Рассказы величиной с ладонь

ОБЛАКА

Теленок бродил у подножья барханов. Пока добрался до него изрядно занозил ноги.

В наказание на обратном пути сел верхом на строптивца. Ну, а что делать? Каждый день он выкидывает эти штучки и забирается в самые глухие места вслед за такими же бессовестными бродягами, как он сам. До самого дома он, прогнувшись под тяжестью, семенил мелкими шажками и выглядел эдаким обиженным скромником. Но вот увидите: уже после обеда обо всем позабудет и снова удерет куда-нибудь.

А сейчас я лежу около дома. Бабушка сказала, что я могу поиграть, пока будет готов чай. Но с кем играть? Айдаш и Аман еще не пригнали своих телят. Вот я и думаю: а что если телят спутать? Ведь вокруг так много травы. Даже вот здесь, где я лежу, такая густая и зеленая. Среди них есть желтенькие и синенькие цветочки. А запах какой сладкий! Если бы я был теленком, то ел бы эту травку и никогда не уходил от дома.

Мама жарит баурсаки.

Белый дымок поднимается от летнего очага и тянется столбиком вверх далеко в небо. Вот уже слился с облаками и стал незаметным...

Сегодня все небо от края и до края заполнено белыми облаками. Интересно, из чего они сделаны? Спрашивал у бабушки и дедушки, а они говорят: «Это божье творение». В общем, это загадочные странники, которые откуда-то появляются и куда-то исчезают.

Я подолгу могу смотреть на белые пушистые облака. Вот так ложусь на спину и смотрю. Вначале я ищу бабушку. Вот она. Сегодня у нее на голове слишком большой платок. Сидит наклонившись, прядет пряжу и рассказывает сказку.

А вот это дедушка. Он без шапки, смотрит куда-то вбок. Грудь у него как гора! Вытянул правую руку, грозит кому-то кулаком... А кулак прямо с дом! Дедушка — хороший человек и ни с кем никогда не ругается. Даже не понимаю, кому он мог грозить...

Облако за дедушкой — это мама. Опечаленная, смотрит вниз, как будто на что-то обижена. Мама иногда ни с того ни с сего беззвучно плачет. Мне становится жаль ее и я плачу вместе с ней. Почему плачет — неизвестно. Лишь иногда скажет: «Пока я жива, ты будешь не хуже других...»

Как-то я спросил:

— Мама, а где мой отец?

— Твоего отца призвали на фронт и он там погиб...

Ищу среди облаков отца. Мой отец — могучий богатырь. Он стоит на самом краю неба. На голове шлем, брови грозно нахмурены, в руке — боевая палица. Рядом с ним — воины. А на высоком троне сидит хан и, повелительно вытянув руку, что-то приказывает. Вдали видна огромная крепость, там все непрерывно движется.

Вот хан, отец и воины двинулись в сторону крепости. Я с нетерпением жду, чем все это кончится. В крепости — страшное волнение. Вот и воины во главе с отцом достигли стен. Рушатся и падают крепостные стены, все перемешалось, и некоторое время не могу ничего разобрать. Затем вижу, как хан сидит на троне уже на самой вершине крепости. Рядом воины, но среди них нет моего отца...

Через некоторое время облака смешались, превратившись в безмолвные бугорки, холмы и курганы.

Дым очага тоже посветлел и тянется еле заметной струйкой.

— Куан, иди пить чай! — громко зовет мама.

— Куан, идем купаться, — шепотом зовут меня Аман и Айдаш...

Серый зайчик

Неожиданно полил сильный дождь. Уткнувшись головой в живот, сладко спящий под кустом карагана серый зайчик вздрогнул от холодных дождевых каплей и испуганно проснулся. Некоторое время он постоял в растерянности, не зная что делать, затем быстро-быстро двигаясь углубился в кусты.

Вскоре дождь перестал. Рассеялись заслонившие солнечный глаз теневые тучи и поплыли по небу белоснежные облака точь-в-точь похожие на белые паруса. Издали показалась красно-зеленая радуга.

Серый зайчик вся обмок и не выспался к тому же. Встряхнувшись, направился в сторону зарослям чия, где он обычно ночевал.

Вдруг на его пути встретилась широкая лужа. Раньше на этих местах воды не было. Зайчик сильно разволновался. Осторожно ступая подошел к берегу лужы, заглянул на дно воды и ужаснулся: о, какая страшная глубина! Точно также как и небо! На самом низу дна лужы плывут белые облака. «Что же мне теперь делать?» подумал зайчик в смятении. Хочется и уйти назад, но густым зарослям чия рукой подать.

В это время, когда он сидел в такой растерянности, над его головой каркая «карр-карр» пролетела черная ворона. Серый зайчик даже сам не заметил как он с испугу прыгнул в воду.

Вот так чудо! Вода вместо того чтобы утопить его, не доходила даже до грудей! «До чего же я такой пугливый, страшусь чего попало», — упрекнул себя зайчик. Затем, не долго думая, с большой радостью, брызгая водой пробежал через лужу и вприпрыжку направился к зарослям чия.

То ли от сильной радости, зайчик не сразу заметил стоящего прямо перед ним, одетого во все черное, всадника. Он не успел опомниться, что-то со страшной силой грохнуло. Солнечные лучи в удивленных глазах зайчика растрескались и превратились в мелкие пылинки.

Всадник поднял упавшего на месте зайчика на палец и взвесил.

— Бедняжка, твое мясо не хватит даже на жаркое, — обиделся он на зайчонка. Разжав пальца он выронил его еще теплое тело.

Наклонив голову он еще немного взирал на упавшего на землю и слабо дергающего ножками детеныша:

— Вот каково смерть бедняжки! Сколько раз стрелял правой рукой, ни разу не попадал, а тут для интереса раз стрелял левой и сразу насмерть!..

Сказав это, он сел на коня и направился к своим пасущимся поодаль овцам.

Серый зайчик последний раз шевельнул веками, как бы вопрошая: «Зачем же пошел дождь, зачем же каркала ворона?..» И изображения зарослей чия в его глазах стала медленно блекнуть.

Песчаный брод

Я встретил ее у переправы. Стройная смугляночка, смеющиеся глаза, небольшой, чуть вздернутый носик.

Сидит и стирает платок.

— Здравствуйте, — сказал я приблизившись.

— Здравствуйте, — сказала она с улыбкой.

— Ты давно уже здесь?

— Нет, недавно. Шла из Каракуги и свернула.

— Искупаться?

— Нет, платок выстирать. Одна купаться боюсь.

— Я недавно здесь рыбачил, а затем собирал землянику в роще Табантал, — сказал я раздеваясь. — Жарко, ты тоже искупайся.

— Сейчас, — ответила она и пошла вешать платок на ветки тальника.

Я подождал и затем мы вместе стали купаться. Это место реки было чистое, без водорослей, дно песчаное. Девушка плавала хорошо, и мы поиграли в пятнашки. Звонко смеясь, она ловко ускользала от меня, как проворная рыбка, и я никак не мог ее настигнуть. А меня она нагоняла в два счета, мне поневоле приходилось нырять. Но и здесь она оказалась догадливее. Подождав, пока разойдутся волны, плыла вслед за белевшей под водой фигурой и, лишь только я всплывал, тут же пятнала.

Пока мы купались, солнце перевалило за полдень. Вода в реке была прохладной, и только теперь мы почувствовали, что продрогли, и дрожали так, что зуб на зуб не попадал.

— Т-ты т-теперь к-куда п-пойдешь? — спросила девушка.

— Проведаю тетушку в Кзылжаре и вернусь домой, в Егиндыкуль.

— А я приехала гостить к дедушке в Кзылжар, — сказала она улыбнувшись.

Мы перешли брод и направились в Кзылжар.

— Ты была в роще Табантал? — спросил я девушку.

— Нет.

— А я там часто бываю, такие чудные места! На деревьях так много птичьих гнезд, все кругом так пышно цветет, — безудержно расхваливал я лес.

— Я тоже люблю лес. Если бы была поэтессой, то сочинила бы стихи о лесах.

— Поэты пишут только о любви, — заметил я.

— Кстати, моя школьная подруга говорила, что если сильно полюбишь, то сойдешь с ума, как Меджнун. Это правда? Ты не знаешь?

— Нет...

— Почему?

— Потому. Я ни в кого не влюблялся.

— Сколько тебе лет? — Девушка удивленно уставилась на меня.

— Правда, я не мальчишка, скоро мне шестнадцать, однако... — Задетый за живое, я не мог толком говорить. — А ты знаешь?

— Нет...

— В роще много смородины и земляники, — попытался перевести разговор я.

Девушка посмотрела на узелок в моих руках.

— Что это?

— Земляника.

— Может угостишь? — Девушка, смущенно улыбнувшись, протянула руку к узелку.

— Бери, пожалуйста, — сказал я поспешно. — Наверное, проголодалась?

— Немного...

Она испачкала лицо соком земляники, а затем еще растерла пятна ладошками. Я невольно рассмеялся.

— Почему ты смеешься?

— У тебя все лицо в землянике!

Она звонко рассмеялась за мною вслед.

— Сейчас придешь домой и умоешься, — сказал я.

— Нет, стыдно. Если увидит дедушка, что он скажет?

Мы уже приближались к аулу. Подойдя к крайнему дому, увидели стоявшего посреди двора кувшина для воды. Девушка направилась было туда, но, внезапно вскрикнув, испуганно отпрянула и попала прямо в мои объятия.

— Злая собака!..

Взглянув в ту сторону, я увидел жалкого облезлого пса с отвисшими ушами, лежавшего неподалеку от кувшина.

Увидев, что я приближаюсь, пес робко отошел подальше. Взяв кувшин, полил девушке на руки. Обмыв лицо, она удивительно похорошела.

Мы двинулись напрямик по зеленой лужайке. Здесь паслись стреноженные лошади и два-три десятка овец и коз. Увидев жеребенка возле одной кобылицы, девушка рассмеялась звонко, как колокольчик.

— Смотри, какие у него уши!

Свесив уши, жеребенок задремал около матери и выглядел очень забавно.

— Прямо заячьи, — подхватил я смеясь.

— Нет, как у той собаки!

Показался тетушкин дом. Никак не хотелось расставаться со смугляночкой, но мы уже дошли до самого дома.

— Скоро дедушка отвезет меня в аул. Я соскучилась по дому, — сказала девушка.

— Твой аул красивый?

— Да. Улицы обсажены деревьями.

— А наш Егиндикуль...

Я не успел еще договорить, как во дворе показалась тетушка и устремилась ко мне, приговаривая: «Ах, ты мой светик, голубчик мой!..»

В следующий миг она уже обнимала и целовала меня. Засмутившись, я попытался ускользнуть, но не тут-то было. К этому времени смугляночка уже порядочно отдалилась, и я успел заметить только, что она с улыбкой помахала мне рукой.

Назавтра я вновь пошел к месту вчерашней встречи, слонялся по улочкам Каракуги и Кзылжара, но так и не встретил ее.

До сих пор не могу ее найти. Оказывается, я даже имени не спросил. «Почему так настойчиво ищу ее? Ведь она одна из многих обычных девчонок», говорю я себе. Но стоит лишь вспомнить ее смеющееся лицо, нежно прозвучавшее «Здравствуйте...», как странное волнение охватывает меня и невольно тянет к заветному песчаному броду...

Лебединое гнездовье

Солнце спустилось за гряду стогов и копен, черневших на горизонте причудливыми куполами. Замерцали звезды, все вокруг стало таинственно сумрачным.

Притих и Светлый Ручей, извилистой лентой приникший к аулу. Смутно отсвечивала поверхность ручья, мерное журчанье убаюкивало, нагоняло сон, и напоминало глубокое дыханье утомленной труженицы, отдыхающей после напряженного дня.

А сегодня ручей поработал немало. Еще на ранней заре приходили к нему аульные молодухи, позвякивая серебряными серьгами, играя лукавыми глазами, и он щедро наполнял их ведра. Затем успел обежать все арыки и напоил колхозные поля и сады. При этом немало интересного довелось ему услышать и увидеть. И сокровенную беседу аульных красоток, и шумную возню ребятишек, плескавшихся в воде и игравших в пятнашки. И вот теперь Светлый Ручей успокоенно дремлет под мягкий напев родниковой струи, нежно ласкающей береговые заросли тростника и осоки.

Каждый год весной сюда, на родное гнездовье, прилетала лебединая пара и проводила счастливые безмятежные дни. Светлый Ручей сразу же узнавал их по знакомому шуму крыльев и радостно принимал в свои дружеские объятия. А сейчас лебеди, выбравшись из зарослей, тихо скользили по чистому плесу, стараясь не нарушить покой и отдых родного Ручья. Светлый Ручей радовался своему счастью и сладко дремал под мерный напев колыбельной родника.

Внезапно раздался трубный клич лебедей, и Ручей испуганно встрепенулся. Словно почуяв приближение беды, птицы тревожно кричали, били крыльями, взбудоражив мирный покой Ручья, а затем с прощальным криком скрылись в темноте.

В этот момент послышался нарастающий грохот, треск, и у Ручья остановился трактор. С него сошел квадратный, как каменная глыба, человек. Прямо в сапогах он забрел в Ручей и стал шумно умываться. Затем утерся кепкой и на какой-то миг настороженно притих. Казалось, он прикидывал: «Интересно, есть ли здесь рыба? Не поставить ли сеть?» Смачно сплюнул в воду, вылез на берег и загнал трактор в Ручей почти до вершин гусениц. Черпая ведром, долго обмывал копоть и мазутную грязь машины.

Всю ночь от удушья, метался и стонал Светлый Ручей, но лишь прибрежная трава и тростники были свидетелями его несчастья.

Наутро женщины пришли по воду и были поражены: весь берег был в безобразных рубцах, бурые пятна покрыли плес Ручья... Каждый день Ручей встречал их ласковым журчаньем как самых дорогих друзей. Женщины омывали лица и, любуясь, гадали: что прекраснее? Ручей или их отражение? А сегодня Ручей словно угас от горя и был безмолвен. Ждал Светлый Ручей, что жители аула заступятся за него и оберегут его от людей, несущих ему гибель. Но неблагодарными оказались аульчане, они сделали вид, что ничего не произошло. Уже на другой день кто-то опять мыл свою машину в ручье...

Вот и снова наступила весна.

Зацвели травы и кустарники, земля оделась в зеленый пышный наряд. Ласково светило солнце, мягкие порывы ветра гнали белые облака над Ручьем, и от них вдруг отделилась лебединаая пара. Их привела сюда могучая тяга к родному гнездовью, где они впервые увидели свет и беззаботно плескались в Светлом Ручье. Но не отозвался на их зов Светлый Ручей: он почти высох. Берега его были изрыты стадами домашних свиней, тростники и травы пожухли совсем.

Долго кружили лебеди над истерзанным родным гнездовьем, оглашая степь жалобными криками, и скрылись вдали...

Памятник

Все вокруг потонуло в снежном вихре. Пурга разгулялась вовсе. Со свистом налетали порывы ледяного ветра, пронизывая насквозь. Улдай время от времени вглядывалась вперед, пытаясь разглядеть дорогу и, плотно закрыв глаза, ожесточенно пробивалась сквозь снежные наносы. Зубы выбивали дробь, тело сковало стужей. Затвердевшие крупинки снега, подхваченные ветром, больно секли лицо, забивали нос, и приходилось отворачиваться, чтобы перевести дух. «Да-а, для такого бурана мое пальто все равно что рубашка», невесело усмехнулась Улдай.

Медицинская сумка все время сползала, пришлось прихватить рукой. Наступил момент, когда Улдай остановилась в полном изнеможении. Не в силах тронуться с места, она качалась по колени в снегу. Усилившийся ветер бил в спину, пытаясь свалить с ног. На глаза невольно набегали слезы, обледеневшая перчатка уже не осушала их, а только царапала лицо.

«Нет, я не плачу, — пыталась уверить себя Улдай, хотя губы предательски дрожали. — Это от холода. Так бывает когда человек мерзнет».

Разлепив ресницы, поднесла к лицу заледеневшую перчатку: «Словно из камня высечена...» Эта мысль по ассоциации вызвала другую: «Если вот так замерзну... Завтра стихнет буран, и люди увидят меня. На плече сумка... Правая рука вот так на ремне... левая придерживает воротник пальто... Как памятник...»

Собрав все силы, Улдай устремилась вперед, но, пройдя немного, вновь повернулась спиной к ветру. Холод выжимал последние остатки сил. Внезапно оступившись, Улдай упала на спину. «Мама!» — вырвался отчаянный крик. После многих усилий кое-как приподнялась и села. При падении в рукава и за ворот насыпался снег, но Улдай даже не почувствовала это, а пурга уже окутывала ее сугробами. «Напрасно я вышла из Кзылжара, — подумала Улдай. — Напрасно!.. Дядя Абдрахман предупреждал, что погода может испортиться... Но ведь два дня провела возле больного мальчика, ему стало легче, и по дому соскучилась. Работа ждет... Всего семь километров надо было пройти до Егиндикуля... Нет, напрасно вышла...»

Улдай почувствовала, что силы окончательно покидают ее. То хотелось заплакать навзрыд, то притихнуть и лежать без движения под снежным сугробом...

А что, если вернуться обратно в Кзылжар? Идти под ветер легче и можно быстро дойти... Нет, только домой! Дом уже близко!

Одубевшими руками стала отгребать снег и после отчаянных усилий вырвалась из снежного плена. Из Кзылжара она шла по следу трактора, но где теперь этот след. Вокруг беснуется и завывает пурга.

— О-о-о!

— У-у-у!

Неожиданно среди воя пурги услышала другие звуки:

— ...да-а-ай!

— ...а-ай!

«Голоса людей или волчий вой?» Звуки замолкли. Улдай стояла, растерянная, сбитая с толку. Вновь вернулись недавние мысли. Сердце невольно дрогнуло. «Если вот так стоять как памятник... До утра мороз мое тело сделает твердым как камень. Стану памятником самой себе. Интересно, как люди будут называть этот памятник? «Молодая медсестра, погибшая в степи...» Что ж, неплохо. Придут люди из соседних аулов, из райцентра, чтобы посмотреть на меня... А весной Несибели, Мниса, Тимур и другие мои друзья посадят вокруг меня алые тюльпаны...»

Внезапно раздавшиеся голоса, протяжные крики прервали мысли девушки. Улдай вновь и вновь напряженно прислушивалась: настоящие, человеческие голоса! Но у нее не было сил даже повернуть голову в ту сторону.

— Эй, сюда идите, сюда!

— В какой стороне, где?

— Это что — неужели человек?

— Да это же Улдай! Родная!

— Совсем в другую сторону забрела!

В мгновение ока шесть человек соскочили с коней и увидели засыпанную до пояса Улдай. Правая рука на ремне сумки, левая поддерживает воротник, лишь глаза живут у безмолвной снежной статуи.

— Это моя вина, это я во всем виноват! — казнится табунщик Абдрахман.

— Жива ли, родная? — с плачем приник отец.

— Жива, — ответила Улдай, беззвучно шевельнув губами.

«Это я»

Темная звездная ночь. Тишина. В двери маленького домика, прижавшегося к теням на окраине аула, тихо постучались.

— Кто это? Кто там? — раздался испуганный голос молодой женщины.

— Это я. — Приглушенный голос парня был неуверен и робок.

— Ты?!.. Ну, заходи скорее!

Женщина, счастливо смеясь, откинула дрожащими пальцами дверной крючок. Джигит однако, перешагнул порог медленно и как-то отчужденно.

— Я к тебе... — пробормотал он, застыв у порога.

— Не нужно... ничего не говори... Проходи скорей!

— Я... мы... Мниса... — Парень с трудом выдавил эти слова.

— Кто эта — Мниса? О чем ты? Что случилось, Темир? — Голос молодухи дрожал, как натянутая струна.

Джигит, будто решив сбросить с плеч невидимую тяжесть, резко поднял голову.

— Случилось вот что. Кончать надо все. Дело обернулось неважно — дома все против тебя.

— Почему?

— Разве не понятно? Ты им не нравишься. Я вчера с ними целый вечер ругался. Они всем миром навалились на меня: мол, девушек на свете не стало, что ли, если решил жениться — бери девушку. Тут же они порешили Мнису сосватать.

У молодки, словно от внезапного удара, перехватило дыхание, задрожали губы. Однако она справилась с волнением.

— И от этого ты стал сам на себя непохож... Чудак же ты, Темир. Если заставляют — женись на ней...

— Мне жаль тебя, Берикбала. Я ведь... люблю тебя. А они твердят свое — бери только девушку. — Неуверенный взгляд джигита уперся в землю.

Она побледнела, подалась вперед, отчаяние и уязвленная гордость слились в возгласе.

— Никогда больше так не говори, Темир! Разве я проливала слезы цепляясь за тебя, и когда добивалась от тебя жалости? Ты можешь смело идти, у тебя своя дорога. И не смей жалеть меня!

— Да я... — джигит пытался поймать ее взгляд, и в то же время боялся встретиться с ним.

— Ну, что еще? Иди!

Парень, стоя угрюмо у косяка, переминался с ноги на ногу.

— Не могу, нет сил уйти от тебя... Лучше бы ты заплакала, прокляла меня. Ведь я обманул, предал тебя, почему молчишь, не кричишь об этом?

— Какой же ты смешной, Темир. Поплакать можно и после твоего ухода. Времени у меня много, ночи длинные. Только... ты не думай, что обманывал меня. Я не буду проклинать тебя. Я была счастлива с тобой. А теперь ты свободен. Иди. Уходи же скорей!

Джигит неловко повернулся к двери, выдавив что-то невнятное, шагнул в ночь. Дверь небольшого домика захлопнулась и наступила тишина.

Прошло немного времени. Сияющий круг луны медленно поднималась из-за барханов. В это время в двери маленького домика, прижавшегося к теням на окраине аула, снова тихо постучались.

— Кто это? Кто там? — раздался испуганный голос молодой женщины.

— Это я...

— Темир?!.. Ты разве не ушел домой? Что ты тут делаешь?

— Мне... мне не нужна Мниса! Если им нужно, пусть сами берут ее. Я теперь... никогда больше...

Дверь домика распахнулась и молодуха, сглатывая слезы, бросилась к нему:

— Чудной же ты, Темир!..

Девичьи традиции

Кенес ей очень нравился. Парень тоже был явно неравнодушен к Раушан.

И однажды Кенес появился в общежитии. Сердце у Раушан так и запрыгало.

— Взял билеты на концерт, — сказал Кенес, смущенно улыбаясь. — Может пойдем, Раушан? Польская эстрада...

Как чудесно! Раушан вся просияла, но тут же, спохватившись, постаралась принять равнодушный вид. Какая девушка с первого раза соглашается на приглашение парня? Нет уж, на этот счет у девичьего племени есть незыблемые традиции. Разве может Раушан их нарушить?

И Раушан скромно потупилась.

— К сожалению, не могу пойти...

— Почему, Раушан?

— Занятия трудные...

— Но ведь завтра воскресенье.

— Времени не хватает...

Парень растерялся и, не зная что сказать, топтался на месте. Девушка вся в тревожном ожидании прислонилась к стене. На какое-то мгновение их взгляды встретились.

В глазах парня обида и невысказанная мольба: «Неужели всерьез ты отвергаешь мою просьбу, Раушан? Неужели всерьез?»

В глазах девушки тоже трепетная просьба: «Скажи хоть слово, Кенес! Ну, попроси еще раз! Скажи хоть что-нибудь!»

Но парень промолчал. Затем повернулся и ушел. Даже не попрощался.

Раушан забежала в комнату и, изо всех сил хлопнув дверью, заплакала навзрыд.

Перевод

Клары ЖАДАНОВОЙ.

Беседка влюбленных

В то время как девушка и джигит, заливаясь беззаботным смехом, радостно усаживались на скамейку в беседке у ворот, старый Сарсен привел, по привычке, все свои дела по хозяйству в порядок, выключил свет и лежал уже в своей постели. Две тяги появились у него в последнюю пору: подышать веющим в открытое окно свежим воздухом да послушать простодушную болтовню молодых про невинные мечты юности. Окно выходило к воротам, и старик по голосам безошибочно признал в посетителях своей беседки Саясата и Майру.

— Саясат, что-то мы зачастили сюда, может, это неудобно перед хозяевами беседки? — спрашивала девушка.

— О чем ты говоришь? Уже за полночь. Они же давно спят, ни о чем не подозревают, — отвечал джигит, бросив взгляд в сторону окна, однако за темной завесой густой листвы разобрать что-то было невозможно.

— Что-то слишком вольно мы ведем себя, будто к себе домой заявились…

— А что нам мешает? Это же наша беседка, жаным — душенька ты моя. Разве не здесь мы в первый раз открыли друг другу все без утайки? Не тут сделали признание? — сказал он, протягивая к ее тонкой талии руки.

— Да, это и вправду было так, — чуть-чуть уклоняясь, ответила задумчиво девушка.

Эти двое уже наведывались в беседку недели две-три назад. Старец еще не забыл, как звучали в тот день их веселый смех, милые шутки-прибаутки и последовавшие затем страстные слова признания. Он растроганно улыбнулся и стал прислушиваться, что скажет джигит.

— Милая моя, ведь эта беседка — свидетельница нашего счастья. Глядишь, завтра и я устроюсь на высокую должность, буду зарабатывать много. И тогда куплю эту беседку вместе с домом и всем добром в нем, — убежденно проговорил джигит.

Старцу вдруг стало грустно. «Посмотри-ка на него, какой бедовый», пробормотал он.

— Ну, об этом говорить еще рановато, — ответила девушка.

— А что тут такого? Разве плохо иметь частный дом? Ну, скажи сама? — настойчивей наседал джигит и, не обращая внимания на сопротивление, сгреб ее в охапку и привлек к себе.

— Хорошо, конечно.

— Потом каждый вечер мы вдвоем будем сидеть в обнимку в этой самой беседке…

— Правда?

— Ей Богу, правда. Для меня нет большего счастья, чем сидеть вот так — в обнимку с тобой, — возбужденно подтвердил он.

— И для меня, — вставила девушка.

— И никогда ни тютельки сомнения в том не допускай, жаным, — с напором добавил он, прежде чем наброситься на нее с горячими поцелуями.

— Ой-ой! — вдруг застонала она.

— Что случилось, жаным?

— Задохнусь сейчас …

— Из-за такой малости? Ха-ха-ха!..

— Тсс…

Саясат и Майра, беззвучно лаская друг друга, предались любовному блаженству. Взгляд старца потеплел, слабая улыбка едва тронула уголки губ. Он улегся удобней на своей кровати и погрузился в долгие тягучие мысли. И живо представилось, как его юность была потрачена на пастьбу байской скотины, как вся молодость изошла на охрану хозяйских косяков. Так и прошли с плетью и куруком в руках. В те годы встречались ему и невинные девушки, и игривые молодицы. Были среди них и ослепительно красивые — глаз не оторвать. Только ему и головы повернуть в их сторону было некогда. Пережить молодые радости довелось только мысленно, а испытать их в жизни никакой возможности не было. Позже он, как и все, разжег свой очаг, зажил отдельным домом, однако огонь любви так и не коснулся его сердца… Конечно, он не винит в этом свою старуху, которая уже покинула бренный мир. Они ведь соединились согласно воле старших. Думаете, эта бедолага знала, что на свете бывают такие радости? Родила пятерых детей, так двое из них не выжили, а трое уцелевших теперь уже отделились, живут своим домом… «Да-а, а это ведь целая эпоха, совсем неведомый для меня мир, оказывается», с грустью вздохнул старец. И тайну этого загадочного и непостижимого мира, ключи от которого заброшены, пожалуй, в саму преисподнюю, уже не разгадать за короткий, как вороний шаг, отрезок жизни, который остался из века, отмеренного ему как человеку. Казалось, что, прислушавшись к словам, которые произносят сидящие в беседке незнакомые тебе влюбленные юнцы, ты всякий раз извлекаешь из некой основы, подобно нитям из канвы, по одной сокровенной тайне.

— Иди, сядь ко мне на колени.

— У тебя ноги будут болеть.

— Да ты же у меня как гусиное перышко.

— А я говорю, ноги у тебя заболят.

Джигит все равно усадил ее себе на колени. Потом они снова начали шепотом или вполголоса говорить о своем затаенном. Старик явно утомился от невеселых мыслей. «Вам, видно, тоже уже недолго ждать свадьбы. Пройдете по жизни рука об руку во взаимном уважении, в веселье и радости. Какие же вы счастливцы!» сказал он про себя и задремал вскоре.

Поутру старик, по заведенному порядку, встал рано и пошел посидеть в опустевшей к рассвету беседке. Вспомнилось вдруг ночное происшествие, и губы тронула улыбка: «Позовут они меня на свою свадьбу или не позовут?». И сам развеселился от своей мысли. И сам же себя выругал: «Все, прекрати, хватит небесной кары!» Зашел в дом, взял авоську и пошел на зеленый рынок покупать продукты, овощи и фрукты.

Прошло две-три недели, а Майра и Саясат что-то ни разу в беседке не появлялись. И душа старика, как бы причастная к их судьбе, оставаясь в неведении, сильно тревожилась. В таком стесненном состоянии старик испытывал почему-то чувство вины и совсем извелся. Молодые-то раньше наведывались через день, а то и ежедневно. Старик искал тысячи причин их отсутствия, строил самые разные предположения. Однако ни одна из выдуманных им причин не ложилась на душу.

Пока он пребывал в смятении, наступил-таки ожидаемый вечер. Он был субботним. Старик, как обычно, лежал в своей постели, прислушиваясь к затихающему шуршанию и визгу шин на центральной улице; к шороху листьев, отвечающих на порывы вечернего ветерка; на звуки шагов прохожих, все еще снующих то вниз, то вверх по улице. В какое-то время вдруг за окном раздались голоса. Душа старика встрепенулась. Он вздрогнул, поднял голову с подушки и вслушался.

— Думаешь, здесь поблизости не найдется какой-нибудь беседки? — вопрошал юношеский голос.

— А-а-а, а вот и она. Вот-вот… в самом удобном месте, — продолжал звучать тот же голос. И старик наконец узнал его: это был голос Саясата. Старик обрадовался.

— И правда, удобно, — ответила девушка.

Старик снова вздрогнул. Голос не был похож на Майрин.

— И как ты так легко нашел ее? — весело звенел голосок девушки.

Старик прислушался и решил, что, судя по голосу, девушка высокого роста, красива и избалована вниманием. Ну, а Майру он представлял как смуглянку среднего роста, милую и застенчивую.

— Не я нашел, мы вместе нашли, — ответил Саясат.

— Да, и вправду вместе. Давай отдохнем, я устала от непрерывной ходьбы. Ну а ты, Саясат? Ты устал?..

— Я? Разве я могу устать, когда ты идешь рядом, Розочка? — пошутил Саясат.

«Розышка, Розышка…» — неприязненно пробормотал старик.

Саясат, видимо, позволил себе непростительную проделку.

— Перестань, убери руку, — недовольным тоном произнесла девушка.

— А что тут такого, Розочка?

— Если ничего такого, так и не трогай.

— Ладно уж, говоришь «не трогать», так не буду больше трогать, — прикинулся смирным Саясат. Помолчав немного, он снова заговорил:

— Вот что, жаным, давай, как выйдем мы из «Алатау», так каждый день будем приходить сюда, посидим тут, ладно? Теперь это будет наша беседка. Наша с тобой!

— А что, мы каждый день будем ходить в «Алатау»? — залилась веселым смехом его подруга.

— Ну, это тебе решать, Розочка. Ты же сама в прошлый раз говорила, что очень любишь ходить в кино.

— Надо же! И ты не забыл об этом.

— Да как же я забуду, милая моя…

Старик не стал слушать дальше. Он встал с кровати, и, бормоча что-то про себя, дошел до окна. Подойдя, высунулся наружу.

— Эй, Саясат, отца твоего я так и разэдак!... Что ты там несешь?! — гневно вскричал он. Больше хозяин беседки не мог сказать ни слова, потому что его душил кашель.

Он пошарил рукой по стене, нащупывая камчу, однако не нашел. Вышел во двор. Когда подошел к воротам, молодых и след простыл.

Будто налитое свинцом тело двигалось с трудом, дышать было тяжело, но хозяин беседки, с мукой ворча что-то, грузно топтался по комнате, потом дошел до кровати и прилег. Однако долго не мог сомкнуть глаз. «Этот самый что ни на есть настоящий искуситель, а?! Ой, да такую их любовь… Ну погоди! Я завтра покажу тебе за твою такую любовь!» возмущенно повторял старик. Он вздыхал тяжко, часто охал и ахал и все ворочался и ворочался, не в силах заснуть.

Утром старик с топором в руках вышел во двор. Он расшил им построенную той весной беседку до основания, развалил опоры. Потом отнес и побросал в дровяной сарайчик доски и рейки, которые все еще сияли свежей краской, а на кучу зашвырнул топор.

Жамиля, Жумабай и я — Лежебока

— Эй, пестрый котофей, ну скажи, что произошло, ты же все знаешь. Где Жамиля? — спрашивает Еркин.

Я лежал, свернувшись клубком, на ступеньке крыльца, как обычно, ровно посередке. В ответ насмешливо сощурил глаза. Если б я знал, разве лежал бы так? Разве он не видит, что случилось? А что тогда спрашивать у меня?

— Вот уж не думал я, что в день, когда Жамиле исполнилось двадцать четыре, она навесит на дверь замок, огромный, как совок, — говорит Еркин.

Я узнал его. Он раньше бывал у нас два-три раза, чаю попил. Помню, меня приласкал, все гладил по спине. Еще он слышал, что меня зовут «Мияукан», что означает «мяука», а вовсе не «пестрый кот». Запамятовал, наверное… Вообще, он неплохой человек. Однако, Жамиля не очень-то его жалует.

Еркин устало плюхнулся на стоящую у стены сосновую скамью. Понемногу жара спадала, день клонился к вечеру. Я так и лежал, ни на пядь не подвинулся со своего места. У меня и сил не было двинуться.

— Ладно, ты, усатый джигит, пожалуй, проголодался, ну-ка покушай, — сказал Еркин и поставил передо мной принесенный им торт.

Ну и видок был у меня, бедолаги, когда со своей свалявшейся шерстью и впалыми боками я надолго припал к торту и никак не хотел поднять головы. Уж сколько дней я не ел ни крошки. Еще немного, и пришло насыщение, душа моя обрела покой, я бодро встряхнулся, вылизал себя после еды, прихорашиваясь, и, медленно ступая, подошел к хорошему человеку и потерся об его ноги, выражая свою благодарность. Он не оттолкнул меня. Я вспрыгнул, забираясь на его колени, и улегся поудобней. Еркин пожалел меня, стал гладить по спине и заметил, что от меня остались только кожа да кости.

— Твоя Жамиля апа так тебя любила, почему же она оставила тебя здесь?

Я смотрю на него с печалью. Глаза мои полны слез, и я даже не вижу его лица. «Жаль, я не умею говорить, а то разве не рассказал бы тебе обо всем? Не Жамиля меня бросила, а Жумабай…» хотел бы я сказать.

Он не поймет. Он ведь хороший человек. Я снова и снова лижу ему руки. Это я говорю ему, что он хороший. И глаза у меня есть, и уши, жаль, нет дара речи…

Еркин хороший, ну а Жумабай такой скверный человек. Если бы он был мышью, я тотчас разделался бы с ним и проглотил живьем. Нет, вообще-то я не стал бы съедать его, а покусал бы, чтобы кости его захрустели на зубах. Потому что у него и голос противный, и запах ужасный. Меня тошнило от него, и я держался от него подальше. Какой же отвратительный он человек! Об этом никто не знал. Даже Жамиля не знала…

— О чем же ты думаешь, а? — говорит Еркин, гладя меня по голове.

О чем я могу думать? О том дне, когда этот Жумабай появился у нас. Не знаю, в чем я провинился перед ним, но он сразу невзлюбил меня. Тот день я никогда не забуду. Он пришел вместе с Жамилей. Поскольку он гость Жамили, я тоже встретил его приветливо, как и она, стал, ласкаясь, тереться об его ноги. Жумабай тут же грубо вскричал:

— Брысь!.. Пошла вон, нечего подлизываться!

Он не только прикрикнул, а еще и ногой ткнул в меня. Причем с силой. Так что ребра от боли ломились. Я громко взвизгнул. Не видя ничего от слез, прыгнул под кровать.

— Что такое, Жумаш? Зачем ты обижаешь Мияукана? — спросила Жамиля со смехом.

Смех мне не понравился. А тот тоже со смехом отвечал ей что-то. Я сидел под кроватью и беззвучно плакал. Через некоторое время Жамиля позвала меня, чтобы покормить. Потом я, чтобы не мешать им, забрался на кровать и лег, как обычно, на свое место. А то ведь в другие дни я сидел рядом с Жамилей до тех пор, пока она не поужинает.

— Ты посмотри-ка на него, Жамиш, как он тут разлегся, ты только посмотри! — раздался в какое-то время громкий хохот Жумабая. У меня уже слипались, было, глаза, но тут я проснулся в испуге. — Да это же самый что ни на есть Маубас — Лежебока! Давай назовем его Маубас!

— Да нет, его Мияукан зовут, — возразила Жамиля.

— Нет, Жамиш, пусть его Маубас зовут. Погляди сама, разве он не настоящий лежебока? — рассмеялся тот снова.

Жамиля ничего не ответила. Ну а я уже не мог спать. После того, как они поужинали, Жумабай обнял Жамилю и стал вылизывать ее рот и лицо.

— Перестань, говорю, Жумаш, это стыдно, — сказала Жамиля.

— А кого стесняться?

— Разве не стыдно будет, если хозяин дома узнает?

— У тебя отдельная комната, и вход отдельный, какое ему дело до тебя?

— Ну, прекрати, не тискай, а то голос мой услышит, — просит Жамиля.

— Так ты не кричи просто, — хохочет Жумабай.

Так они сидели довольно долго. Через какое-то время Жумабай сказал:

— Стели постель, тут буду ночевать.

— Нет-нет, Жумабай, ты домой пойдешь, — воспротивилась Жамиля.

Я обрадовался. Раньше, когда к нам приходили Еркин, а потом еще какой-то мужчина, Жамиля их выпроваживала из нашего дома.

— Как же ты одна будешь спать? — сказал тот.

— Как обычно. Вон, видишь Мияукана? Возьму его и положу рядом, как всегда.

— Кхы-кхы-кхы! Да на нем же паразиты кишмя кишат? Тьфу!.. Да я его три минуты в доме не держал бы! — захрипел Жумабай, давясь смехом.

— Нет-нет, Жумабай, нельзя. Иди домой, — нахмурилась Жамиля. Но Жумабай ее не слушал. Поднял Жамилю на руки, донес до кровати.

— Ты вставай, Маубас, поднимайся, место освобождай. На этом месте теперь я буду лежать. А ты найди себе другой уголок, который тебе больше подходит, — сказал он и согнал меня с кровати. Сам пошел и выключил свет. Стало так темно — хоть глаз выколи. Только я видел, как Жамиля не давала ему лечь, а он распалялся все больше и, наконец, по неотступности своей лег-таки, после чего она задыхалась от сдавленного плача, а я смотрел, как он потом утешал ее — я все так же сидел и все-все видел…

С того дня я стал Маубасом и спал в углу. Жумабай и дня не пропускал, являлся почти каждый вечер. Как придет, сразу начинает вылизывать рот и лицо Жамиле. А Жамиля уже не строжится: «Уходи!», и не гонит его. И сколько бы я ни смотрел на него неприязненно из своего угла, Жамиля этого не замечает. Она вообще стала забывать обо мне. По тем дням, когда приходил Жумабай, я иногда оставался голодным. И только в те дни, когда Жумабая не было, я, как прежде, спал у нее под боком на кровати. Она обнимала меня, приговаривая: «Мияукан мой, маленький мой Мияукан», прижималась щекой к моей мордочке, гладила, и морда моя мокла от скатывавшихся с ее ресниц слез. Я не понимал, почему она так делает. Э-эх, если бы Жумабай в тот день не остался ночевать у нас…

— Эй, пестрый кот, что это за бесконечное урчание? Тебе что, про свою плохую мамочку подумалось? — произнес Еркин.

Обидевшись за прерванные мысли, я открыл, было, глаза, но тут же зажмурил их снова. Конечно, я думаю о Жамиле. Она же такая хорошая.

Когда перед отъездом они вдвоем грузили вещи на машину, Жамиля окликнула:

— Ой, Жумаш, смотри, как бы нам Маубаса не забыть!

— А на что он тебе? — ответил тот.

— Да жалко мне его оставлять…

— Ай, Жамиш, брось, что за детство! Ты что, думаешь, что этот негодник будет мышей ловить? Там же со всех четырех сторон бетонные стены! Так что вреда от твоего кота будет больше, чем пользы. Пусть остается…

Жамиля не нашлась что сказать. Перед тем, как сесть в машину, подошла ко мне:

— Мой Мияукан, маленький мой Мияукан, пока, и будь здоров, я завтра к тебе приду, — прошептала она мне в ушко, прижав меня к груди.

Я знаю, что она не врет. Если не сегодня, так завтра придет. Лишь бы Жумабай вместе с ней не заявился. Он очень плохой человек.

— Ну, усатый джигит, что нам теперь делать? Так и будем сидеть? — сказал мне Еркин.

Я слез с его колен и потянулся всласть. Наступали сумерки. Похоже, никто тут уже не объявится. Еркин приладил завядшие от зноя цветы к висячему замку на двери и направился к воротам. Потом вдруг обернулся:

— Иди, пойди сюда, усатый парень, отправимся ко мне домой, — поманил он меня.

Я обрадовался, ринулся, убыстряя свой шаг, к нему, но, не доходя, резко повернул обратно. Вернулся на ступеньки крыльца и свернулся клубком на своем месте. Не пойду я. Подожду ее еще денек. Если не вернется, буду ловить в кустах воробьев.

Житие-бытие

Стайка краснокрылых бабочек делает головокружительный поворот, после чего разлетается врассыпную, однако, удалившись, бабочки словно боятся потерять стаю и вновь мгновенно сбиваются вместе, но тут же поврозь опускаются на разнотравье. Нет им в том отрады, и они снова быстро взмывают в воздух. Трепещут их крылья в стремительном полете то вверх, то вниз, и создается ощущение, будто они качаются на невидимых глазу воздушных качелях.

На холме, что высился за аулом, старина Нияз, упершись подбородком в набалдашник своей трости, зачарованно наблюдает за этим мельтешением жизни, и вдруг издает грустный, как стон, вздох:

— Э-эх, что за время, разве ему сравниться со сладкой, как мед, порой детства!..

Словно припомнив что-то, приподнимает голову и обращает взор на приземистые дома аула, заволоченных степным маревом. Прищурив глаза, долго вглядывается в них.

Со стороны аула, ускоряя скорость, направляются в сторону старика две ласточки. Не достигнув его чуть-чуть, резко разлетаются в разные стороны и с веселым щебетанием уносятся дальше.

— Ой, да чтоб вам только в игры играть! — беззлобно произносит старик, и в уголках его губ мелькает легкая усмешка.

Ласточки между тем вернулись и весело носились кругами над стариком, наполняя все окрест радостным чириканьем. Покружив и пошалив немного, они разом подобрались и торопко полетели прочь, равняя на лету взмахи своих крыльев.

— Э-э, вот она жизнь… Повзрослел, достиг чего-то, нашел свою половину… Живи и радуйся. Смех и радость, которыми живешь сегодня, — пища для души завтра.

Будто явленная во сне, пара ласточек превратилась в призрачное видение, исчезнув из глаз в мгновение ока.

В какой-то миг внимание главы семейства привлек муравейник, до которого было рукой подать. Понаблюдав некоторое время за бестолково снующими туда-сюда муравьями, он постиг, наконец, некий порядок в их передвижениях.

— Не будь беззаботным — действуй, не будь ленивым — трудись. С трудностями жития-бытия смирись, — сказал старик. Произнес это и надолго помрачнел.

Все выходы и входы в муравейник кишмя кишат: некуда иглу воткнуть. И входящий туда, и выходящий оттуда что-то несут в челюстях.

Один муравей выволок из муравейника за ногу другого муравья. Оттащив его на расстояние полуметра, он повернул назад. Там уже лежало несколько муравьев. Старый Нияз, сощурившись, разобрал, что это безжизненные муравьи. От вида муравьиных трупиков старик переменился в лице.

— Ох, этот обманчивый мир! — покачал он головой. Лицо его стало сереть.

— Ты человек. А поскольку ты человек, то не лежать тебе под открытым небом. Без погребения не останешься, — проговорил он. — И то — слава Богу!..

Он подался вперед и высыпал щепотку земли на мертвых муравьев.

Девочки и бабочки

— Бабочка!.. Вот бабочка! — воскликнула вдруг Нуржамал и с радостным смехом захлопала в ладоши.

Асия и Кенжетай, с которыми она играла на зеленой лужайке у родника, тут же подбежали к ней.

— Где, где?..

— Покажи! — стали они наперебой теребить ее с двух сторон.

— Вот, — указала она пальцем.

Большая белая бабочка сидела на цветке в двух шагах от них и с безоглядной беззаботностью насыщалась пыльцой.

— Какая красивая, — удивленно выдохнула Кенжетай.

— А я вчера видела синюю бабочку! — сообщила Асия. — У нее и крылья синие, и сама она синяя.

— Ну а я красную бабочку видела, — сказала Нуржамал.

— Ну да, красных бабочек не бывает! — не поверила Кенжетай.

— Бывает, бывает, я видела, когда брат брал меня с собой на рыбалку, — возразила Нуржамал.

— Посмотри, — потянула ее за руку Асия, — видишь, крыльями машет. Девочки, затаив дыхание, не отрывают глаз от бабочки, ждут чего-то, но та не шевельнется.

— Бабочки на воду не садятся, — сообщает Нуржамал.

— А я видела, как они на песок садились, — говорит Асия.

Они наперебой заговорили, выкладывая все, что знают.

— Бабочки любят цветы!

— Бабочки не кусают людей!

— У бабочек нет ушей!

— А вот и нет! А как бы они слышали, если б не было ушей?..

Звонкие голоса и веселый смех маленьких подружек будто пробудили любопытство белой бабочки, дескать, «кто это такие, что гомонят о нас», поскольку вдруг взлетела вертикально и, широко взмахивая крыльями, очутилась прямо над девочками. Это было так неожиданно, что девочки с довольным хохотом бросились врассыпную. Ну а бабочка, будто ей только того и надо было, полетела восвояси.

Однако, малышки не были согласны с тем, чтобы так закончить игру.

— Вон она полетела, вон-вон! — кричала Кенжетай.

— Лови! Лови ее! — вторила ей Асия.

Бабочка не далась в руки Кенжетай. Ускользнула она и от Нуржамал, которая пришла той на помощь. Маленькие девочки ринулись следом за бабочкой, петляя то туда, то сюда, гонялись за ней наперегонки и удалялись все дальше…

— Нуржама- ал!..

— Кенжета-ай!..

— Асия-а-а!

Дети не слышат зовущего их голоса. Их белые платьица, мелькая как белые всполохи света среди высокого зеленого травостоя, удаляются все дальше и дальше. Родители девчонок изо всех сил тянутся вверх, чтобы увидеть их. Но издали уже не разобрать, где девочки, а где — бабочки…

Следы на дороге

Людей нет. Есть лишь следы.

Не разобрать их. Следы везде и всюду, вкривь и вкось, без счета и числа.

Одни большие, другие — маленькие.

Какие-то следы идут вправо, другие — влево; какие-то ведут вперед, какие-то — назад.

Вот след тянется за чьим-то следом, а этот след пересекает чужой след. Тут след жмется по обочине дороги, а тут след отпечатывается прямо по центру.

Один след словно скользит по земной поверхности, другой след, взрывая землю, оставляет грубые выбоины.

Здесь ровный след вдруг уклоняется в сторону, а там петляющий во все стороны след выравнивается.

Людей нет. От них остались лишь следы.

Ночные треволнения

Луны нет. Черная бархатная ночь. Дрожат-переливаются в небе звезды. Окраина аула затихла под ночным пологом. Лишь маленькая птичка тактак¹ неустанно плачет-верещит по утерянному гнезду, устроенному в покинутой норе суслика и мечется в полете с одного места на другое.

— Вы мне с первого взгляда понравились, Сабиля. Вы помните, наверное, что мы с вами познакомились на свадьбе Есена. С тех пор… В общем, теперь уже нет терпения это скрывать, — сказал джигит.

Девушка ни слова не произнесла.

«Так! Так! Так!» — встревоженно защелкала птица. Где же ее гнездо?

— Возможно, Сабиля, я заговорил об этом прежде времени. Потому что не так уж много времени прошло со дня знакомства. Однако, ходить молча… Почему это так, я не смогу объяснить…

Девушка ни слова не произнесла.

«Так! Так! Так!» — удивленно защелкала птица. Разве это не здесь было?

— Это правда, мы не так уж много общались. Но мне кажется, что мы довольно хорошо знаем друг друга. Для меня достаточно того, что я уже знаю о вас. И я всегда хотел бы видеть вас такой.

Девушка ни слова не произнесла.

«Так! Так! Так!» — обрадованно защелкала птица. Вот ее гнездо!

— Я только и знаю, что ходить по улице и вглядываться в ваши окна. Мне кажется, что в моем доме абсолютно пусто. Мне хочется всегда быть рядом с вами. Вы верите мне, Сабиля?

Девушка помолчала, внимательно вгляделась в лицо джигита:

— Каратай… — понизив голос, тихо сказала она и вскинула тонкие руки, чтобы обнять его.

В этот миг с довольным щелканием «так-так-так» птичка юркнула, наконец, в свое гнездо.

Песня Алии

Зима… Снег валит хлопьями. Белым пухом носятся они, кружась и зависая на миг над черной землей, словно белоснежные гуси, которые сотнями парят в воздухе над темными водами в поисках удобного для своего обитания места. Я неторопливо ступаю по улице. Куда иду и сам не знаю. Не знают о том и снующие рядом прохожие. В глазах моих стоят слезы.

Весна… Идет дождь. Слепой дождь. Крупные, теплые, прозрачные капли бьют по лужам: шлеп-шлеп-шлеп. Вот, нетерпеливо подгоняя их, грозно загремел гром. Так бывает каждой весной. Я неторопливо ступаю по улице. В глазах моих стоят слезы.

Лето… Из-за синих гребней гор, окаймленных голубоватым маревом, поднимается солнце. По прямым, как стрелы, улицам города, что с каждым годом все дальше вдаются вглубь горных ущелий, петляет юркий прохладный ветерок. Высотные дома со стеклянными стенами, тополя, площади залиты яркими рассветными лучами. Я медленно иду вдоль улицы. В глазах моих стоят слезы.

Осень… Деревья тяжко раскачиваются и стонут, подобно скорбящей матери. Исчерпавшие свой срок их листва шумно срываются с ветвей и ложатся на ненасытную землю. Я медленно шагаю вдоль улицы. Когда мы ходили вдвоем, Алия, развеселившись, вдруг запевала грустным голосом:

По небесной сини гуси проплывают,

Скоротечно наши дни в небыль уплывают.

Пожелтевшая листва тоску означает…

Эту песню она пела таким проникновенным голосом. И меня заставляла: «Султан, ты тоже подпевай, ну же…» Теперь ее нет рядом со мной. Она давно не ходит со мной. Она уже никогда не будет рядом со мной… Из глаз моих капают слезы. Прохожие удивленно поглядывают на меня. Я отворачиваюсь, чтобы уставиться на дальний горизонт.

На безмятежно голубом небе не за что уцепиться взглядом…

Опасные овраги

В тот предзакатный хлопотливый час, когда на самом краешке горизонта солнце начинает воздвигать своды своего красного шатра, Бодене сидела без всякого дела на толстом бревне, валявшегося возле дома, и болтала ногами и едва слышно мурлыкала себе под нос:

Будь свидетелем мне, звезда,

Будь свидетелем мне, луна…

Время от времени она прерывала пение, чтобы прислушаться, как в глубине двора мать под мерное журчание молочных струй доит корову. Сама Бодене только недавно пригнала с выпаса коз с козлятами и разожгла самовар. Пока закипит чай, глядишь, и отец вернется с бригадных работ.

Будь свидетелем мне, звезда,

Будь свидетелем мне, луна…

Заслышав внезапный цокот копыт и отрывистый смех, Бодене подняла голову. Оказалось, это старики. Один из них — тот, что с вытянутой конусом макушкой, уставился на нее пристальным взглядом, а она дерзко не отвела глаз.

— Ты погляди, как дочь Елеуа подросла, совсем уже невеста, — произнес тот, кивком указав в ее сторону.

Его спутник в черной тюбетейке взглянул мельком на Бодене, однако промолчал.

— Так жадно тянется в рост… И имя ей под стать. Бодене, так Бодене — упорная, настойчивая. Любая преграда такой нипочем. Вот уже и твой Кдырбек, как джигит, стал зачесывать волосы по новой моде. Что тебе загодя не посватать девушку за него? — не мог угомониться старик с конусообразной головой.

Всадники медленным шагом уже проезжали мимо. Бодене сразу же перестала болтать ногами.

— Да они же еще дети, мелешь попусту невесть что… Пусть подрастут немного, повзрослеют. Тогда и посмотрим, понравятся ли они друг другу. Вряд ли Елеу откажется породниться со мной, — ответил старик в черной тюбетейке.

— Ой, да я же просто так… Беспочвенный, бесплодный разговор веду… А все к тому, что девочка уж до того живая и такая шустрая. Она-то свое не упустит, с корнем вырвет, коли захочет…

Бодене глаз со стариков не сводила, пока они не разъехались на развилке. Потом, когда разъехались, провожала взглядом ехавшего на соловом коне старика с его странной головой, пока тот не спешился у своего дома.

Через некоторое время послышался шумный рокот мотора, и Бодене перевела взгляд на приближающийся трактор «Беларусь». На нем ехали Кдырбек и Утеген, что учились вместе с нею в восьмом классе. За рулем сидел Кдырбек. Он был горд, что управляет трактором старшего брата, и, похоже, не мог справиться со своими губами, растянутыми в широкой улыбке. Нос его был вымазан соляркой. Бодене тут же отвернулась.

— Бодене, о чем ты задумалась? — крикнул Кдырбек.

— Бодене, почему ты невеселая? — спросил Утеген.

— Бодене, хочешь, свозим тебя на прогулку, садись на трактор!

— Бодене, приходи к нам на работу!..

Они еще долго что-то выкрикивали, но из-за рокота мотора их голосов уже не было слышно. Бодене и вправду хотелось на летних каникулах поработать, как Озипа и Гульсим, на сенокосе, однако дома сказали, что она пока не доросла и силенок у нее тоже маловато.

Кто-то незаметно подошел вдруг сзади и обнял Бодене за шею. Она попыталась вырваться и чуть не упала с бревна. Оказалось, это Макпал.

— Боде, сколько можно говорить, ну пойдем в прятки поиграем, — долго клянчила она.

— Не пойду, — отвечала ей Бодене, потом почувствовала вдруг, как на нее накатила тоска. А ведь прятки были ее любимой игрой.

— Будешь, будешь играть! — стоя над душой, умоляла, а уж потом капризно захныкала Макпал. Как ни отнекивалась старшая сестра, но малышка, целуя ее в обе щеки, добилась-таки своего.

— А кто еще играть будет? — спросила Бодене.

— Я, ты, Ширин, Болат, Даулбай…

— Болата не надо! — сразу отрезала Бодене.

— Почему? — надула губы Макпал.

— Потому.

— Да пусть играет, он же хороший. Он каждый день ведь с нами играет.

— Теперь не будет.

— Почему?

— Потому что... он брат Кдырбека, — нахмурила брови Бодене.

— Да пусть играет! Он и так никого не может найти, потому всегда голит, — продолжала просить Макпал.

— Нет, не будет играть. Сказала, все.

— Тогда и я не буду играть. Я обижусь…

— Ну ладно, плакса. Будет играть, — нехотя согласилась Бодене.

— Ура! — обрадованно воскликнула Макпал.

— Но мы с тобой всегда будем прятаться вдвоем, ладно?

— Ладно.

— А где будем играть?

— Там же, где вчера. Знаешь же рвы и овраги возле дома Болата.

— Нет, мы не пойдем туда! — внезапно занервничала Бодене.

— Почему?

— Потому.

— Ну, тогда пойдем в школьный сад, там ведь совсем рядышком живут Ширин и Даулбай, — попросила Макпал.

— Учти, я не буду долго играть, — предупредила Бодене, нехотя протягивая руку сестренке, повторявшей в нетерпении: «Ну пойдем, пойдем же…»

Макпал, вцепившись обеими ручонками за руку Бодене, тянула ее изо всех сил и заставила-таки встать, потом с довольным смехом припустила быстрым шагом к школе. Бодене покорно шла следом за сестрой, пока ею вновь не овладело недавнее чувство тоски. Девушка остановилась и смотрела долгим пристальным взглядом, как сестренка уходит, то и дело оглядываясь, все дальше и дальше.

— Макпал, возвращайся домой! — вдруг крикнула она и почти бегом вернулась в свой двор.

Седьмая звезда

Девушка и джигит сидят на баллоне от трактора «Беларусь», затерянного среди высокой травы вдали от полевого стана бригады. Джигит нетерпеливо прислушивается, как стучит, захлебываясь, мотор движка. Видимо, уже полфильма прошло. Еще полчаса, и киномеханик по давней привычке начнет вопрошать: «Где это шофер пропадает? Куда он девался?». Будет выкликать его во весь голос. Вот такой он беспокойный тип… Но все равно джигит старается сохранять душевное спокойствие и говорить солидным тоном.

Ну а девушка, скрестив руки на груди, уставилась ввысь, в небо, в Млечный путь, неустанно стремящийся в сторону севера.

— Ты ведь в то время всегда была веселой, Несибели. Когда бы я ни увидел тебя, ты всегда смеялась. А теперь ты, кажется, как-то сильно изменилась, — говорит джигит.

Не отрывая взгляда от Млечного пути, девушка молчит.

— Когда я приезжал в тот раз, тебе, видимо, не понравились мои слова… Знаю, это именно так… Правда, я, может, и наговорил лишнего, однако…

Внезапно со стороны стана донесся пронзительный крик. Видимо, на экране произошло что-то особенное. Джигит мрачно посмотрел туда.

— Ну зачем ты обижаешься на меня, Несибели? Ты ведь и вправду нравишься мне… А иначе с какой стати мне сочинять всякие причины, чтобы каждую неделю ездить к тебе сюда на стан. Но скажи, какой прок от этой езды, если ты даже не разговариваешь толком со мной? И все об этом знают… И исподтишка ржут надо мной, в посмешище превратили…

Косари всецело предались просмотру фильма. Видно, увлекательное кино. На натянутом на вагонетке белом экране мечутся-резвятся пестрые изображения. Джигит сорвал с земли один росток пырея.

— В прошлый раз… Ты из-за этого обиделась? Бригадир Тауекель никак не хотел отстать от меня, все выпытывал, по какому делу приехал, зачем пожаловал, к кому ездишь. Вот я и разозлился и брякнул: к молодухе своей, говорю, приехал! А он посмеивается: и кто же это?... Ну что мне скрывать, ляпнул, что ты… Об этом тебе и донесли, небось…

Девушка обхватила себя руками и, нагнувшись к коленям, съежилась. Но и тогда не отнимала глаз с небесной выси.

— Почему ты не переведешься в аульную столовую, Несибели? Не все ли равно, ведь и там, и здесь одна и та же работа. На полевом стане даже больше устаешь… Если будешь в ауле, мы чаще встречались бы, гуляли, как и раньше, у родника… Машина у меня на ходу, ездили бы на Кулак-чий купаться…

— Действительно, разве это не чудесно?! — воскликнула в этот миг девушка, встрепенувшись, и протянула руку в глубокую темь ночного неба, — Вон, посмотри, Алиби, ты видишь? Посредине Большой Медведицы протекает большая звезда. Вон!.. Это уже седьмая звезда падает, я считала!..

Она произнесла это и повернулась было к джигиту, а тот, поникнув бессильно головой, уткнулся вниз. Будто что-то припомнив, девушка впала в задумчивость, потом снова скрестила руки на груди.

Оба, насупившись, сидели в безмолвии.

Неподалеку все еще не смолкал стук мотора.

Звезды сверкали, как яхонты…

Возвращение птичьих стай

На вершине холма завиднелось что-то темное. «Не Сырга ли это?» — подумал Тлек. И сразу все его тело словно пламенем охватило. В глазах затуманилось. В растерянности, он не знал, как быть, и все пришпоривал коня. Низкорослая кляча медленным шагом направлялась к выпасу. Вдали, рассыпавшись по склонам, паслось стадо коров. Тлек напоследок еще раз окинул взглядом верховье холмов.

В полдень, когда он, оставив стадо на пастбище, приехал домой пообедать, его старший брат — пастух Омиржан спросил:

— Там две матки вот-вот должны бы отелиться, ты ничего не заметил? Смотри, как бы не принесли приплод вдали от людских глаз.

Он предупреждал об этом еще утром: «Гляди в оба, как только заметишь что-то, сразу сообщи, пришлем подводу». Когда брат уже дважды произнес эти слова, Тлек засомневался: вдруг это, и вправду, произойдет в неожиданное время и в непредвиденном месте?

— Да, ага, кажется, одна-другая из коров все норовят полежать где-нибудь. Пришли после полудня сани.

Сказать-то сказал, однако брат, видно, не заметил, как лицо его горело, а лоб весь покрылся испариной. Ну кого еще брат мог бы послать на санях, кроме сторожихи по имени Сырга? Эта молодуха вечно задирала Тлека, скаля свои белые зубы, и доводила до смущения...

Пока Тлек завернул стадо и пригнал на прежнее место, сани быстро неслись по снежным ухабам холма и были уже совсем близко. И это действительно была Сырга. Волы, которым пришлось полдороги тащить сани по голой земле, роняли из пасти хлопья белой пены и не могли отдышаться.

Сырга сошла с саней и помахала Тлеку рукой. Сани заботливо застланы толстым слоем сена. Полные бедра и ноги молодухи плотно обтянуты трико.

— Есть отелившиеся? — спросила Сырга.

— Нет-нет, еще ни одна не отелилась, — растерянно ответил Тлек.

— Ты хоть бы слез с коня-то! — лукаво прищурившись, уставилась на него молодуха. Тлек не замедлил спешиться. Его бросало то в жар, то в холод. Сердце неистово колотилось, и бессмысленная улыбка не сходила с лица.

— Что-то ты такой веселый стоишь, довольный! — рассмеялась Сырга, обнажив свои крупные белые зубы.

— Э-э, а с чего бы не веселиться? — сказал Тлек, подходя ближе к саням, на которые она пристроилась бочком, упершись спиной к бортику.

— Давай присаживайся и рассказывай, — сказала она, все еще щуря на него глаза.

— Рассказов хватает, — рассмеялся Тлек, усаживаясь чуть ниже нее. И тут ему в глаза бросилось ее трико, голубевшее на растоянии вытянутой руки, что сразу парализовало его всего, и он застыл, не в силах больше и шевельнуться.

— Вот и рассказал бы... — сказала Сырга.

— Конечно, расскажу, — еле пробормотал Тлек, не в силах отвести глаз с белых зубов молодухи.

Сырга отвернула лицо и, закинув голову, посмотрела на небо.

— Гуси-утки возвращаются!..

— Да, и впраду... — ответил Тлек.

Он долго не мог побороть оковы. Впадал то в жар, то в холод. И все никак не мог преодолеть неловкость.

— Хватит, что мне зря сидеть, пора возвращаться. Волы, наверно, успели отдохнуть, — сказала в какой-то миг Сырга. Сказала и быстро встала с саней.

— Сырга... — в порыве чувств, произнес было, Тлек.

— Это что за птицы летят, журавли или цапли? — перебила его Сырга с закинутой головой, прикрывшись от солнца сложенной козырьком ладонью.

— Сырга...

— Посмотри-ка, мне кажется, это журавли...

— Да, это журавли, — ответил Тлек и, заслонясь от света вскинутой рукой, засмотрелся на летящие косяками птичьи стаи.

— Тогда и мне пора возвращаться, — сказала Сырга, усаживаясь в сани. Еще миг, и она, подстегивая волов, была уже далеко.

Тлек обернулся назад и застыл, прислушиваясь к непрестанному зову растворяющихся за горизонтом перелетных птиц.

Полмира в одиночестве

— Если бы Масаты меня полюбила, я бы ценил ее превыше всего до той поры, пока небо не обрушилось бы на землю. Жаль, она даже не замечает меня. В чем я провинился?.. Если бы мы были хромыми или убогими — это одно дело. Ну а нас как джигитов девушки вроде бы и удостаивали внимания… А ты, Сыздык? Та девушка, поди, и тебе нравится? — сокрушается домбрист Омар.

Я и не знаю, что мне сказать. Эти слова я слышал и от Манара, и от Жумагали, Сакена, Жауынбая, Каиржана, Амандыка.

Амандык такой парень, что ради своей алгебры готов без всякой пищи обходиться.

Каиржан — мастер танцевать любые танцы.

Жауынбай читает произведения Гегеля на языке оригинала.

Сакен — будущий архитектор.

Жумагали — сын управляющего отделением одного из крупных совхозов.

Манар — боксер первого разряда.

Однажды я встречал Масаты на Коктюбе. Когда я туда приехал, она с двумя-тремя подругами стояла на автобусной остановке. Одна.

Однажды встретил Масаты в музее. Была одна.

Однажды столкнулся с Масаты на Новогоднем балу. Она танцевала вальс. Хорошо станцевала. И снова одна.

Однажды Масаты принимала участие на вечере-встрече с иностранной молодежью. Пришла и ушла одна.

Однажды Масаты делала доклад на конкурсе студенческих научных работ. Не успело под высокими сводами зала утихнуть эхо бурных аплодисментов, как наша милая смуглянка с пылающим лицом быстрыми шагами проследовала к своему месту и села. Сидела одна.

Я постоянно видел Масаты на таких мероприятиях. Потому что и сам бываю на таких мероприятиях. И она ходит всегда одна, и я тоже всегда хожу один.

Но у меня нет никаких увлечений и дарований, если не считать записей, которые я делаю иногда от невыносимого огорчения.

Хлопоты перед зеркалом

Охорашиваясь, она пристально всмотрелась в свое отражение в круглом зеркале. Разделила пальцами надвое и красиво уложила упавшие на лоб пряди волос. Придирчиво оглядела сперва с правой, потом с левой стороны собранные в конский хвост на затылке волосы до плеч. Черным карандашом подправила брови. Накрасила тушью ресницы.

Свое лицо она называла не «мясистым», а «пухленьким». Его она только слегка припудрила. И губы свои называла не «вывернутыми», а «полными». Их намазала неяркой помадой с коричневатым оттенком.

«Я чуть-чуть задержалась, да, Абильхан? Мне кажется, ты будто обижен чем-то, что ли?» — заговорила она нежным и звонким голосом. Прозвучало весьма приятно.

«Так я и думала! Нет, это действительно так!» — вдруг залилась она смехом.

Нет, нельзя так сильно смеяться. Она тщательно следит за тем, какой вид принимают при смехе ее лоб, переносица, щеки и губы, какое впечатление складывается от общего выражения ее лица. «Куда мы идем, в парк?» — спросила она с легкой улыбкой. Неплохо получилось. «Да ладно, зачем нам снова и снова ходить в кафе, мы же только вчера там были», — надула она губы. Нет, не вяжется с ее образом! «В кафе-е-е? Вче-е-ра же ходи-и-ли!» — капризно тянула она. Слова «вче-е-ра же ходи-и-ли» не следует, конечно, так долго тянуть. «Ну, а ты как поступил тогда?» — с просиявшим лицом спросила она. Хорошо! Похлопала в растерянности ресницами. Да, именно так будет естественно. «Мне больше нравится гулять по улицам, чем ходить в кино», — закатила она глаза. Не совсем подходит. Произнесла те же слова, но уже со смеющимися глазами. Чудесно…

Запечатлев в душе мизансцены, Рысты еще какое-то время провела перед зеркалом. Потом глянула на часы, пощипала для прилива крови свои бледные щеки, пока они не зарумянились, и встала. До назначенного часа оставались считанные минуты. Пора было одеваться.

Рысты надела свое красивое белое платье, повесила на плечо сумку и с приветливой улыбкой на лице направилась скорым шагом к назначенному месту. Когда подошла ко второй скамье на противоположном конце аллеи, та еще пустовала. Хоть и екнуло у нее сердце с досады и от обиды захотелось уйти с глаз долой, но она все же опустилась на эту скамью. Опершись на ладонь левой руки локтем правой, сидела, поглаживая пальцами висок, и отдалась во власть тревожных мыслей. Вы только посмотрите, как он, не успев познакомиться толком, уже вольничает. В первое время он приходил на полчаса раньше и слонялся тут в ожидании. А теперь завел обычай запаздывать. Жаль, но это аукнется ему в будущем…

Джигит все не шел. Сколько времени уже прошло. Солнечный свет начал тускнеть. Она уже не раз порывалась, было, уйти. Однако именно тогда ей пришла в голову другая мысль. Пусть Абильхан увидит, как она сидит в ожидании, и устыдится. Незаметно от посетителей аллеи она дважды незаметно нагнала своим тайным способом румянец на щеки. Но уже и второй румянец стал блекнуть.

Раньше он так не опаздывал. Или он и не собирается прийти? Нет, придет. Как бы там ни было, придет! Терпение девушки стало иссякать. Только собралась, было, уйти, как раздался громкий топот. Это пришел, наконец, Абильхан, весь запыхавшийся. Он смахнул пальцами капли пота, выступившие на его прямом красивом носу и, еще не отдышавшись, сказал:

— Рая, не вини, пожалуйста, в общежитии разгорелся спор, из-за него я и опоздал.

Рысты ответила еле заметной улыбкой и, подцепив ремешок сумки пальцем, поднялась с места.

— Ты не обиделась? — искренне переживал джигит. — Как-то вид у тебя очень огорченный.

— Да нет, с чего ты взял? — ответила Рысты, вмиг забыв об обиде. Взглянула на джигита и растерянно похлопала ресницами.

— И куда мы пойдем? — спросил Абильхан, взяв ее под руку.

— Не знаю.

— Пойдем в кафе, ты, наверно, проголодалась, — сказал джигит.

— В кафе-е? Мы же вчера ходили, — ответила, нежно глядя ему в лицо.

— Вчера — это вчера. Ну, а сегодня — это же сегодня, — довольно рассмеялся Абильхан. Девушка тихо посмеялась. Ведь громко смеяться нельзя. Парень был озадачен.

— Ну, так куда мы пойдем?

— В парк бы пойти… — не совсем внятно произнесла она. Потом мгновенно просияла лицом. — Я больше люблю по улицам гулять, чем кино смотреть.

— По улицам гулять, говоришь?

— Давай по улице погуляем, — негромко ответила девушка, вскинув на него кроткие глаза. Увидев, как он удивленно уставился на нее, вмиг изменила выражение глаз на веселое.

— Ладно, пусть будет по-твоему, — с улыбкой согласился джигит и, словно удивившись чему-то, озадаченно покачал головой.

Они, не спеша, идут по тихим улицам. Абильхан, по привычке, рассказывает множество интересных историй, где он всегда сам является главным героем. Время от времени Рысты с деланной веселостью в глазах прерывает его вопросами: «И что ты тогда сказал?», «Ну, а что он на это ответил?» Когда джигит громко хохочет, она, опустив глаза, сдержанно посмеивается. Так они гуляют довольно долго.

В какой-то момент Абильхан умолкает, исчерпав, видно, весь запас баек. Выходит, ему больше нечего сказать? Он все безмолвствует. И Рысты ничего не приходит в голову, поэтому она поглядывает с надеждой на парня.

Так они шли, пока не свернули на какую-то улицу со скудным освещением. И тогда джигит остановился, обнял девушку за талию и привлек к себе. От мысли «Поцелует!» Рысты бросило в дрожь. С момента их знакомства прошел всего лишь месяц. Не рановато ли?.. Гульсипат, которая весной вышла замуж, не позволяла себя целовать до шести месяцев… Сама она еще только на втором курсе учится… Нет, надо сопротивляться…

Абильхан между тем обхватил ее руками поудобней.

«Когда?..» «Сейчас…» «Вот…» «Нет…» «Когда?..»

— Тебе неинтересно встречаться со мной, Рысты, не так ли? — спросил Абильхан.

Рысты подняла голову. Судя по голосу, непохоже, что он способен наброситься на девушку и насильно вырвать поцелуй.

— Нет, — ответила Рысты, чувствуя, как всем ее телом овладевает другой страх.

— Это правда?

— Я говорю правду…

— Тогда почему ты не бываешь веселой и довольной?

— Как это? — искренно удивилась Рысты.

— Обыкновенно. Как обыкновенный человек, — ответил джигит, не зная, как довести до нее свою мысль.

— Я не понимаю, — сказала Рысты. Однако в душу ее уже закралось сомнение.

— Не знаю почему, но в тебе есть что-то деланное, кажется, — произнес неуверенно Абильхан.

— Вот интересно, — приглушенным голосом ответила она.

Оба какое-то время молчали.

— Будь повеселее, и сама расскажи что-нибудь… А то выходит, что всегда я безостановочно говорю и говорю… — сказал он после долгого молчания.

Они снова долго ходили вдоль по улицам. Абильхан нашел нить еще какой-то истории. Однако рассказывать с прежним пылом уже не смог. Так они шли до самого дома Рысты.

— Сегодня ты совсем грустная, — сказал, прощаясь, Абильхан. — Видно, обиделась, что я опоздал. Я и сам догадывался, что так оно и будет…

— Нет, правда, не обиделась, — еле выговорила Рысты.

— Тогда почему так?

— Не знаю… Может, характер у меня такой…

— Ты даже дома такая? — удивился джигит.

Лицо Рысты вспыхнуло жаром.

— Нет, дома я веселая… — еле вымолвила она, опустив глаза.

Абильхан тоже опустил глаза.

— Интересно, — сказал он, вспомнив это слово, употребляемое Рысты чаще других. — Вообще не понимаю…

Сегодня они прощались с холодком, которого в прежние дни не было. Рысты пришла домой. Долго сидела на кровати, потом повалилась на нее, обхватив подушку, и всласть поплакала. Через некоторое время встала и направилась к столу. Снова пристально вглядывалась в круглое зеркало.

— Ты вчера обиделся на меня, Абильха-ан? — с лучезарным выражением лица ласково спросила она. Однако стоявшие в глазах слезы не дали ей рассмотреть свое отражение. Она утерла слезы и подтянула к себе зеркало. Похлопала невинно ресницами. — Да, я была не слишком весела. Но у меня такой характер. Не говори «деланность». Я не такая уж плохая. И ничуть на тебя не обижаюсь… Я говорю правду…

Знакомые

(Триптих)

Старые знакомые

Все время исступленно кашляет, и каблуки постоянно стоптаны, поскольку косолапит. Подвернется случай, так ему страсть как нравится напиться, вот так вот! А как выпьет, любит около ларька поторчать. Это место постоянно манит Тураша. Все самое интересное сосредоточено здесь. Люди ему сочувственно улыбаются, а он выказывает им свое благодарное отношение…Только этот вот бродяга буравит его неприязненным взглядом. У самого волосы взлохмачены космами; руки небрежно засунуты в карманы мятого-перемятого коричневого бешмета; сам стоит, упершись спиной к обшивке ларька. Тураш тоже загляделся на его нос сморчком. Вроде знаком. Только не может припомнить, где встречались.

— Эй, ты что такой понурый стоишь? — спросил Тураш, подойдя к нему поближе. Тот покосился на него и, развернувшись, отошел в сторонку. Нижняя часть его лица, заметил Тураш, сплошь покрыта колючей щетиной, словно спина молодого кабана.

— Эй, от тебя не сбежала, часом, жена?

Тураш засунул руки поглубже в карманы. Стоит, сжимая кулаки. Если сцепятся, он не упустит свое. Этот «нос сморчком» хоть низкорослый, но жилистый. Вот, повернул голову в сторону и сплюнул.

— Эй, в чей это адрес ты отправил плевок? — проговорил Тураш, и чуть не захлебнулся в кашле. А тот как каменный истукан ни звука.

— Эй ты, сказал бы уж… — подтолкнул его локтем Тураш.

— Ой, да прекрати. Что ты можешь знать?.. — процедил тот, так и не повернув головы.

— Даже если не знаю?! — полез на рожон Тураш. Однако в тот же миг в голове мелькнуло: когда они втроем-вчетвером покупали вскладчину бутылки, как-то среди них раза два был и этот. Его имя, должно быть, Нусуп. Тогда он на чудо веселым был.

— Давай выпьем! Есть у тебя что? — неожиданно спросил Нусуп.

— Конечно, в таком случае надо выпить. Хватит ли на белую? На тот случай, если третьего не станем ждать… — сказал Тураш, зазвенев монетами. Тот тоже выгреб все из карманов. Посчитали вместе, оказалось, хватит.

— Эх, стаканов нет, — сказал Тураш, заталкивая бутылку во внутренний карман бешмета.

— Найдется, — ответил Нусуп.

Они перешли дорогу и углубились в густые заросли тальника напротив ларька. Нашли место, сели и поставили бутылку между собой. Нусуп пошарил среди мусора, наваленного у корня дерева, нащупал и вытащил стограммовый стаканчик, завернутый в обрывок газеты. Налил водки чуть больше пол-стакана и протянул Турашу.

— Только что нас чуть бес не попутал. Не бери в голову, — сказал Тураш. — Оказалось, мы давние знакомые. Помнишь, как однажды на этом самом месте выпивали?

— Пей-пей, давай скорей, — махнул тот рукой и потянулся за стаканом.

Тураш быстро опрокинул стаканчик. Нусуп выпил водку одним глотком.

— Ну, рассказывай, что происходит с тобой, — прикуривая сигарету, сказал Тураш. — У тебя ведь жена сбежала, не так ли!..

— Да прекрати, что ты знаешь об этом, ничего не знаешь, — повторил Нусуп, сделав звучный плевок.

Какое-то время они посидели молча, потом снова выпили по порции.

— Все женщины, в основном, негодяйки, их только одевай, корми. Я же знаю. Думаешь, моя чем-то лучше твоей? Они все одинаковые. Я и наказывал ее много раз. Ой-ой-ой, как ей моих денег на меня было жалко тратить! Как-то даже побил ее жестоко, но и тогда продолжалось то же самое. Наконец сбежала. Тем лучше. Ты не огорчайся, друг, ушла — так ушла, — сказал Тураш.

— Да ты ничего не смыслишь! — гневно выпучив глаза, ответил тот. Обхватил колени руками и сел боком к Турашу.

Оба, погруженные в собственные мысли, сидели в безмолвии. Вечерело, и все вокруг погружалось в сумерки. Вот уже и уличные фонари зажглись. Тураш вспоминал о безобразных проделках своей жены. В душе снова поднялась злоба. Ему опять захотелось оттаскать ее за волосы. И снова слышать: «Ой, Тураш, я больше не буду, не буду больше! Ты же мне как отец родной, как брат! Все, прекратила, ни слова больше не скажу, милый!» Только тогда он получил бы, наконец, удовлетворение. Однако он даже не знает, куда эта негодяйка запропастилась. Знал бы, так показал, каково убегать от него.

— Убежала так убежала, я то найду себе жену в сотни раз получше, чем она. Да и тебе незачем попусту упрямиться, — попенял собутыльнику Тураш. Нусуп так и сидел боком, уставившись глазами под ноги.

— Что за бред? Закрой свой рот, — сказал он с ничего не выражающим лицом, зеленеющим от освещения, как огурец.

Остатки водки он разлил поровну на двоих. Оба разом выпили, и снова наступило молчание. Нусуп так и держит язык за зубами, ни звука не издает. Тураш тоже не знает, о чем говорить. Домой идти неохота. Уж лучше вот так посидеть. Вокруг такая тишь. Только собаки время от времени перекликаются. И о чем это они? Он вслушивается, чтобы уловить смысл.

— Аф! Аф! Аф!..

— Аф!..

— Аф! Аф! Аф! Аф!..

— Аф! Аф!..

Знакомое лицо

Как только он вошел в ресторан, уселся за соседний стол и сделал заказ, я не мог отвести от него глаз. Облик его отчетливо сохранился в моей памяти, а имя забылось. Как ни копался я в тайниках своей души, все было тщетно. Расторопный официант не заставил клиента долго ждать, очень скоро подал на стол заказанное им блюдо. Джигит особо не церемонился. Тут же наколол целиком на вилку одну из мант, раскрыл широко рот, открыв на всеобщее обозрение покрытые многолетним налетом зубы …

У меня потемнело в глазах. Это был тот самый джигит с университетского двора.

… В то время я учился на втором курсе. Наш студенческий строительный отряд готовился к отъезду. У центрального корпуса стояла несусветная толчея. Я тоже направлялся туда. Рядом со мною шла Дамеш. Она собиралась проводить меня в институт. Мы шли, взявшись за руки, и со смехом переговаривались о чем-то между собой.

— Дамеш-тай! — вдруг раздался совсем близко чей-то оклик. Мы разом обернулись на голос. Толстый смуглый джигит высокого роста в радостной улыбке обнажил давно нечищенные зубы. Неуклюже ступая широко раздвинутыми ногами, он подошел к нам.

— Что-то давно тебя не видно, Дамеш-тай. Ты где пропадаешь? Я и в общежитие много раз наведывался. Как ни приду, тебя не застать никогда. Ну, как ты поживаешь? — умильно выспрашивал он, подавшись к ней всем существом своим. Слова он то и дело перебивал дробным смешком, вновь выставляя на обозрение свои покрытые толстым налетом зубы.

— Хорошо, агай. Вас почему-то тоже не видно, — отвечала ему приветливо Дамеш. Однако в изменившемся голосе ее была дрожь, а в словах явно звучала робость.

Он не только не поздоровался со мной, но даже не взглянул в мою сторону. Обхватив Дамеш за талию, отвел в сторонку. И все говорил, что взбредет в голову, спрашивал обо всем на свете и, похоже, расспросы нескоро бы иссякли. Мне было неловко, я мучился, не зная, уйти мне или остаться. Однако Дамеш продолжала разговор, а я как лицо причастное топтался в смущении неподалеку. Дамеш, не в силах избавиться от охватившего ее замешательства, забыла и о себе, и обо мне, была всецело в плену смуглого толстяка и вся обратилась в слух. Зато во мне все кипело от негодования: «Как в окружении Дамеш могут оказаться люди, которые ничего не вызывают, кроме брезгливости?»

— Мы уходим, Дамеш-тай, — произнес наконец ее собеседник.

— Счастливого пути! — со смехом отозвалась Дамеш. Потом повернулась ко мне. Лицо ее было багровым, губы время от времени подрагивали. Смуглый толстяк издали опять что-то прокричал ей. Дамеш обернулась и помахала ему рукой.

— Пошли, Жусуп, в здание, — подойдя ко мне, сказала Дамеш.

Никто из нас не промолвил ни слова, пока не вошли в здание института и не оказались у деканата. И только возле дверей деканата Дамеш ухватилась за меня.

— Мы с тобой не целовались, Жусуп, — сказала она шепотом.

— Ах, вон оно что… — ответил я, словно очнувшись ото сна.

Мы шли по петляющему коридору то вправо, то влево и вышли на площадку лестницы, ведущей на второй этаж. Там, наедине, мы и поцеловались. Однако, наш поцелуй не оказался таким уж желанным. После возвращения в деканат Дамеш заторопилась домой.

— Будь здорова. До встречи, — с вымученной улыбкой на лице сказал я.

— Счастливого пути тебе, — мило улыбнулась она. — Не забывай писать письма.

Вскоре наш стройотряд отправили поездом в далекую область. После той встречи я ни писем Дамеш не писал, ни встреч не назначал.

…Смуглый толстяк с широко раскрытым ртом сорвал своими чудовищно грязными зубами манты с вилки.

Я отвернулся.

Новые знакомые

Если первой особенностью этого четырехместного «номера» в самом конце коридора оказалась матерчатая складная «дверь» вроде сценической ширмы, то второй — шторы на окне с узорами в виде человеческого черепа. Первое, что в момент прихода бросилось мне в глаза, было это, и только потом я заметил сидящих там людей. Потому что сама «комната» была неосвещенной. Слабый свет проникал сюда из коридора от еле горящей на потолке лампы, скрытой под плоским плафоном в форме подсолнуха. «Общими» для коридора и «номера» оказались как громкий гул голосов, так и смрадный дух табачного дыма. В «номере» сидели полный мужчина преклонного возраста с лысеющей головой, а также высокий стройный юноша лет восемнадцати-девятнадцати. На мое приветствие пожилой человек ответил едва заметным кивком и продолжал говорить.

— Мы искали всеми способами, какие только существуют. Построили треногу-бредень. Лошадь и барана запрягали таскать этот бредень, но тело ребенка так и не нашли, — завершил он свой рассказ.

— У нас тоже много таких происшествий случалось, — сказал джигит. Не сумев припомнить ни одного, поерзал, нервничая, затем поведал, явно сочиняя, нечто подобное слышанному. Я тоже вмешался в разговор. И в наших краях таких происшествий случалось немало. Через некоторое время пожилой человек пошел в туалет. Как только он вышел, юноша быстро собрал бумаги, которыми шелестел все это время:

— Я стихи для девушки сочинил, будешь читать? — спросил он.

— Давай посмотрю, — ответил я.

— У нас один парень очень много сочиняет. И я тоже пишу. Но немного, и только время от времени, — сказал он.

Им полностью были исписаны три тетрадных листа. Что интересно, все три страницы оказались перечеркнутыми крест-накрест.

— Что такое, зачем ты все почеркал? — удивился я.

— Ой, да это моя невеста сделала — та девушка, которой эти стихи посвящены, — пояснил джигит.

Оказалось, что действительно так. В конце девичьей рукой был даже приписан ответ: «Нет нужды». Я бегло просмотрел тетрадные записи. Это было обычное рифмоплетство, основанное на «люблю — ловлю; страдаю — рыдаю».

Между тем тот пожилой человек привел приземистого мужчину лет сорока с совиными глазами, который был обут в большие войлочные катанки.

— Эта кровать свободна, — указал он.

Новый постоялец обвел всех взглядом своих круглых очей, но не произнес ни слова, а, облокотившись, прикорнул одним бочком на кровати. Видно, выпил, поскольку тяжело дышал. Немного полежав, он, однако, поднялся. Вытащил из кармана карты. Разделившись по-двое, мы довольно долго играли в «дурака».

— Эй, вы хоть поели что-нибудь, спрашиваю я вас? — через какое-то время уставил он на нас свои совьи глаза.

— А здесь нет столовой, где тут пообедаешь? — сказал юноша.

— Айда, скидывайтесь по рублю!..

Мы, одевшись, вышли вчетвером на улицу. Свечерело. Чувствуется легкий морозец. Вдалеке виднеется огонек, на который мы и держим курс. Пришли, купили один калач, три-четыре упаковки кефира, колбасу. По дороге туда и обратно наш товарищ с совьими глазами несколько раз оскальзывался и то и дело «бил челом» по обледенелой дорожке. Наконец мы с юным поэтом, подхватив его под руки, довели до нашего жилища.

Оказавшись в помещении, пожилой мужчина то кружил по «номеру», что-то ворча себе под нос; то материл неизвестно кого на чем свет стоит. Выплеснул накопившееся недовольство, после чего разместил на стоящем в центре комнаты единственной табуретке принесенные продукты. Мы вроде бы как поужинали. Никто при этом не сказал ни слова. Никто никому не представился. Никто никого ни о чем не спрашивал. Поужинав, расселись по своим койкам. Я для забавы стал подсчитывать изображения черепа на шторах. Тишину нарушил, наконец, человек с совьими глазами.

— Ты куда направляешься? — вскинув подбородок в сторону высокого юноши, обратился он к нему с вопросом. При этом он не переставал ковыряться спичкой в зубах.

— В Аксуат, — ответил тот и снова уткнулся в свои бумаги.

— Просто так едешь?

— К своей невесте.

И у старика, и у человека с совьими глазами потеплели глаза. Я тоже улыбнулся.

— Ладно, давайте укладываться, — сказал человек с совьими глазами.

Через малое время в нашем «номере» раздавался натужный храп. Это храпел тот, что с совьими глазами. Пожилого человека душили острые приступы кашля. Юноша, не жалея собственного зрения, ночь напролет писал стихи. А я стал часто сбиваться со счета от бесчисленного множества черепов…

Подарок

Один старик таскает доски, а второй, сгорбившись, старательно прибивает эти доски гвоздями. Все, кто здесь работают, это, в основном, уставший от безделья всякий немощный люд. Идут они сюда от непривычки сидеть сложа руки. Среди них есть и инвалиды, и постаревшие женщины. «Тук-тук!» «Тук-тук!» «Тук-тук!» Плодоконсервному комбинату нужно много ящиков.

Абдикаим не хромой и не безрукий. Однако и он пенсионер, он участник войны и был ранен. «Тук-тук!» «Тук-тук!» «Тук-тук!» Абекен отбросил в сторонку один ящик и насторожился. Ухо его уловило какой-то звук.

— Есть тут Жалгасов? Где Жалгасов? Кто Жалгасов Абдикаим?.. — выкрикивала молодая русская девушка, бегая между сидящими за сборкой ящиков работниками.

«Видимо, она меня ищет», — подумал он и обернулся было, но тут одна женщина ткнула пальцем в его сторону: «Да вон он сидит!».

— Ты что, глухой, что ли? Я же пять раз прокричала твое имя! — сказала девушка. Вслед за нею, оказывается, шел и мастер.

Девушку Абдикаим не мог признать, а вот мастера — молодого парня вроде как припоминает. Он как-то шел по улице, и тут ему встретился этот самый паренек, разговорился с ним о всякой всячине, а потом спросил:

— Ата, ты что, не узнаешь меня?

— Не узнаю, — сознался он.

— О Господи, я же на комбинате каждый день начисляю тебе деньги за работу, как ты можешь не узнать меня? — сказал парень и долго не мог унять свой хохот. Это был тот самый джигит — их мастер. Абекен тогда заметил, что стареет.

Та девушка, как нашла его, быстро раздобрилась и тоже смеялась-смеялась, потом вручила ему конверт и ушла. Он подумал: «Что это?», оказалось — тридцать рублей. Мастер тоже вдоволь посмеялся, потом сказал, чтобы он завтра к девяти часам пришел в контору, и ушел.

— А с чего вызывают?

И девушка, и джигит даже не расслышали вопроса. Выкликая имя, бегом побежали еще кого-то искать.

— Говорят, всех участников войны приглашают, — сказал сидящий рядом с ним одноногий русский старик по имени Василий.

— Да-а… — протяжно выговорил Абдикаим.

Когда он после работы вернулся домой с конвертом, его старуха и дочь уж так радовались, так были довольны.

— Ой, па-а-па… — приговаривала дочка.

Наутро он пошел в контору. Приходит, а там все начальство, еще какие-то посторонние люди — очень много народу. Ему пожали руку и подарили маленький радиоприемник на ремешке. Подкрутили переключатель, включили звук и повесили ему на шею.

— Иди домой, сегодня не будете работать. Завтра тоже выходной, — сказал мастер.

Радость не умещалась в груди Абекена, и он бойко заторопился к воротам комбината. С тем же пылом он вошел в автобус и сел. Радио громко вещало. Перед посадкой в автобус он покрутил одного из переключателя, чтобы выключить, но радио вдруг захрипело, и он больше не притрагивался к нему. Автобус был полон народу, и все радовались за него:

— Что, дедушка, радиоприемник купили? — спрашивали они и смеялись.

Автобус вмиг домчал Абекена до дома. А дочка была дома, увидела отца, как он входит с громко говорящим радиоприемником, а сам заходится отрывистым смехом, обрадовалась:

— Ой, папа, ты радиоприемник купил?

Потом увидела дарственную надпись на приемнике, восхищенно ахнула:

— О-ой, па-па!..

А уж как старуха радовалась. Дочь отнесла приемник на стол, подкрутила переключатель, чтобы еще громче говорил. В доме стало так шумно.

— Ой, папа…

Абекен тоже поглядывает на дочь с нежностью. Она их последыш. В этом году двадцать лет исполняется. В институте учится. Только вот тоже пристрастилась ногти себе красить и сурьмить брови и ресницы. Он хотел бы поругать ее за это, да все не знает, как подступиться. Намекал старухе своей, та сразу налетела с попреками, дескать, «пусть красится, будет ровней в окружении своих ровесников, огромные траты несешь, что ли, из-за этого?».

Эта бедняжка тоже находится под влиянием соседских старушек.

— Ой, папа… — повторяет дочь, поглядывая сияющими глазами на изборожденное морщинами лицо отца. Она давно уже не видела отца таким радостным. Со вчерашнего дня он много смеется, много говорит.

— Ты погляди, как наш негодник все улыбается. Можно подумать, что он один выиграл войну, — поджимая губы, смеется его старуха.

— Правительство знает, что я делал и чего я достиг. Иди лучше чай приготовь, — с важностью поглядывает он на свою невзрачную старуху. Потом, чуть пошатываясь от усталости, семенит к столу, усаживается возле приемника и осторожно начинает поочередно трогать все переключатели, не зная, как заставить его умолкнуть.

— Да не так!.. Вот как надо!.. Вот так!.. — стараясь помочь ему, вмешивается дочка…

Музейная печаль

Одетый в клетчатый пиджак малорослый студент с зачесанным на правую сторону длинным чубом, нещадно дымя сигаретой, торопливо пересек комнату, где располагался зоологический музей. Матушка Балига сжимала в руках половую тряпку из холстины, которую только что вытащила из ведра, но не успела выжать, и теперь с нее на каменный пол торопливо срывались и падали на пол тысячи капель. Но она, уже не в силах разогнуть поясницу, пристально вглядывалась в оставленные на только что вымытом полу следы паренька, расплывшиеся огромными грязными пятнами.

Дым сигареты, напоминая удивительно нежные пряди голубоватых шелковых нитей, плыл по комнате, то скручиваясь, то извиваясь, то кружа воронкой, и порой взмывал вверх или опускался вниз в недоступных для нашего зрения воздушных потоках.

В музей вошла смуглая курносая девушка, и широкий подол ее платья увлек за собой часть табачного дыма, выскользнувшую вместе с нею за выходной дверью.

Балига апай с изумлением смотрела на коричневого медведя с вытянутыми передними лапами, который сидел торчком возле выходной двери. «Подумать только, что бы я делала, если бы он вдруг ожил?!.. — сказала она. — А что если все эти чудища оживут?!..»

Она с содроганием рассматривала огромную голову медведя, его блестящие стеклянные глаза, лапы с растопыренными когтями. Слева от медведя за стеклянным шкафом, полным заспиртованных рыб, стоит архар с витыми рогами. Чуть подальше от него тянет шею страус с поврежденным клювом. А там выставлено свитое вшестеро туловище анаконды, толщина которого не меньше, чем тело ребенка.

Матушка Балига оглядела их всех по разу, еле перевела дух и выпрямилась. Половая тряпка, которую она держала в руках, шлепнулась на пол.

«Хватит, — сказала она себе, собравшись с духом. — Коли хотите, так оживайте. Какое вам дело до меня? Вот уже седьмой год старуха Балига изо дня в день заботится о вас. С чего вам одичать?... Ай, медведь, если ты оживешь, я дам тебе в руки веник и заставлю подметать полы. А ты, змея, будешь ползать с тряпкой и мыть пол. Эй, архар, видишь, тетка твоя устала, повесь-ка ведро на рога и принеси для змеи воду!..»

Малорослый студент в клетчатом пиджаке с зачесанным на правую сторону чубом, по-прежнему дымя сигаретой, торопливо прошагал через музей. Проходя мимо архара, он выбросил в висевшее на его роге ведро окурок и ушел.

Их развлечения

(Триптих)

Качели

Это был миг, когда солнце поднялось вровень с подсолнухами, затопив все вокруг своим алым заревом. Высоко-высоко, прямо с небесной сини, лились полные радости трели жаворонка. На склонах холмов, очнувшись ото сна, взбодрились под настойчивыми порывами утреннего ветерка красные тюльпаны.

В полуразвалившемся саманном домике, стоявшем в низине, песню жаворонка напряженно слушала и маленькая синекрылая бабочка. Бабочка не знала, сколько времени прошло, как она заснула. Однако было ясно, что спала довольно долго. Теперь ей припомнилось, как сладок сок красных тюльпанов на склоне, и, потеряв покой, она беспокойно задвигалась-зашевелилась. В нетерпении подрагивала, снова и снова взмахивала крыльями. Внезапно она оттолкнулась ножками и, взмыв прямо вверх, покинула домик. Однако, веявший с вершин холодный ветерок трепал крылья и пронизывал ее насквозь, и она не смогла лететь дальше. Вернулась снова в домик.

В это время солнечные лучи прошили насквозь ветхие стены дома, обрушились потоком внутрь, как вешние воды, и натянули вдоль и поперек бессчетное число беспрерывно колыхающихся красных тесемок. Залетевшая внутрь бабочка весело порхала, задевая тесьму крылышками, петляла между ее переплетениями, поднималась вертикально вверх, падала вниз и выписывала необыкновенные узоры. Наконец устала, направилась было в угол к месту своей ночевки, где ворохом топорщились травинки, но, подлетая, встретила какую-то тонкую нить, натянутую поперек пути, напоминавшую тычинки тюльпана, и опустилась на нее. Нить же под ее весом прогнулась вниз, затем спружинила вверх. Потом она качалась то вперед-назад, то вверх-вниз. Бабочка очень обрадовалась. От радости даже попробовала нить на вкус. Оказалось, это что-то безвкусное, да еще и тянется, как жвачка. Благо, хоть непрерывно раскачивается! Приглядевшись, увидела, что выше есть нити и подлиннее...

За ее игрой непрерывно следил и пузатый, бледный паук. Он отведал немало несмысленных тварей, но такую безмозглую видел впервые. Одолеваемая страстью к развлечениям, бабочка раскачивалась, пересаживаясь с одной нити на другую. Паук от ее забав посмеивался себе в усы. Застряв в одном из загадочных соединений нитей, бабочка вдруг затрепыхалась. Она изо всех сил боролась, стараясь вырваться, однако сковавшие ее оба крыла клейкие нити оказались не столь слабыми, как ей казалось. Бабочка только и могла, что без толку болтаться в воздухе то туда, то сюда.

В это время солнце поднялось уже высоко. Степь встрепенулась солнцу навстречу, и все живое, обитающее среди ветвей и травы, зашевелилось-задвигалось и рассыпалось в разные стороны. Настало и синей бабочке время лететь к красным тюльпанам на склоне холма, где должна была встречаться со своими друзьями и знакомыми. Она еще раз собралась с силами и рванулась. Рванулась и затихла. Бледный паук уже опутал ее тело клейкими нитями и даже успел наполовину запеленать.

Догонялки

Рыжий теленок как лег спать, так и не просыпался. Уже светать стало, когда он приоткрыл наконец глаза. Прямо перед ним ущербная луна, похожая на клинышек выцветшего платка, источала белесый свет. Небо, куда ни глянь, было усыпано крупными белыми звездами. Теленок не понимал, где находится, и обвел удивленным взглядом все вокруг. В предутренней мгле разобрать что-то среди расплывчатых очертаний увалов было невозможно. Только и смог различить росшие вблизи кустики чия. И вдруг понял, что матки его рядом нет, и, встревоженный, призывно замычал. Оцепенев от глубокого смятения, он полежал, прислушиваясь к вязкой тишине, потом начал жевать жвачку.

Вчера после полудня мальчик-пастушок отогнал молодняк на пастбище, а сам отправился к барханам собирать серу. Телята не столько паслись, сколько резвились, потом рассыпались кто куда и оказались очень далеко от выгона. Рыжий теленок погулял всласть, потом попасся и с плотно набитым брюхом расположился на ночлег там, куда его занесло.

Занятие свое ему пришлось резко оборвать от какого-то ужасного предчувствия опасности, охватившего все его существо. И в тот же миг он увидел, как из кустов чия выскочила какая-то собака и, горбясь, зарысила прямо к нему.

В прошлый раз он уже играл с одной собакой в догонялки. Ее невесть откуда привел мальчик-пастушок. Это был огромный пес, поросший длинной густой шерстью. Пес, высунув болтавшийся из стороны в сторону длинный язык, бросился вдогонку за теленком. Отогнав его довольно далеко, пес громко полаял, довольный своей проделкой, и, прихрамывая, отправился восвояси. Теленок, радуясь, что не поддался слабаку, расхрабрился и издал победный рев.

Теперь уже другая собака, резво рыся, приближалась к нему. Теленок вскочил с места и, споро перебирая окрепшими ногами, кинулся бежать. И собака, пригнув голову вперед, рванулась за ним. «Ох уж эти поганые псы, никак не насытятся играми! Все равно не догонишь! Сейчас ты увидишь вихрь!» — поглядывая назад, несется стремглав теленок с веселым блеском в глазах. Он хочет во что бы то ни стало оставить собаку далеко позади. Однако эта собака оказалась гораздо шустрей своего длинношерстного собрата, все норовит его обойти то справа, то слева. Теленок уже стал задыхаться, но все равно не хочет уступать, старается удерживать соперника позади. Немного погодя настырная собака, заходя то с той, то с другой стороны, загнала теленка в густые заросли расщелины, куда не ступала нога человека. Потом будто пулей выскочила из-под земли, и не успел теленок и глазом моргнуть, как очутилась прямо перед ним. Стоит вплотную напротив теленка, который еще ни о чем не подозревает, и вдруг вонзает с хрустом зубы в его голову, резко сворачивает ему шею и одним броском валит на землю. Теленок чувствует, как хрустнула при падении поясница. Он лежит всеми четырьмя лапами вверх, а из глаз его, полных песку, текут ручьем теплые и липкие слезы обиды. В его скорбном мычании будто звучат вопросы: «В чем я провинился? Мы же никогда так не играли!».

У теленка все поджилки тряслись, когда он с десятой попытки поднялся на лапы. В это время вернулась собака с четырьмя лопоухими щенками. Теленком овладел такой страх, что он не знал куда бежать. Щенки набросились на него с укусами. Один цапал его зубами за бок, другой вцепился в голень, а третий с лаем бросался прямо на голову. Чем больше теленок, шатаясь, ревел и отбивался от щенков, тем яростней они рычали и ожесточенно набрасывались на него, норовя покусать.

У теленка уже не было сил, чтобы продолжить игру в догонялки. Он спотыкался при каждом шаге...

Волчица, облизывая набегающие слюни, сидела с довольной ухмылкой поодаль...

Прятки

Жума увидел просиявшие радостью глаза девушки, от неожиданности сбился с привычных слов приветствия и потому растерянно топтался у порога, не смея пройти дальше.

— Проходи-проходи, не стесняйся, — рассмеялась Танзиля.

Но тут, почуяв неладное, сердце ее дрогнуло так, будто его обожгло холодом какого-то сомнения, и смех тут же оборвался.

— Я... Я сегодня ненадолго, Танзиля, — сказал Жума. Заметив смятение во взоре девушки, он отвел глаза. Не зная, что сказать, посмотрел на часы.

— Почему ты всегда торопишься, Жума? Ты же давно здесь не был. Вчера мне сон снился... — Танзиля проглотила недосказанные слова и в замешательстве стала поправлять скатерть на столе.

Джигит прошел и сел на табурет, удивляясь, куда девалась та могущественная сила, что занесла его в эту комнату, но тут же, как по волшебству, сдулась, как спущенный пузырь, и принялся ни с того, ни с чего сминать только что разглаженную руками Танзили скатерь.

Девушка, прислонившись спиной к стене, молчала.

— Танзиля, — произнес через некоторое время Жума, подняв голову.

Девушка с грустью подняла на него глаза.

— Танзиля, хватит нам в прятки играть, давай поговорим откровенно.

— Разве мы не были всегда откровенными, Жума?

— Нет, Танзиля, это не так. Мы играли в прятки. Мы большей частью лгали... — Джигит, сморгнув, робко поднял глаза на девушку.

— Кто же это лгал? Что ты такое говоришь, Жума?

— Например, я... — ответил охрипшим вдруг голосом джигит.

Он, отодвинув табурет, встал. Ежась от неловкости и озираясь, засуетился неловко.

— Прости меня, Танзиля... Я сегодня пришел попрощаться с тобой навсегда. Молодость, опьянение... Ты и сама была непрочь... У меня ведь жена есть... И ребенок...

— О чем ты говоришь, Жума?!.. — с побраговевшим лицом, уставилась она на него расширенными от ужасного предчувствия глазами. И только теперь осознала, что вот, сбылось оно — мерзкое сомнение, промельком пронесшееся в глубинах души, обратилось явью. Она так и осталась стоять, прислоняясь к стене, и не могла перевести дух. Все тело ее сотрясалось от крупной дрожи, пока она не разрыдалась, уткнувшись лицом в ладони.

— Прости меня, Танзиля... Это все из-за меня. Я виноват. Я ведь женат... И дитя у меня... Я их скоро сюда перевезу. Работу нашел... Ты не горюй. Ну аборт сделаешь, — потихоньку отступая к выходу, уговаривал он.

— Уходи, убирайся, негодяй! Исчезни! Прочь!.. — брезгливо отмахнулась от него Танзиля.

Джигит не замедлил. Промямлил что-то и, то и дело оглядываясь, был таков.

Танзиля, как стояла, так и не двинулась с места и, дав волю слезам, долго голосила.

Это был великий плач о пожарище, где сгорели дотла все ее мечты и надежды, расцветавшие, как зеленый сад, с того дня как ей повстречался Жума…

То был взлелеянный ею в душе сад мечты, в самом центре которого высился тополь с густой зеленой листвой. Таков был образ тополя, который сблизил ее с Жумой.

Под этим тополем они встретились в начале пятого семестра осенью прошлого года…

В тот день потемневшее небо, видно, сохраняя силы на потом, время от времени роняло редкие дождевые капли, а потом вдруг обрушилось на землю сплошным ливнем. И Танзиля быстрыми шагами пересекла улицу, чтобы укрыться от дождя под густой кроной тополя-великана.

В тот же момент еще кто-то добрался бегом до ее укрытия. Им оказался высокий стройный джигит со смеющимися глазами. Он, стряхнув с себя дождевую воду, подошел ближе. Танзиля от неловкости отодвинулась дальше. Немного погодя джигит снова придвинулся к ней.

Танзиля взглянула на него исподлобья, и, обогнув ствол дерева, встала с другой стороны. Джигит тут же молча последовал за ней. Девушка опять переменила место.

Так они, то прячась, то находя друг друга, в какой-то момент столкнулись лицом к лицу и неизвестно почему весело расхохотались…

У джигита с теплым выражением лица и отношение было теплым. Танзиля в непонятном ей самой состоянии вовсе лишилась воли и доверчиво выложила ему все про себя без утайки. Уже и дождь прекратился, а они еще долго оставались под сенью тополя…

Тем джигитом был Жума. И тогда, когда они связали себя словом пройти дорогой жизни вдвоем, и много позже Танзиля не раз возвращалась к этому тополю одна, изливала на него свою горячую благодарность, ласкала взглядом его ветви.

Тополь свел ее с первой любовью, как это делают для своих золовок старшие снохи, за что она, проходя мимо, всегда мысленно посылала ему нежный поцелуй.

Разве она подозревала тогда, что ее невинная игра в прятки будет иметь продолжение, ведущее к несчастью, от чего она будет биться оземь головой?

Все открылось только сегодня…

Воздев к небу руки, она сокрушенно рыдала. Однако ни души не нашлось, кто бы ее утешил. Теперь она представляла, как изливает на тот высокий тополь все проклятия, которые знает. Как ломает, выкручивая, своими слабыми пальцами его ветви. Как обоими кулаками молотит по его стволу.

Однако тополь остается непоколебим…

Перевод

Гульзады МЫРЗАХМЕТОВОЙ.

Ветви

— Смотри, как красиво.

— Да...

Высокие тополя с огромными кронами были похожи чем-то на вечных соперниц-женщин, состарившихся в ссорах и теперь погруженных в глубокое раздумье о смысле быстролетной ушедшей жизни. Листва, густая на нижних ветках, редела на вышине, тихо подрагивая под ветерком. Солнечные лучи наперегонки, озорно прорываясь сквозь нее, падали скользящими отблесками на лица сидящих.

— Как красиво поет эта птаха!

— Да...

— Это соловей?

— Нет, у него другой голосок. Трели звонкие, долгие, ни одна не повторяется. А у этого голос тягучий, сладкий, словно жидкая патока.

— И все-то ты знаешь.

— Не веришь?

— Почему? Верю.

— Каких только птиц не услышишь на посту в лесу. Когда я в первый раз услышал пение соловья, то позабыл обо всем, о том, что часовой я — на посту, и пошел в ту сторону, откуда доносилась трель, шел, как завороженный.

— А я до сих пор не знаю, как поет соловей.

— Это поправимо.

Молодая женщина прильнула к джигиту, пряча лицо в его рубашке. Некоторое время сидела неподвижно.

— Ушло? — спросила вдруг.

— Кто?

— Солнце... Оно видело нас.

— Ты испугалась?

— Нет, мне стало совестно.

— В самом деле?

— Правда.

— Ты все такая же. И смех тот. Губы, глаза, ресницы — все то же...

— Только фамилия другая.

— Да, фамилия другого человека. Какая теперь она, Рабига, скажи.

— Зачем тебе... Ты же сам во всем виноват, Тургын.

— Ты так думаешь?

— Конечно. За шесть месяцев ни одного письма. Ну я и решила, что позабыл ты меня. Что добился своего и вкушаешь радости жизни. «Прощай, любовь моя, прощай друг мой», — сказала я и пошла своей дорогой.

— А я думал все время только о тебе... только о тебе.

— Разозлилась я на тебя...

— А я в это время на службе в глухом далеком лесу...

— ...наслаждался, внимая трелям соловья.

— И что же? Ты теперь довольна?

— Как тебе сказать... Иногда грустишь, тоскуешь, мол, как бы все сложилось, если бы за другого замуж вышла... Бывают и по-настоящему хорошие, радостные минуты. Сын у нас. В ауле у родителей. Так что можно сказать, что довольная я.

— В таком случае у тебя все сложилось.

— Тургын, ты скучал по мне?

— Стал бы иначе тебя искать?.. Даже к родителям в аул не заехал. Ну, а ты?

— Я?.. Иначе мы не встретились бы здесь.

— Хорошо, что мы встретились, Рабига.

— Тургын, мы больше не встретимся, да? Скажи, Тургын... Ты же сам говорил, мол, давай останемся друзьями.

— Да, я так писал. Там, на краю света в лесу, мне была страшна мысль, что совсем потерял тебя. Скоро уеду, больше не вернусь сюда.

Молодка обняла парня за шею гибкими руками, сочувственно глянула в лицо. Джигит слегка отстранил ее руки, и они остались сидеть неподвижно, уставив взгляды на падающую вглубь неба крону дерева.

Неведомая птаха, словно вспомнив продолжение песни, встрепенулась и запела сладостно, самозабвенно. Птичье население рощицы внимало истомному завораживающему голосу, порываясь присоединиться к нему, порой издавало странные звуки. Казалось, они нетерпеливо дожидаются своей очереди, чтобы начать свои неизвестные другим волшебные песни. Ветер нежно шевелил листву.

— Смотри, как много веток и какие они разные.

— Да...

— Судьбы людей похожи на эти ветви, не правда ли, Тургын?

— Да, наверное...

— Одни на вышине, другие внизу.

— Одни крепкие, другие слабые.

— Некоторые только расцветают, другие уже увяли.

— На одних густая листва, на других всего ничего.

— Одни прямые, другие кривые.

— Да, одни прямые, другие кривые.

— Кривая ветка — это я, прямая — ты, Тургын!

— Нельзя так, Рабига.

— Так, так!.. Посмотри сам — люди как ветви одного дерева. Прости меня, Тургын, но мы не должны больше встречаться. Больше никогда...

Тургын молча кивнул головой.

Скажи сам, дай слово... что больше никогда не встретимся.

Лощина сумерков

Когда Еркара подъехал к лощине, солнце уже близилось к закату. Старик возвращался домой после поездки в Жигерлен к племяннику. На середине пути он вдруг остановил коня и повернул его к лощине, которая находилась в стороне от дороги. Погруженная в предвечерний сумрачный покой, она отчужденно приняла своего странного гостя. Всюду, куда не посмотри, топорщились ветки таволги, горделиво и важно возвышаясь, словно держа на себе вес всего неба. Они словно с неприязнью взирали на Еркару, дескать, что это за бродяга, осмелившийся нарушить нашу безмятежность. Они уже забыли, что Еркара их давний спутник по жизни, что явился к ним он, истосковавшись.

Конь неспешно шаг за шагом спустился на самое дно лощины. Везде, куда ни посмотри, неясно бугрились густые заросли таволги. Из переливов потемок там и тут с обманным призывом вскидывались длинные ветви кустарника. Исхлестанные степным ветром и испытанные суровыми морозами оголенные кроваво-красные ветви упорно тянулись вверх, пряча в недрах переплетений маленькие листики.

Старик спешился, зашагал по лощине, ведя по поводу коня и что-то высматривая в чаще. Наконец, он остановился возле большого темного камня, над которым высокой тенью раскинулся куст таволги. Еркара удивленно покачал головой, измеряя взглядом высоту куста, затем посмотрел на камчу, которую держал в руке. Рукоятка камчи истончилась и покрылась длинными трещинами. «Как летит время!» — из глубин сердца с саднящей болью вырвался этот вздох.

Старик, скрестив ноги, уселся среди полыни, погрузился в печальную задумчивость, взяв щепоток насвая из табакерки, заложил за губу.

Был он постреленком босоногим, когда впервые сел на игривого стригунка и частым стуком копыт расплескал сонную тишину лощины. Дед смотрел нарочито сурово, тая в седых усах усмешку. Что-то приговаривая, он срезал для внука древко для первой камчи... Где теперь эти дни, стремительной птицей промелькнули они и исчезли навсегда.

С тех пор столько бурь пронеслось над головой Еркары. Немало камчей побывало в его руках, немало древок из твердой таволги истончилось и сломалось, а сколько порвалось плетей из прочнейшей бычьей кожи? К этой сегодняшней встрече с таволгой сквозь годы и невзгоды пришел Еркара, так и не склонив свою непокорную голову ни перед трудностями, ни перед недругами.

И каждый раз, навещая эту таволговую лощину, выбирал он для своей камчи прямое, твердое, словно слоновая кость, древко, вырезая его из ветвей именно этого куста. Когда же он был здесь в последний раз? Нет, состарился он, не помнит...

Старик долго смотрел на рукоятку камчи, стертую, шишковатую, затем снова вздохнул: «Кто после нас проложит сюда тропу?» Вспомнил о сыновьях: «Один токарь, другой шофер». Подумал о внуках: «И они возле железок». На минуту складки на лице разгладились в грустной улыбке: «Что поделаешь, время такое... Да будет оно добрым...»

С этими словами он встал с места. Закатные лучи позолотили бешмет старика, затем медленно скользнули вглубь лощины, багровыми отблесками погасли среди сумерков, которые неумолимо надвигались, заливая мутными заводями низины. Еркара задержал взгляд на черных пятнах, роняющих хриплые звуки, они густо облепили верхушки рослых кустов на дальнем конце распадка. Это вороны устраивались на ночлег.

В этой лощине все также, как и много лет назад, с древним безразличием смотрят привычные складки холмистой местности, навевая невнятную глухую горечь.

Старик вытащил из кармана большой белый платок и вялым движением руки поднес к глазам. С надрывным скорбным вздохом вновь и вновь обводил взглядом таволговую лощину с ее девственной, древней землей, никем не потревоженными зарослями. Не нужна человеку теперь таволга.

Еркара кивнул головой, словно соглашаясь с кем-то внутри самого себя, неторопливо достал старый складной нож. Осмотрев куст, выбрал прямую как стрела ветку и неспеша срезал ее. После этого, уже ничего не говоря, взяв коня под уздцы, направился к выходу из распадка.

Столетние вороны, словно что-то прочитав на изборожденном морщинами лице старика и поняв, что больше не увидят его, что вырезал он древко для последней камчи, печально перекаркиваясь, провожали его долгими взглядами.

Перевод

Аслана ЖАКСЫЛЫКОВА.

---