, упала! Подайте, пожалуйста, скорее...» Я увидел, как полная женщина, сделав вслед за набирающим скорость поездом два-три быстрых шага, бросила Макпал ее черную сумочку, но не рассчитала броска ― сумочка ударилась о поручень и пропала где-то под вагоном. Сунуться же за ней под колеса никто из стоящих на перроне, конечно, не посмел. Глаза Макпал наполнились слезами, голос ее дрожал и срывался:

― Там... документы мои... Что делать, как теперь быть, Каржау?

Я не раздумывал ни секунды, решение пришло сразу. Я даже как-то не успел осознать его, действовал, подчиняясь скорее внутреннему порыву, чем разуму. О приличной скорости, какую уже успел набрать поезд, даже не подумал, спрыгивая на стремительно пролетающий мимо бетонный перрон. Прыгнул я не очень ловко ― меня швырнуло на землю и метра три проволокло по жесткому, как драчовый напильник, бетону, острая боль пронзила колени и руки, но она, как мне показалось, тут же утихла, залитая чем-то мокрым и теплым... Кровь? Не обращая на нее внимания, я вскочил и, прихрамывая, кинулся к толпе людей, надеясь найти сумочку и запрыгнуть хотя бы в последний вагон уходящего поезда. Но куда там! Сколько ни шарил глазами под пролетающими вагонами, сумочки не было видно ― взгляд мой беспомощно скользил по замызганному мазутом гравию, по черным шпалам, и бешеные колеса сливались в одну сверкающую грохотом полосу. Сверкание это вызвало в душе отчаянное чувство бессилия и готовности, раз уж ничего не остается более, ринуться прямо под колеса.

Чья-то жесткая сильная рука легла мне на плечо, крепко, до боли сжала его. Вслед за пожилым мужчиной в форме железнодорожника я послушно отступил назад.

― Теперь не торопись, сынок... Все равно отстал.

Со свистом промелькнул последний вагон. Я следил взглядом за уходящим поездом и мне показалось вдруг, что из глубины затихающего грохота прорвался слабый голос Макпал: «Каржа-а-ау!» Плачет, наверное, вяло подумал я, и мне самому от обиды и растерянности захотелось плакать.

― Держи, милок... Бедный, чуть не убился ведь... И из-за чего...

Старушка, до самых бровей закутанная в белый платок, подала мне сумочку. Я торопливо раскрыл ее ― деньги, паспорт, зеркальце, еще что-то... Уже то, что я держу сумочку в руках, придало мне бодрости и уверенности.

― Бог его спас, ― люди горячо обсуждали случившееся. ― Мог и под колеса угодить. Куда смотрел как уронил?

― Не он, а девушка уронила, ― внесла ясность женщина с корзинкой в руках.

― Кто же она тебе?-старушка, что подала сумочку, оказалась любопытной.

― Сестра.

― Осторожнее надо... Теперь долго будешь жить. А сестре помочь ― хорошее дело, правильное.

― Е-е, бабушка,― снова и энергично вступила в разговор женщина с корзинкой, ― у нынешней молодежи одно баловство на уме. Сестра глазки кому-нибудь строила, кокетничала ― вот и выронила кошелек. А парень, не подумав, прыгнул. Разбился-то как, смотрите...

― К доктору надо,― подал кто-то совет, ― в медпункт... Перевяжи, а потом уж догоняй поезд. Куда ехал-то?

― В Алма-Ату.

― Э-э, совсем близко... Возьми такси и вперед сестренки в городе будешь. Не стой же зря, не теряй времени.

Мужчина-железнодорожник проводил меня до медпункта. Ссадины оказались довольно глубокими, и кровь сама по себе не останавливалась, сочилась и сочилась. От острой боли у меня глаза лезли на лоб, я кривился, но в душе ликовал, бурная радость переполняла сердце. Подумаешь ― царапины, зато как будет довольна Макпал. Оказаться в чужом городе без денег и паспорта ― не шутка.

Таксист ― молодой и черный, как жук, парень, узнав мою историю, сдвинул кожаную фуражку на затылок и, подмигнув, сказал, что для хорошего человека, если постараться, и самолет обогнать можно. Сиди спокойно, добавил он, успеем, на Алма-Ате I твоих друзей перехватим.

И точно ― успели... Когда я выскочил на перрон, как раз объявили о прибытии моего поезда, а вскоре и он сам, притормаживая, притерся к высокой платформе. Я на ходу вскочил в вагон и сквозь строй готовых к выходу пассажиров пробился к нашему купе.

― Эге, смотрите-ка, явился! ― Алдихан, сопя от радости, по-медвежьи обхватил меня. ― С неба упал, что ли? Макпал, готовьте суюнши!

― Ой, Каржау!

Макпал в первую минуту, кажется, больше испугалась моего появления, чем обрадовалась. А когда увидела мои забинтованные руки, побледнела и, наверное, чувствуя себя виноватой, отвела взгляд, еле слышно пролепетала:

― Извините меня, Каржау...

― Пустяки! Чуть только и царапнуло.

― Как же вы добрались? Да еще вперед нас?

― А бегом... По шпалам.

― Да? ― Макпал, поддерживая шутку, робко улыбнулась. ― Я ведь тоже чуть не прыгнула.

― И что же?

― Я не помню... Люди, кажется, задержали.

― Э, скажите лучше ― испугались, ― на этот раз грубо пошутил я.

― Да, очень испугалась!-Макпал не обиделась; она скорее всего и не заметила моей неуклюжей шутки. ― Когда вы прыгнули и упали, у меня сердце оборвалось и от страха в глазах потемнело. Не помню, как в купе оказалась.

― Правда! ― Алдихан энергичным вмешательством поддержал девушку. ― Макпал вошла такой бледной, что я и сам, как девчонка, перепугался и подумал, что с тобой случилось что-то страшное... Где, спрашиваю, он, то есть ты? Нет, говорит она, вашего Каржау, и виновата я, я, я...

― Вот они, девушки! ― я засмеялся. ― Сначала с поезда сталкивают, а потом плачут.

― Кончай шутки, Каржау, ― Алдихан одернул меня.― Лучше расскажи, как и что?

― Да все просто. Взял такси и вот... догнал.

― Молодец, джигит!-Алдихан крепко сжал мне локоть. ― Хорошо сообразил.

― Люди подсказали,― я осторожно положил на стол завернутую в газету сумочку. ― Вот, получите, Макпал... Все в целости и сохранности.

― Спасибо! ― прошептала она. ― Вы настоящий джигит, Каржау.

― А что? Маленькие мы, что ли? Хоть и ты, Алдихан... Да и Макпал наша ― невеста.

― Да исполнятся ваши желания, Каржау!

Макпал улыбнулась, а у меня в сердце поднялась настоящая буря. Хотел сказать, что мои желания теперь только от нее одной зависят, но вовремя сдержался, сообразил, что шутки-шутками, а вольности излишней позволять себе нельзя. Я сидел, улыбаясь, и даже позабыл о своих продранных на коленях брюках. Макпал заметила и всплеснула руками:

― Что же вы не скажете? Разрешите, я заштопаю.

― Ничего! -я прикрыл ладонями колени.― Достану другие, не беспокойтесь.

Других брюк у меня не было, но признаться в этом я, конечно, не мог.

― Дело минутное, ― Макпал настаивала.― Не упрямьтесь, Каржау!

Она живо достала иголку и нитки, ближе подсела ко мне.

― Я сам...

― Вы свое уже сделали, теперь моя очередь. Сидите смирно.

И я сидел притихший, боясь глубоко вздохнуть, чтобы не вспугнуть в душе этого удивительного праздничного чувства.

... Таким счастливым я еще никогда не был.

4

На первом экзамене мы с Макпал получили по четверке. Алдихану не повезло ― ему за неуверенные ответы поставили тройку. Конкурс на юридическом ― громадный, и мой друг приуныл, дня два ходил как в воду опущенный, и все о чем-то думал, думал. Временами он исчезал куда-то, а куда ― не говорил, только хмыкал, делая при этом исключительно загадочное лицо.

Вскоре все прояснилось. Вернувшись после очередного исчезновения, Алдихан заявил, что его дело в шляпе, он, наконец, отыскал нужного человека, и теперь институт, можно смело сказать, у него в кармане. На вопрос, что это за человек, Алдихан не ответил, только сложил из пальцев странную фигуру ― большой палец торчал у него восклицательным знаком, а указательный ― колечком, и все это, по всей вероятности, означало солидность и надежность таинственного благодетеля. Впрочем, всемогущество незнакомца, как тут же выяснилось, было далеко не бескорыстным ― братскую помощь он оценил в солидную сумму.

― Наверное, жулик,― я покачал головой. ― Не связывался бы, Алдихан.

Но Алдихан уже все решил про себя и ответил, что он немедленно отправляется домой за деньгами. Надо спешить, добавил он, надо успеть обернуться до следующего экзамена. Что было делать? Втроем поехали на вокзал.

Алдихан, махнув нам рукой, ринулся добывать билет, а Макпал, покусывая нижнюю губку, сказала:

― Отговорите его... Стыдно же так!

― Он не послушает, так что не настаивай.

Я старше Макпал на полтора года и на этом основании перешел с ней на «ты», хотя она по-прежнему обращалась ко мне чуть ли не по имени и отчеству.

― Гадко это ― занять чье-то место, подумайте! Это все равно, что человека с лестницы столкнуть. Вот мы с вами... Завтра я дам денег и поступлю, а вы ― нет. Хорошо это?

― Я буду только рад, если ты поступишь.

― Каржау, как не стыдно! Я лучше о вас думала. ― Макпал рассердилась, глаза ее потемнели, брови сдвинулись. ― Сейчас же скажите Алдихану!

― Зачем? Говорю же, он не послушает.

― Я обижусь на вас, Каржау!

― Пожалуйста! Только я то при чем?

― Вы ― его друг, вы должны ему сказать, что так нечестно. Или я сама скажу.

― Макпал, ты, конечно, права, ― я решил немного уступить. ― Но подумай и о том, что желающих ― тьма, а мест мало.

― Вот и пусть поступят сильнейшие. Так будет справедливо.

― Э, Макпал, не в том дело, не в том вопрос.

― В том, что этот вопрос существует, Алдихан и ему подобные виноваты.

― Вот и не надо винить одного Алдихана.

― Кого же тогда винить? Сегодня ― Алдихан, завтра ― вы, там ― еще кто-нибудь... Зачем же тогда человеку знания? Потуже набей карман деньгами и поступай. Так?

― А где выход?

― Честность и совесть ― вот выход. Отговорим Алдихана ― хоть на одного жучка меньше станет.

― Нет, оставим Алдихана в покое, Макпал.

― Дело ваше, но это... непорядочно. У меня и слов нету.

― Э-э, Макпал, ― я попытался обратить разговор в шутку. ― Я вижу, ты хочешь, чтобы мы вообще не поступили.

― Глупо, ой, как глупо! Ничего больше не желаю слышать, делайте, как знаете.

Макпал окончательно рассердилась, отвернулась от меня и долго молчала, гневно хмуря брови. Я тоже расстроился и на чем свет клял про себя Алдихана, из-за которого разгорелся сыр-бор. Он заварил кашу, а я ― расхлебывай.

Макпал взглянула на меня краешком глаза, быстро и, как мне показалось, немного виновато улыбнулась. Зачем обиделся, Каржау, говорили ее взгляд и улыбка, ну, что такого случилось, я просто сказала то, что думала, как своему, как брату, сказала...

― Знаете, кто вы?

― Кто?

― Взяточники.

― Пусть так.

Я не обиделся, наоборот, обрадовался, что Макпал заговорила со мной, что ее взгляд, обращенный ко мне, потеплел. Если бы эти глаза, подумал я, всегда улыбались только для меня, одному мне...

Пока Алдихан доставал билет, пока подавался состав, мы успели изрядно набегаться по вокзалу, кидаясь то в одну сторону, то в другую. Добро бы налегке, но все, что мой друг захватил из дома, он решил увезти обратно, и тяжесть чемодана измучила его, оттянула ему руки, Алдихан взмок и устал так, как будто кукурузу по жаре пропалывал. Тихо, чтобы не слышала Макпал, проговорил:

― Видишь, жара какая сейчас. Испортятся продукты. Зимой, если поступим, другое дело, зимой можно...

― Смотри, как бы Макпал не узнала.

― А что особенного? Да и кому какое дело, что я везу? ― Алдихан, против ожидания, не смутился, а разозлился. Она что, воздухом питается?

― Все равно... как-то неловко...

У дверей вагона, собираясь попрощаться с нами, Алдихан сбросил с плеч, видимо, порядком опостылевший ему чемодан. Что-то твердое, может быть, курт, загремело, перекатываясь, застучало в нем.

― Камней наложил?― Макпал засмеялась.

― Апорт алма-атинский,― я поспешил выручить Алдихана.― Землякам гостинец.

― Здорово гремит... гостинец.

― Ну, Алдеке, ― я протянул руку,― всего хорошего! Дома кланяйся... Расскажи, как мои дела... Пусть мама не беспокоится.

― Скажу. Пока, ребята, будьте здоровы! Завтра, наверное, не успею, а послезавтра ― точно вернусь.

Алдихан, крякнув, приподнял чемодан и, держа его перед собой, шагнул к тамбуру. Мне показалось, что чемодан, как некое живое существо, сильным рывком вдернул бедного Алдихана в вагон, мой друг, я видел, хотел было задержаться в дверях и не смог ― чемодан своей тяжестью тащил его за собой, увлекая в глубину вагона. Поезд уже скользил вдоль перрона, когда взлохмаченная голова Алдихана показалась в окне, друг мой что-то крикнул, но слов я не разобрал, да и как разберешь, если все провожающие вокруг кричали каждый свое. Все, уехал Алдихан... Мы переглянулись и медленно пошли к привокзальной площади.

― Макпал, куда теперь?

― Куда?― она остановилась.― Давайте здесь побудем немного.

― А зачем?

― Я люблю... Я всегда любила приходить на вокзал просто так... На душе становится как-то и тревожно и грустно, а почему ― не знаю.

«А я знаю!»-чуть не вырвалось у меня, я вдруг почему-то подумал о том, что Макпал вспомнила о ком-нибудь, кого вот так же, как я Алдихана, проводила, а теперь скучает. Друга проводила, конечно, а может быть, даже любимого. От таких мыслей на душе у меня стало очень нехорошо, и я в одну секунду возненавидел и вокзал, и всю эту вокзальную суету вокруг.

― Интересно, что еще... за грусть?

― Похоже на праздник, на котором только тебе одной грустно... Вон девушка идет. Цветы у нее. Улыбается, радуется. Вас это не волнует?

― Что? Девушка?

― Нет, не только, а все вместе...

― Не знаю, ― я пожал плечами. ― Никогда не задумывался о таком. Макпал, а ты не писала стихи? Из тебя хорошая поэтесса вышла бы.

― Если б могла, я бы только о вокзалах и писала.

― Поступала бы на журналистику.

― А я думала почему-то, что и вам на вокзалах нравится.

― Вообще-то ничего... Но одно мне здесь не нравится.

― Что же?

― После скажу... как-нибудь.

― Скажите сейчас!

― Этот вокзал нас разлучит, наверное.

― Возможно. А что нам разлука?

― Да нет, ничего... Я так...

Холодное равнодушие Макпал ожгло меня, как удар плетки по лбу. Так тебе и надо, глупый, подумал я, упиваясь горечью, а то возомнил о себе очень... Не нужен ты ей! Она вежлива с тобой, но ― не больше. Сердца твоего она не понимает.

― Макпал, пойдем, пожалуй... Заниматься надо.

― Вам скучно?

― Экзамен скоро.

― Что ж, раз так, пойдемте.

Я сдерживался, стараясь и виду не подать, что расстроился. Остановили такси, я назвал шоферу адрес общежития и больше за всю дорогу ни я, ни Макпал не произнесли ни слова. Макпал, конечно, заметила резкую перемену в моем настроении, но сидела молча и тихо, так тихо, что я не слышал ее дыхания. Только когда вышли из такси, она сказала:

― Пока не приходите... Экзамен трудный, а времени мало.

Все ясно. Ей не понравилось, что я показал характер. Эх, Макпал, Макпал... Что ж, не встречаться ― так не встречаться.

― Хорошо, не приду... Желаю пятерок.

― Вам ― того же...

И мы разошлись. Но едва затих за моей спиной стук ее каблучков, как мысли, одна другой тяжелее, одолели меня. Я вдруг почувствовал, как одинок, на всем белом свете, казалось, не сыщется сейчас человека, который смог бы утешить меня и ободрить. А ведь как хорошо все началось... На душе моей стало пусто и холодно.

Я вошел в свою комнату и не раздеваясь бросился ничком на кровать. Неотступные мысли продолжали терзать меня. На самом ли деле Макпал виновата, или я зря обидел ее подозрением из-за одного-единственного слова? Но сколько я ни думал, сколько ни ломал голову, ответа не находил. К тому же, во мне все еще звучал ее голос, сердце обжигали равнодушные, как бы вскользь оброненные слова: «... а что нам разлука?» Да, конечно, так можно сказать только совершенно чужому, безразличному тебе человеку. Как же и почему все так получилось?

Я рывком поднялся и с минуту, ничего не соображая, мотал отяжелевшей головой. В горле у меня пересохло, и я с жадностью залпом выпил стакан воды. Чтобы немного освежиться и прийти в себя, плеснул водой в лицо остатки ее вылил на шею, за ворот рубашки. Но желанного облегчения не наступило, успокоения не почувствовал. Как теленок, привязанный к колышку, я рвался невидимой короткой привязи, бестолково, натыкаясь на стулья, а мысли, бесконечные и обидные, словно подстегивали меня.

А что, если... Я остановился и, как столб, торчал посреди комнаты... Что, если вызвать ее сейчас и поговорить. Вдруг все, что случилось, окажется просто недоразумением, и мы, примирившись, вместе посмеемся над ним? А если... если я ошибаюсь, и она, выйдя, останется такой же холодной и замкнутой? Что буду делать тогда?

Постой, сказал я самому себе, давай-ка, брат, по порядку. Макпал обиделась ― это ясно. Но почему обиделась? Может, в чем-то повинен я сам... Ну, конечно, повинен! Что обидного усмотрел, я в желании Макпал побродишь по вокзалу? Девичья душа нежна, а я не понял ее и теперь вот пытаюсь свалить вину с больной головы на здоровую.

Как ни странно, но, обвинив себя, я начал успокаиваться, и надежда мало-помалу вновь оживала в моем сердце. Конечно же, я ошибся, мне все просто показалось, и Макпал ни в. чем не виновата.

Тихий стук заставил меня вздрогнуть. Одним прыжком я оказался у двери и распахнул ее.

Макпал... Не веря своим глазам, я попытался обнять ее, но Макпал слабо оттолкнула руки:

― Мы же только расстались и, кажется, вам совсем не хотелось в ближайшее время видеть меня.

― Виноват, Макпал, и очень прошу ― забудем! Она вздохнула:

― Я... я бы вас палкой побила. Из-за чего обиделись-то? Мы же еще мало знаем друг друга...

Я крепко сжал ее руку.

5

Наступил день второго экзамена. Сдавать предстояло казахский язык и литературу. Помню, как от волнения и страха колотилось сердце, когда я зашел в аудиторию.

Экзамены принимал смуглый молодой человек. Он был красив, и я, когда брал билет, взглянув на него, почему-то подумал, что такому красавцу не экзамены принимать, а в кино сниматься. Второй экзаменатор ничем не примечательный, худощавый и рыжеволосый мужчина. Постукивая костылем, он часто выходил из аудитории, но, правда, тут же и возвращался.

Впереди меня сидел и готовился высокий парень, лицо его сплошь усыпано веселыми веснушками. Подошла его очередь отвечать.

― Фамилия?

― Кузенбаев.

― Номер билета?

― Шестнадцатый.

― Рассказывайте.

― Вопрос -«Чокан ― просветитель»,― голос у парня внезапно сел, он прокашлялся и продолжил: ― Чокан ― просветитель казахского народа. Чокан с детства много читал. Чокан много знал. Чокан...

Парень захлебнулся, с явным испугом схватился за голову. Потом снова заладил, как будто гвозди вколачивал:

― Чокан... Чокан... ― Но что-либо путное о Чокане, как ни бился, так и не вымолвил. Помолчит немного, помотает головой и опять бормочет, как заклинание ― Чокан да Чокан...

Среди тех, кто готовился, раздались сдержанные смешки. Экзаменатор строго оглядел сидящих и тихо спросил у парня:

― Что вы знаете о путешествиях Чокана?

― Возьмем, например, путешествия Чокана... Само путешествие Чокана... В общем, путешествие Чокана...

Он опять замолчал.

― Переходите ко второму вопросу.

― Архаризмом называется... если по правилам.

― Что вы сказали?― экзаменатор удивленно вскинул брови.

― Что такое архаризм?

― А может быть,― архаизм?

― Да?― парень в свою очередь удивился, взглянул на билет.― Простите, оговорился.

― Продолжайте!

― Архаизмом... архаизм использовать как попало нельзя...

Еще не улыбка, а только тень ее мелькнула на лице экзаменатора.

― Хорошо, можете идти.

Едва за парнем закрылась дверь, экзаменатор выхватил платок и, вытирая набежавшие слезы, долго и весело смеялся. Я тоже смеялся, но молча, думая, что вот какие чудаки живут на свете.

Но... оказалось, смеялся я зря. Когда в моем экзаменационном листе появилась вполне отчетливая двойка, мне стало не до смеха. Святость университета, благоговение, какое я к нему испытывал, рушились в моей душе, я был обижен, огорчен и разозлен одновременно. Но злись не злись, а зеленой улицы, по которой я мечтал пройти в науку, передо мной не было, злополучная двойка сработала, как реле в светофоре, и зеленый свет мгновенно сменился на красный.

И у Макпал второй экзамен прошел не совсем удачно. Получив по сочинению тройку, она забрала документы, решив, что теперь все равно не сможет набрать проходного балла. Но если я ходил как в воду опущенный, то Макпал держалась спокойно, более того ― она еще шутила:

― Не могла же я оставить друга в беде... Узнав, что вы получили двойку, я специально попросила поставить мне тройку.

― Уж просила бы сразу двойку.

― Ну нет! С тройкой я хоть не намного, но все же выше вас.

― Что будем делать, Макпал?

― Домой... А там на работу устроюсь.

― А я?

― Вы тоже.

― Нет, я не могу так.

― А как же иначе?

― Еще не знаю... Надо сообразить.

― А если я скажу, что вам делать?

― Скажи.

― Если я скажу... поедем в наш город, Каржау?

― К вам? А что я там буду делать?

― Работать!

― Где?

― Я говорила вам, что мой брат ― главный инженер завода прессов-автоматов. Он поможет,

― Да что я умею?

― Ничего... Три-четыре месяца ― и специальность у вас в руках.

― А что, если к нам... поехать?

― Ой, что вы!

― А я?

― Ну, Каржау, вы ― мужчина, вам любая дорога позволена.

― Конечно,― медленно проговорил я и заглянул Макпал в глаза ― можно и поехать, если...

― Нет-нет, Каржау, вы поймите меня правильно.

― А если, ― как бы раздумывая, сказал я, ― если взять и в Алма-Ате остаться?

― Что ж, оставайтесь...

― Поехать, конечно, хочется... Быть вместе...

― Каржау, не надо! Я ведь просила никогда не говорить... об этом. Зачем же вы снова? Мне не нравится...

― А я не люблю, когда мне указывают, что говорить, а что ― нет.

― Ай-яй, что еще скажете?

― Макпал, я нисколько не жалею, что не поступил, но...

И снова Макпал не дала договорить.

― Слова ― не вода, зачем же их попусту лить.

― Ладно, молчу.

― Вот и хорошо.

― Пойдем к Алдихану?

― Вы подождите, я на одну минуту к себе забегу.

― Хорошо, подожду.

Макпал ушла, а я, оставшись один, стал думать о ней. Девушка моей мечты. Еще вчера я только грезил о ней, а сегодня... сегодня она рядом со мной, в любую минуту я могу увидеть ее и стоит ли жалеть о том, что не поступил в институт. Буду жив ― поступлю... Зато можно не расставаться с ней. А жить, какая разница, где... Может быть, приглашая меня с собой, Макпал тоже хотела сказать ― Каржау, будь рядом со мной, вдвоем, рука об руку, пойдем в жизнь, которая только-только начинается.

Макпал задерживалась, и о чем я только ни передумал, поджидая ее... Вот ведь как получается ― приехал учиться, а дни провожу в постоянных, порой и мучительных мечтах о ней. Что это? Простое увлечение или что-то серьезное... Я еще сам не знал.

― А вот и я... Простите, что долго заставила ждать,-

Макпал улыбалась.― Впрочем, иногда полезно... вот так подождать.

― Почему?

― Вы о многом успели подумать... Правда?

― А как ты узнала?

― По лицу вижу... И по глазам. Они выдают вас.

― Глаза? А если я буду в очках?

― По голосу догадаюсь.

― А если я буду молчать?

― Ой, Каржау, осторожней!

Макпал схватила меня за руку и резко отдернула в сторону. Я качнулся, отступил шага на два и вовремя ― мимо, противно взвизгнув тормозами, пролетело такси. Шофер, улыбаясь, шутливо погрозил нам пальцем.

― Если будете молчать... все равно узнаю, сколько бы вы ни притворялись, разгадаю ваши секреты.

В эти минуты мне казалось, что я иду навстречу своему счастью. Прохожие, что встречались нам, сначала пристально вглядывались в Макпал, потом переводили завистливый взгляд на меня, словно хотели сказать ― счастливый ты, парень. Мне было хорошо от этих мыслей, и желал я только одного ― пусть весь мир видит, какая сегодня Макпал красивая. А она улыбалась и все говорила, говорила о чем-то, но я, признаться, плохо вслушивался в ее слова. Мы и не заметили, как и откуда он вырос перед нами, этот мужчина, мы невольно расступились и он, в глубокой задумчивости опустив голову, прошел между нами.

― Каржау,― Макпал остановилась, ― давайте догоним и перейдем дорогу этому человеку.

― Зачем?

― Надо!

― Стоит ли терять время? Да и неудобно как-то...

― Нет-нет, пойдемте, пока он далеко не ушел.

Мы догнали мужчину, держась за руки, перебежали ему дорогу. Он от неожиданности приостановился, недоумевающе взглянул на нас, хотел, наверное, что-то спросить, но передумал и продолжил свой путь.

― Вот теперь хорошо! ― Макпал обрадовалась.

― Но в чем дело? Объясни, пожалуйста.

― А вы не знаете? Есть примета ― если двое идут рядом, нельзя проходить между ними.

― Глупости... Ну, прошел и прошел.

― Нельзя... Тогда мы поссорились бы.

― Ты просто ребенок, Макпал ― я улыбнулся.― В приметы веришь.

― Нет, ― Макпал покачала головой, ― я не ребенок.

6

Мысль ― забраться в горы, отдохнуть там ― принадлежала Алдихану.

― Вы уезжаете,― сказал он,― я остаюсь, так давайте на прощанье погуляем подольше.

― Отлично!― Макпал сразу поддержала его. ― Походим, посмотрим Алатау. Я так хочу, чтобы дни, проведенные вместе, навсегда остались у нас в памяти.

Не прошло и часа, как мы уже были в горах. Отпустив такси, огляделись, спустились немного по склону вниз и вышли на поляну. Где-то рядом, еще невидимый, гремел, низвергаясь с высоты, горный поток. Еще несколько шагов на шум воды, и река открылась нам. Течение ― стремительное и буйное. Тугие волны, ударяясь об огромные валуны, с шипением разбиваются на мириады сверкающих брызг.

― Какой-то поэт написал: «течет, смеясь», но посмотрите, эта река вовсе не смеется, ― Макпал, не отрывая восхищенных глаз от гневных волн, ловила ладошками крупную, с кулак, каплю. ― Вот это капелька! В ней стакан воды ― не меньше!

― Осторожнее, Макпал!― Алдихан встревоженно подвинулся к девушке. ― Здесь и сорваться недолго.

― Боитесь за меня?

― Угу... И за Каржау... тоже.

Макпал промолчала. Конечно, она прекрасно поняла Алдихана, но промолчала сознательно, а может быть, просто не нашлась, что ответить. Улыбаясь, она взглянула на меня, и я, поняв ее взгляд, повернулся к Алдихану:

― Алдеке, мы все трое ― друзья... Не так ли?

― Конечно... Простите, если что-то не так сказал.― Он, сокрушенно покачивая головой, робко, с мягкой и доброй улыбкой взглянул на Макпал.

― Не так, ребята... Вот вы ― друзья, вы ― действительно близкие друг другу люди. А я для вас чужая... Я...

Макпал проговорила это быстро, не поднимая глаз. Тягостная напряженная пауза была мучительной, и я поспешил нарушить молчание:

― Макпал, наш Алдеке ― хитрец... Ишь, намекает на то, что мы с тобой провалились, а сам-то...

― Да-да, я тоже поняла его намек.

Алдихан порывался что-то сказать, но я тихонько и незаметно толкнул его локтем ― молчи, зачем об этом? Он чуть заметно кивнул головой и торжественно объявил:

― С меня штраф!

И с ловкостью фокусника выхватил из сумки шампанское, потряс бутылкой в воздухе, отчего серебристо и весело сверкнула на солнце фольга.

― О, в честь чего это вы купили шампанское?

― Выпьем за нашу дружбу!

― Нет, ребята, я... я только шоколад возьму.

― Макпал... Ничего же не случится. Вино из винограда...

― Нет-нет, Алдихан, не уговаривайте. Пусть за меня Каржау выпьет.

― Ладно, ― я согласился. ― Так и быть.

И сделал глоток ― резкий, вскипающий со дна газ обжег горло, ударил в ноздри. Я впервые пил шампанское, и мне очень не хотелось, чтобы Макпал догадалась об этом. Торопясь, сделал еще один глоток, и... слезы неудержимо покатились из моих глаз. Смахивая их, я думал, что это, слава аллаху, еще ничего, я мог бы по своей неопытности и захлебнуться коварным вином.

― Ой-е, а ты, оказывается, не умеешь пить... Ничего, я тебя сейчас научу.

Алдихан наполнил стакан и лихо выпил. Но... тотчас ошеломленно вытаращил глаза и оглушительно чихнул. Конечно, он не ожидал, что так плачевно закончится его смелая попытка предстать перед Макпал парнем, видавшим виды. Задыхаясь, он пробормотал сквозь слезы:

― Вот ведь как... Я и не думал. Макпал весело смеялась.

― Понял! Его, наверное, нельзя пить, пока весь газ не выйдет.

― А лучше, если не умеете, вовсе не пить. Алдихан не сдавался.

― Да на выпускном вечере мы уже пили шампанское!

А вино очень скоро дало о себе знать. Приятное тепло охватило меня, веки отяжелели. Какая-то светлая, беспричинная грусть переполнила сердце. Макпал была рядом, но в эти минуты она казалась мне недосягаемой.

Я не смел и пошевелиться, хотел и никак не решался заглянуть в ее глаза.

Алдихан тоже молчал; погруженный в думы, он смотрел в одну точку. О чем он думает? Что волнует его душу? Быть может, гнетет Алдихана наш провал на экзаменах. Всемогущий покровитель его оказался пройдохой, но Алдихан решил пробовать свои силы до конца. Я хотел уже окликнуть друга, но не успел ― мягкие ладошки легли на мои глаза:

― Почему вы молчите?.. Я боюсь.

― Чего боишься?

― Сама не знаю... Все вокруг, кроме реки, молчит и молчит.

Алдихан, заметив, что руки Макпал легли на мои плечи, залился густым румянцем, но овладел собой и, глядя на нас, улыбнулся. Улыбнулся и я, чтобы рассеять возникшую неловкость, сказал первое, что пришло на ум:

― Алдеке, а ведь это шампанское какое-то не такое...

― И в самом деле,― он согласился. Потом резко поднялся, вскинув руки, потянулся всем телом и подошел ко мне.

― Каржау, есть предложение... Мне лично пора возвращаться.

― Что так?

― Скоро экзамен. Надо посидеть, подготовиться.

― Не спеши... Вместе и вернемся.

― Не могу.

Макпал повернулась ко мне.

― Тогда и мы пойдем.

― Зачем? Вы еще погуляйте... Пришли-то совсем недавно.

― Хорошо, только... ― Макпал поднялась, ― давайте сходим вон к той ели...

― Идет! ― Алдихан облегченно вздохнул, и я понял, как трудно дался моему другу этот короткий разговор.

Держась за руки, мы быстро поднялись на гору и, обернувшись, замерли: внизу лежал, как на ладони, красавец-город. От подножия гор, стремясь еще дальше вниз, во все стороны разбегались приземистые домики и, достигнув долины, внезапно преображались в белые сказочные шатры... Дуга их, ширясь на необозримом пространстве, казалось, упиралась в самый горизонт.

Все трое молчали, но каждый из нас чувствовал и понимал, что причина напряженного безмолвия ― не только красота, открывшаяся сердцу и взору, но и нечто, скрытое в наших душах.

― Ну, ладно, поеду, пожалуй...

Я повернулся к Макпал и спросил ее взглядом: «Как быть? Все-таки неловко получается... Ты согласна остаться вдвоем?»

Макпал, конечно, поняла, о чем я ее спрашивал. Она еще не вымолвила и слова, а Алдихан, считая вопрос решенным, уже протянул нам руки:

― Пока, друзья... Приятной вам прогулки!

― Уходишь, Алдеке? ― это все, что я мог выдавить из себя, пожимая протянутую руку друга.

― Да... Чем скорее доберусь до города, тем лучше.

― Желаем вам пятерок, ― Макпал взглянула на Алдихана и повторила. ― Только пятерок!

― Спасибо... Я постараюсь. Будьте здоровы! Прощаясь, я не мог посмотреть другу в глаза, да и Алдихан отвел взгляд, отвернулся, скрывая запылавшее лицо, и боком ― склон был довольно крут ― начал быстро спускаться вниз. Вот он остановился, оглянулся, помахал нам и снова заскользил вниз, забирая влево, к дороге. Его белая рубашка то мелькала, как парус в густой высокой траве, то ненадолго исчезала в ней. На какой-то миг я почувствовал, что виноват перед Алдиханом, мне захотелось попросить у него прощения и тут... я встретился взглядом с Макпал.

7

Итак, еду в Куйбышев. Решено. Билеты в кармане. Алдихан провожал нас. Очередной экзамен он сдал на пятерку и, может, поэтому у него было отличное настроение. Странно, подумалось мне, куда подевалась его печаль, ведь тогда, в горах, Алдихан все переживал искренне и глубоко.

Короткие и грустные минуты расставания... Еще ничего и не успели сказать друг другу, а тепловоз уже протяжно и басовито подал сигнал отправления. Макпал вошла в вагон. Когда медленно-медленно, как бы нехотя, поплыли вагоны, мы обнялись.

― Что сказать дома, Каржау?

― А то и скажи, как есть... Я позже напишу.

― До свиданья! Будьте счастливы, слышишь?

― До скорой встречи! Учись, Алдеке, и ничего такого не думай.

― Прощай, Каржау!

Алдихан улыбался, но в глазах его блестели слезинки. Я тоже расстроился и долго стоял в тамбуре, приникнув лицом к стеклу дверей. Стоял до тех пор, пока мог видеть бежавшего рядом с вагоном товарища. Вот он остановился на краю перрона, в последний раз махнул мне рукой и... все.

В купе Макпал тихо спросила:

― Тяжело расставаться?

― Трудно.

― Что делать, Каржау... Мы взрослеем, понимаете? Но не надо грустить так, не надо... Говорят же ― можно вместе родиться, нельзя вместе прожить.

Как маленького, она успокаивала меня. А я слушал и снова размышлял о том, правильно ли сделал, решившись на эту поездку.

Вагон был полон. Ехали и такие, как мы с Макпал, неудачники. Вот рыжий, с широким приплюснутым носом парень, расположившийся напротив нас, жалуется соседу, пожилому мужчине, в деталях излагая ему грустную историю о том, как его нарочно «засыпали».

― Без запинки ответил на первые два вопроса. А экзаменатор молчит. Что делать? Покатил ответ и на третий вопрос. Все рассказал ― до последней точки и запятой. О чем вопрос? Да как русские японцев победили... После этого мне задали ровно десять вопросов, и я ни на одном не споткнулся...

― Разве русские тогда победили? ― сосед наморщил лоб.

― Еще как!― с убежденностью очевидца заявил парень.― В пух и прах разбили.

― Да?-сосед покачал головой.― Что же вам поставили?

― Говорю же ― нет справедливости! Двойка.

― Ну, дальше?

― А ничего... Дальше меня выпроводили.

Собеседник рыжего, пряча улыбку, отвернулся, и парень, не дождавшись поддержки, прошел в соседнее купе, где и повторил свой печальный и гневный рассказ заново.

― Ну к чему он так? ― Макпал тихонько засмеялась.

― Надо же ему объяснить провал.

― А вы как объясните?

― Если бы в аул поехал, нашел бы что сказать.

― А теперь?

― Кому говорить-то?

― Может, моей маме.

― Нет, вашим я никому и на глаза не покажусь. Зачем?

― Ой, Каржау, да вы еще ребенок...

Она отвернулась к окну и, не отрывая взгляда от убегающей степной дали, задумалась.

А скорый поезд летел, как ветер, под густо-синим предвечерним небом. Лучи закатного солнца изредка вспыхивали на глади стекла, и тогда казалось, что вниз, на землю, осыпаются белые ворохи искр. Вот какой-то аул встретил нас редкой россыпью мерцающих огней; огни, перемигивались между собой, как бы подавали всему живому весточку о маленьком, затерянном в степи селении. Вон перед тем домом топится летняя печь, ярким пламенем горит сухая полынь, и языки огня, охватывая черные бока казана, круто взмывают вверх. Людей возле дома не видно... Может, подумал я, живет в этом доме одинокая старая женщина. Пришла с работы усталая, а прилечь отдохнуть ― нельзя, некому приготовить ужин...

Подумав так, я вспомнил о своей маме. Бедная, как она там сейчас? Обычно вот в такое время она и приходит с работы, сбрасывает с плеч огромную вязанку хвороста и, не отдохнув ни минуты, тут же бросается разжигать очаг. Помню ― мама, присев поближе к огню, замешивает тесто для хлеба, а я, чтобы было ей посветлее, время от времени подбрасываю в печь хворосту. Едкий дым, попав в глаза, до слез разъедает их, и мама, заметив, что я морщусь и кашляю, утешает меня, приговаривая. «Маленький ты мой! Недолго уже жить нам в одиночестве. Скоро ты вырастешь, обзаведешься семьей, и все у нас станет, как у людей. Расти здоровый, и пусть окрепнут поскорее твои крылья...» Только так и позволяла себе мать посетовать на свою нелегкую вдовью судьбу, но я никогда не видел, чтобы она унывала и плакала.

Помню ― провожая меня на учебу, она и радовалась и печалилась одновременно. А в день отъезда поникла как-то, как никнет в степи перед бурей одинокое, лишенное опоры деревце. Но и в те горькие минуты расставания мама сдержалась, не заплакала, и тогда она думала не о себе, а обо мне, своем единственном. «Учись, милый, ― сказала, ― не отставай от товарищей, а обо мне не тревожься, у меня свой котел есть, проживу как-нибудь... Доброго пути тебе...»

Мамины прощальные слова, вспыхнув в сердце, словно обожгли его. Куда я еду, на кого оставляю маму? И вообще ― куда приведет меня мое неожиданное решение, моя нежданная-негаданная дорога?
― Каржау, а вон та звезда, видите, у нас стоит совсем не там, у нас она ближе к северу, ― Макпал рукой показала звездочку, что покачивалась в окне быстро летящего вагона. ― Поздно вечером она всегда заглядывает к нам в дом.

― И сейчас... тоже смотрит?

― Да... Но сейчас она на меня, наверное, обиделась.

― За что?

― Мы же с ней, как подружки, каждый вечер встречались. И вдруг... почти месяц не виделись. Знаешь, мне жалко ее.

― Почему?

― Другие звезды до утра светятся, а моя выйдет ненадолго и исчезает.

― И моя звезда, может быть, тоже рано закатится... Макпал резко повернулась ко мне, долго и пристально смотрела в глаза, как бы спрашивая, о чем это ты?

Медленное течение ночи, монотонный перестук колес, посвистывающий в степи ветер, неугасающая скорость поезда... Ничто не волновало меня. Я не видел, но угадывал, что сейчас за окнами проплывает перевал Шокпар, еще совсем немного и поезд на две-три минуты притормозит у перрона моей родной станции «Бирлик».

Все в вагоне давным-давно спят, не спим только мы с Макпал. Но и она прилегла; свернулась в клубочек, и я вижу в полумраке ее тревожно глядящие глаза.

― Каржау, не будем спать до Куйбышева? Ладно?

― Ты умница, Макпал!

Но через минуту я уже слышал ее ровное безмятежное дыхание. Усталость взяла свое, и Макпал уснула.

Я тихонько поднялся и вышел в тамбур. Слабый рассвет нехотя вливался в мутное от ночной сырости окно. Далеко-далеко впереди, я вижу, качаются тополя нашего аула. Я нажал ручку двери ― она оказалась незапертой. Утренняя прохлада, напоенная ароматом полыни, ворвалась в тамбур, и я жадно, всей грудью, вдыхал ее. Земля, моя родная земля проплывала, покачиваясь, передо мной, я смотрел на нее, и сладкой болью щемило сердце. Вот потянулись, сверкая росистой зеленью, ровные строчки свекольной плантации. Это участок моей мамы, здесь она работает, и вот они, трудные плоды земли, взращенные ее руками. Я неотрывно смотрел на материнское, священное для меня поле, поле, которому мама отдала все ― и счастье, и силы, и свою нескончаемую любовь...

Я словно видел перед собой, как сбились в стайку женщины, как снежно белеют их платки, как остро поблескивает отполированное железо тяпок. И среди них ― она, моя мама. Опираясь на тяпку, неотрывным взглядом провожает она пролетающий мимо поезд.

Мама, шепчу я, знать, почуяло твое сердце, что в этом поезде едет твой сын, твоя единственная радость и опора. Или ты с того дня, как я уехал, каждое утро вот таким же долгим и печальным взглядом встречаешь и провожаешь все поезда, пролетающие через нашу маленькую станцию...

Сердце мое сжималось печалью, к глазам, как ни сдерживался, подступали горячие слезы. А поезд вдруг резко притормозил, вагоны с лязгом споткнулись друг о друга, безжалостное железо тормозных колодок плотно прижалось к колесам, запахло гарью, и поезд остановился.

Задыхаясь, чувствуя, как сильно и часто бьется мое сердце, я бросился в вагон. Снять чемодан с третьей полки было делом одной секунды и...

Макпал спала. Рискуя разбудить ее, я наклонился и... впервые поцеловал девушку. Все мое существо переполнилось болью разлуки... «Все, ― прошептал я, ― все... Сейчас сойду с поезда и останусь, сейчас, через мгновение угаснет и закатится моя звезда. А может быть...» Дальше я ни о чем не успел подумать ― неодолимая сила повлекла меня к выходу. Поезд уже медленно двигался, с каждым оборотом колеса набирали скорость. Я спрыгнул, и что-то, очень дорогое и нежное, оборвалось в моем сердце. Земля сильным толчком встретила меня, но и падая, я не отвел взгляда от вагона, в котором... оставил частицу своей души.

«И не поговорил даже, ― мелькнула мысль, ― не попрощался по-человечески». А безжалостный поезд, прибавляя скорость, уходил все дальше и дальше... «Прощай, Макпал, пойми, что так надо, что не смог я иначе».

* * *

Прошли годы... Далеко отодвинулось то время, когда мы были абитуриентами. Жизнь идет, мы обзавелись семьями, подрастают, радуя наши сердца, дети. Не все гладко в судьбе, не каждый день, как говорится, праздник. Но нередко и в радости и в печали являются перед моим мысленным взором прекрасные глаза Макпал,они ободряют меня и вдохновляют, и они же, если надо, осуждают, призывают оставаться верным юношескому стремлению к чистоте, искренности и правде.

В такие минуты я неизменно чувствую себя счастливым и молодым.

Я теперь люблю поезда, и в любое свое путешествие, близкое или далекое, отправляюсь непременно в вагоне скорого поезда. А вдруг, в такт колесам тревожно и часто стучит мое сердце, вдруг вот сейчас откроется дверь и в купе войдет она, та, которая любила вокзалы и которую ты, встретив однажды, потерял.

Время проходит, а сердце помнит...

---