Женщина и четыре вождя

повесть

Матушка моя Жамиля прожила 101 год, покинув этот мир 11 декабря 2004 года. Захворала она в середине ноября, когда я как раз находился в родном ауле Келинтобе, в отдаленном уголке Жанакорганского района Кызылординской области. Два дня не отходил я от ее постели, и, казалось, дело пошло на поправку. Но не прошло и месяца после моего отъезда, как позвонила супруга старшего брата Кызсулу: «Апа умерла. В субботу вечером», — услышал я в трубке. Известие было подобно грому среди ясного неба: в матери было еще столько жизненных сил, что, несмотря на хвори, которые длились не больше пары дней, думалось, она проживет еще немало лет.

Отложив долгожданный переезд в свой новый дом в Астане, мы с супругой спешно засобирались на мою родину. В аэропорту нас провожали друзья, среди них был и Абиш Кекилбаев. Конечно, говорили о маме, которую все они хорошо знали и почитали. И когда я сказал, что мама на своем веку видела четырех вождей, Абеке восхищенно воскликнул: «Вот это да! Какой же стойкой была Жамиля-апа! Кто-то и одного царя пережить не может. А она со всеми четырьмя, можно сказать, лично знакома была, недаром больше ста лет прожила!»

Помню, в студенческие годы наш педагог Мухтар Ауэзов говорил: «Я человек-справка, по моей биографии можно изучать исторические формации, от эпохи феодализма до социализма». И, действительно, люди, чей человеческий век отразил переломные события целого столетия, достойны особого внимания. Сидя в самолете, глядя из иллюминатора на пушистые облака, я подумал: а почему бы не написать о четырех незабываемых встречах в жизни моей матери… Возможно, кому-то эти истории помогут увидеть не только теневую, но и солнечную сторону судьбы, научат видеть ее в разных ракурсах, извлекая уроки на будущее, ведь прожить настоящую жизнь — это великое искусство.

Позвольте, уважаемые читатели, представить вам четыре истории, собранные из воспоминаний моей матери.

КАК Я УВИДЕЛА СТАЛИНА

«Басмилля!», — так, испросив благословение Всевышнего и аруахов — духов предков, начала свой рассказ мама, сложив сотканный из белоснежной козьей шерсти коврик для намаза у изголовья…

Немало трудностей выпало нашему народу, что только он не перенес: октябрьскую революцию, братоубийственные кровопролития, страшный голод, выкосивший своей беспощадной косой миллионы людей в казахской степи. Известный акын Султанмахмут точно подметил: «Где казахи, там страдания». И я расскажу тебе только о том, что видела собственными глазами, не больше…

Еще до Великой Отечественной войны молодой женой я вошла в дом Сарыулы Досжана. Когда пришла война, на фронт твоего отца не взяли — возраст непризывной, а назначили председателем колхоза «Ынтымак», при этом поставив важную задачу — сохранить лошадей ахалтекинской породы. Одни воевали на поле боя, другие, отдавая последние силы и проливая соленый пот, трудились в тылу. Но почему-то спустя годы все привилегии и почести за победу в войне достались одним фронтовикам, а тыловики остались ни с чем, как голодные воробьи. Хотя, что говорить, снаряды с передовой «долетали», «разрывались» и в нашем глубоком тылу. И кого пощадила война, не щадила беспросветная работа.

Было у нас в колхозе два Ауелбека. Вернувшегося раненым с войны прозвали «контуженным Ауелбеком», второго, с утра до вечера пасшего лошадей — «длинным». «Контуженный» еще до восхода солнца выходил косить сено, работая до поздних сумерек, а по ночам из-за адских болей в натруженной спине так кричал, что не давал спать домочадцам. Не выдержав этого, от него ушла жена. Отправляясь спозаранку в поле, он говорил: «Эй, сноха, к полудню принеси мне кумыса, да в случае чего не забудь собрать мои кости». Я понимала его юмор, но от таких слов было не по себе.

Я же трудилась на ферме. Доить кобылиц — дело непростое, попадались среди них такие строптивые, что не только доярки, табунщики их боялись, за ними глаз да глаз нужен был. Мне помогал братишка твоего отца, молодой табунщик Сеилбек. Его крутой нрав узнали на себе животные. Порой он так волок на веревке заблудившихся жеребят, что, казалось, вот-вот хребет переломает. «Что же ты так его тащишь, убьешь ведь жеребенка», — говорила я ему, на что он почти философски отвечал: «Жену и скотину нужно воспитывать смолоду». Я ему особо не перечила, лишь пыталась успокоить подростка. Ведь от такой его горячности страдало дело. Когда во время дойки он пытался усмирить кобылиц, те лишь еще больше пугались, отчего молоко у них пропадало.

Еще за нами, доярками, были закреплены помощницы, девочки-подростки, но толку от них было мало — хоть и выбирали им смирных животных, да и у тех молоко до конца они не выцеживали, и оно буквально камнем застывало в сосках. Мне приходилось мучиться с капризными кобылицами да еще доделывать работу помощниц. К концу дойки сил почти не оставалось, поясницу ломило, пальцы становились как деревянные, от усталости перед глазами плыли миражи. В одном из них, испугавшем меня, Сеилбек хватал строптивую лошадь за гриву и походил на льва, подобное я видела в старинных книгах, где люди-кентавры грызут друг друга.

В добыче кумыса, этого, как говорят казахи, лекарства от ста болезней, есть свои секреты. К примеру, чтобы кобылица легче отдавала молоко, вначале к ней нужно подпустить жеребенка. Он приложится к соску, кобылка успокоится, и можно доить. Но тут уж надо вовремя отнять жеребенка от вымени, чтобы не высосал все молоко. Что я и делала. Дою, и с наслаждением ловлю ни с чем несравнимый приятный аромат. Но кобылица не корова, дающая порой по ведру молока. У одной кобылицы выходит около 10 сцеживаний, а это совсем немного молока, потому и борюсь за него, как умею. Сеилбек отводит жеребят, а я быстро работаю, дабы молоко не застыло в разгоряченном соске. Потом уже обмываю вымя прохладной речной водой. К заходу солнца успеваю закончить дойку. Можно передохнуть.

— Будь ты проклят, — слышу возглас деверя, воюющего с жеребятами. — Укусил в плечо. Лучше с фашистами воевать, чем терпеть это зло...

В глубине души мне жаль парня. Прошлой весной его не взяли на фронт, и теперь, как только кумыс ударяет ему в голову, кипятится он по любому поводу, как горячий самовар. Пытаюсь его успокоить, говорю, что ничего страшного, заштопаю ему рубаху, а у самой руки онемели от дойки и тяжести ведер. А дома ждет свой очаг, своя нескончаемая домашняя женская работа.

А уж что вынес за войну на своих плечах твой отец, только мы с ним и знали. Целые дни проводил он на коне, решая колхозные проблемы. Рабочих рук не хватало, в ауле остались старики, женщины да дети, а районное начальство все требовало и требовало — всё для фронта, всё для победы. И он то к выборам готовится, то объясняется со счетоводом, по отчетам которого лошадей слишком уж часто то волки грызли, то змеи кусали. Как-то не выдержал:

— Надоело мне терпеть все это! Лучше бы я с фашистом воевал.

— Дорогой мой, — посочувствовала я, — сдал бы ты эти колхозные дела.

— Так если к строевой я не пригоден, мне теперь с «длинным Ауелбеком» лошадей пасти, что ли?!

— На ферме работать можно, кобылиц доить или как арбакеш Бейсенбек кумыс косарям на поле возить, — предложила я.

— Дояром?! Чтобы надо мной народ потешался?! Не бывать этому!

И так пробуравил меня взглядом, что у меня мороз по коже пробежал.

— Ведь сам говоришь, устал, — попыталась я сгладить ситуацию.

— В сердцах сказал, с кем не бывает, — ответил он, поостыв. — Многие, поди, думают, что колхозный актив живет припеваючи, мяса вдоволь ест, кумыс пьет. Так наливай кумыса, да побольше…

Что и говорить, время было тяжелое. Однажды и я высказала мужу: «Измучила меня эта голодуха. А ведь я дочь прославленного на всю степь Жанузак-бия!» Поворчала да сама и устыдилась… Отца твоего раз в неделю видела, и некому было мне высказать свою горечь-печаль.

Наступила долгожданная Победа. Весь аульный народ, переживший страх «похоронок», страдания от потери близких, неимоверные лишения и голод, был несказанно счастлив: с фронтов возвращались отцы, братья, мужья, сыновья. Изможденные женщины, наведя красоту, нарядившись в лучшие платья, выходили на окраину, к главной дороге, встречать своих победителей. И пыль от приехавших повозок все клубилась и клубилась над степью. И не было слаще той пыли. И вновь в домах зажглись семейные очаги. Выходила и я, все ждала приезда пропавших без вести братьев мужа.

Ближе к осени, когда жайляу начало отцветать, в дом вместе с твоим отцом приехал районный представитель. Худощавый усталый мужчина со съехавшей набекрень шапкой еле-еле сошел с коня. Муж предложил ему прилечь, распорядившись: «Налей ему кумыса. Он привез хорошую весть». «Хорошая новость — это наша Победа над оккупантами, — сказал представитель. — И никому Стекена (так называли казахи между собой Сталина) не победить!» И все говорил-говорил хорошие слова об отце народов, вознося его словно святого. Но вот прозвучала и новость:

— В Москве открывается выставка, — сказал он, — на торжественную церемонию съедутся передовики-труженики из всех республик. Руководство решило, что от нас в Москву поедет лучшая доярка Жанузакова Жамиля.

И, вынув из внутреннего кармана пиджака какую-то бумагу, подал твоему отцу. И тут поднялась такая кутерьма. Все хотели поглядеть важную бумагу. Твой брат Базарбай тогда учился во втором классе, Дилдаш — в первом, а ты еще не ходил в школу. Никто не мог ее прочесть, но все с интересом разглядывали бумагу с изображением Сталина в уголке.

— Дайте сюда, — прикрикнул на вас представитель. — Порвете документ. — И, взяв его в руки, торжественно прочел: «Жанузакова Жамиля, приглашаем Вас на открытие выставки в честь Победы».

— И все?! — воскликнул твой отец. — Я-то думал, там много разных слов написано. И зачем на всякой ерунде фотографию Стекена печатают?!

— Вы в адрес Сталина так не говорите, посадят, — грозно предупредил представитель.

— Оставьте! — вмешалась я в перепалку. — Куда я поеду — у меня работы невпроворот, кобылиц некому доить, детей скоро в школу отправлять, да и домашних дел хватает.

Услышав это, мужчина словно окаменел в своей неприступности:

— На днях я должен посадить Вас на поезд. И без лишних слов, пожалуйста. Надо будет, муж вместо вас и доить будет, и за домом смотреть. Это дело — большого политического значения. Приказ такой, товарищ передовик!

И весь он при этом стал такой официальный, важный.

В общем, районное руководство сделало все, чтобы я беспрепятственно поехала в Москву, а твоего отца действительно временно назначили дояром. Между делом приехавший чиновник добрался и до арбакеша Бейсенбека, можно сказать, разоблачил его. «Косарей в поле нет, а кумыс куда таскаешь?! Значит, пьешь сам. Против власти идешь! Под суд отдам!» — кричал он. Арбакеш упал ниц и начал умолять пощадить его. Жаль было Бейсенбека, и я вступилась, сказав, что у него дети, семья. Видимо, грозный районный представитель внял моим словам, и решено было, что за месяц бесплатного колхозного кумыса расхититель расплатится годом работы чернорабочим, а заработок его пойдет в казну государства.

Через неделю я села в поезд, идущий в Москву. На мне было белоснежное платье, поверх него расшитый золотом камзол, бережно хранимый свекровью в сундуке, на голове белый платок, на ногах — мягкие кожаные сапожки-ичиги. Увидев их на моих ногах, районный представитель ужаснулся, сказав, что это старомодная обувь и выдал мне красивые сапоги на каблуках. А еще в дорожную сумку-коржун я положила изюм, сладкую сушеную дыню, орехи. На что тот же руководитель сказал, что лучше бы я взяла с собой книги Ленина и Сталина. Отклоняясь от рассказа, признаюсь: сейчас мне стыдно, что вам, детям, из Москвы я привезла эту тяжелую ношу, а не гостинцы, которых вы ждали.

Поезд ехал долго, и я заметила, что земля предков огромная, а у наших русских братьев много лесов. Лишь на пятые сутки добралась я до столицы. Сейчас многое из той поездки стерлось в памяти, но хорошо памятны три поразившие меня вещи.

Людей в Москве много, как бараньих отар, и мне было удивительно видеть этот нескончаемый суетливый поток. Это вам не Жанакорган, где можно слышать друг друга, стоя на разных концах одной улицы. Здесь был настоящий человеческий муравейник. А те, кто не помещался наверху, спускались вниз, в подземелье. Пришлось спуститься и мне туда, как в медвежью берлогу, и я подумала: все, больше света белого не увижу. Оказалось, люди под землей ездят в поездах, стоя буквально впритык друг к другу, но при этом друг друга будто не видя. И третья особенность: в Москве люди едят и пьют не как мы, полулежа на домашних подушках, а стоя прямо на улице. Такое впечатление, будто с утра до вечера они ходят по городу, а домой добираются только глубокой ночью. Интересно, как у них ноги не отваливаются?

А теперь расскажу, как я увидела отца народов — Сталина.

На выставку приехало много людей разных возрастов, национальностей. Несмотря на жару, в папахе на голове ходил осетин, узбек был в привычной тюбетейке, татарин выделялся красным поясом на тонкой талии; безразмерными шароварами, подхваченными кушаком, подметал мостовую украинец… Много было представителей других народностей, никогда мною не виданных, так как у нас в ауле знала я только русских и казахов.

Мы стояли на смотровой площадке выставки. Кто-то рядом сказал: «Идет». Издалека я увидела пятерых-шестерых мужчин, одетых в белые кители, белые брюки, в белых кепках на голове. Сердце запрыгало. Но я все не могла понять, который из этих представительных мужчин Сталин. Спросила у стоящего рядом татарина, тот с выпученными глазами выразительно посмотрел на меня и, приложив указательный палец к губам, призвал: тише.

Люди в белом прошли вперед и поднялись на возвышение-помост. Все уступали дорогу усатому мужчине среднего роста, крепкого телосложения, и я поняла: «Это — Сталин». Неподалеку от меня стоял то ли осетин, то ли азербайджанец, и вдруг он как крикнет: «Да здравствует Сталин!» И все стоящие подхватили приветствие вождю, а я во все глаза смотрела на отца народов. Он молча в приветствии поднял правую руку. А люди все кричали и кричали ему славу, и это возвышало его над толпой словно святого.

Для меня все было словно во сне. А разве это не сон, что отец народов, словно изваянный белый памятник, молча стоит с поднятой рукой среди бушующего людского моря, и в этом море я — словно малая песчинка? Рядом с ним, в очках, выделялся, как мне кажется, Берия, а может, Каганович. И вот Стекен руку опустил. Люди тут же замолчали. Он снял кепку, вытащил из брюк носовой платок и вытер им лоб и виски. Стоящий неподалеку от меня кавказец упал в обморок. Тут же подбежали два солдата и унесли упавшего.

Отец народов начал свою речь. Что-то я тогда запомнила, что-то позже прочитала в газетах. Перескажу, как поняла: «Храбрецы тыла! Вы были на передовой наравне с теми, кто сражался на поле боя. Где крепкий тыл, там и солдаты крепки. Мы победили фашистов! Труженики тыла, я благодарен вам за то, что, отрывая от себя последнее, вы все отправляли на фронт. Дружно целыми трудовыми коллективами и семьями записывались на государственный заем, помогая своими личными сбережениями крепить нашу обороноспособность. Народ стал единым, как сжатый кулак, и в этом его непобедимая сила. Такого героизма нет ни в одной стране. Выпавшие на нашу долю испытания не сломили нас, а закалили наш патриотичный дух. Ура, товарищи!» Народ напоминал шторм в бурю, одни плакали, другие хрипели от криков.

Мне казалось, сынок, что он быстро выступит и уйдет, как это делают разные руководители у нас в районе, читающие свои доклады по бумаге. А он даже никакой бумажкой-шпаргалкой не пользовался, а речь лилась, словно бальзам на душу, и в его устах все принимало особое значение, особый смысл. А какие глаза у него были! Черные, завораживающие и одновременно разжигающие огонь преклонения. Если бы не милиционеры в фуражках, то народ, ради того, чтобы дотронуться до него, искупаться в лучах горящего взгляда, готов был топтать друг друга. Видя, что не только я, слабая женщина, но и здоровенные мужчины с обожанием и детским трепетом смотрят на отца народов, я поражалась его власти над людьми. Я стояла и думала, кто мы по сравнению с таким великим человеком?!

Но и люди за свои трудовые достижения были обласканы властью. Мне, обычной казахской женщине, доярке, приехавшей с коржуном из далекой степи, на выставке вручили медаль «За доблестный труд в тылу». Как только я приехала домой, к нам заспешили односельчане, знакомые, родственники. «Апа, вы видели живого Сталина — вы счастливая женщина», — и все выказывали мне почтение. Приходили и дотрагивались до меня, словно и я была святой, и на мне был отблеск его величия. И все просили рассказать, как я видела Сталина.

Видела вождя я всего час, но вновь и вновь вспоминала, как его боготворит народ. А это свидетельствует о том, что он был необыкновенным человеком, величайшим вождем. Он был совсем не похож на собственные изображения в книгах, где на нас смотрит невысокий, угрюмый мужчина, отягченный невидимой непосильной ношей. Весь в белом, как святой пайгамбар, возвышенный соратниками и людьми, он олицетворял собой посланника Всевышнего на земле. Таким я увидела Сталина в Москве. Некоторые детали и спустя десятилетия всплывают в памяти. Вот вождь закончил речь, вновь достал носовой платок, протер козырек кепки, большим пальцем пригладил усы и повернулся к соратнику, стоящему рядом:

— Как думаете, Анастас Иванович, я прав?!

Подчиненный встрепенулся и преданно отчеканил ответ:

— Так точно. Вы правы.

— Из-за своей прямолинейности я многим не по нутру. Тщеславие, гордыня, высокомерие… Если избавиться от них, то все мы станем ближе к народу, и наше общее великое дело восторжествует. Не так ли, Анастас Иванович?!

— Конечно, Иосиф Виссарионович, вы правы! — вновь ответил Микоян.

И в этот момент лицо отца народов вдруг окаменело, его взгляд потяжелел, он, словно удав птенцов, окинул взглядом свиту. И приближенные, как заведенные, со словами: «Вы правы», задвигались, повернулись к вождю. Люди наблюдали эту сцену и ничего не понимали. Началась церемония открытия выставки. Сталин захлопал в ладоши, и все захлопали вслед за ним. Миловидная девушка поднесла вождю подушечку с лежащими на ней ножницами, вождь разрезал ленту, и снова послышался возглас: «Да здравствует товарищ Сталин!» Он посмотрел на людей, и по толпе вновь прошла волна восхищения. Что за чудо-человек, думаю про себя, от одного взгляда которого люди светлеют, возносятся душою или каменеют на глазах. Откуда у него такая сила?! Огромную страну он держал в своих крепких руках, верша судьбы людей.

Потом в его адрес было сказано много обвинений, его называли тираном, убийцей — убийцей миллионов людей, тираном тиранов. Да, немало черных слов прилепили к нему. А я видела этого человека своими глазами и не могу говорить о нем плохо, не хочу верить в сотворенное им зло. По моему простому разумению, Создатель сотворил его, вел по жизненной дороге, посадил на престол, наделив лучшими качествами вождя. И в момент, когда люди, пройдя страшные испытания Великой Отечественной войны, преклонялись перед победителем Германии Стекеном и готовы были ради него на все, Всевышний будто отдал суровый приказ: «Наказать!» Ведь на все есть воля божья, и на все есть кара божья. Нельзя поддаваться в своей душе темной силе азраиловой — ни простому человеку, ни вождю. От этого все зло на земле, сын мой. Может, в будущем ученые-исследователи докажут, что такой лучезарный человек, которого я видела на открытии выставки в Москве, не мог быть жестоким тираном?

ВСТРЕЧА С КУНАЕВЫМ

Молодое поколение, наверное, думает, что после окончания Великой Отечественной войны изможденный голодом и страданиями народ тут же воспрял и стал жить лучше?! Поверь мне, сын мой, это не так. Многие отцы семейств не возвратились с войны, во многих домах, казалось, навсегда обрушился символ домашнего очага — шанырак. И молодые снохи, вчера еще безропотные овечки, заглядывавшие в рот родителям мужа, круто менялись всего за одну ночь, демонстрируя доселе умело скрываемый свой скверный характер. Чуть что не по ним — грозились вернуться в отчий дом, не забывая при этом устраивать сцены с плачущими и цепляющимися за подол матерей детьми. И так доводили старых людей, что, помню, один старец от горечи и бессилия забрался на крышу собственного дома и сидел там, со слезами на глазах провожая закат солнца. Больно было видеть старческие слезы, стекающие по седой бороде... Как могла, успокаивала я пожилого соседа. Именно тогда поняла, что обычная болячка на теле быстро заживает, а рана, нанесенная душе старика и ребенка, не затянется никогда.

Но какие бы ни были душевные неурядицы и переживания, каждое утро мы просыпались чуть свет и шли на работу. Куда колхозное начальство пошлет, туда и идем. Машем кетменем, доим кобылиц и коров, косим траву, работаем до изнеможения, даже если сил почти не остается, даже если спина уже не разгибается и соленый пот в три ручья застилает глаза. И все без ропота и жалоб. В то время об отдыхе мы даже и не помышляли, не говоря уже о поездках на лечение в санатории или на курорты.

На два колхоза была у нас одна фельдшер Бибиш. Помню, как ее, собравшуюся ехать на фронт, прямо с состава снял районный руководитель, сказав командиру с блестящими звездочками на погонах: «Чума вспыхнула в районе, вы что же, обезлюдить его хотите?!»

Жизнь сама похожа на стремительный поезд. Одни, цепляясь изо всех сил, вскакивают на подножку вагона, другие же, напротив, сходят. А сколько еще тех, кто блуждает в дебрях собственной судьбы, потерявшись в этом грохочущем, безостановочно несущемся составе. А есть редкие люди, над судьбами которых словно сызмала светит путеводная звезда. Одного из них мне довелось увидеть.

В ауле было объявлено о знаменательном событии — выборах в депутаты Верховного Совета Союза ССР. От нашей республики был выдвинут Динмухаммед Ахметович Кунаев. Услышав его имя, помню, сказала мужу:

— Наверное, отец кандидата был муллой, если не побоялся дать сыну двойное имя святого.

Тогда ведь многие боялись даже произносить имя пророка Мухаммеда, религия была под запретом.

— Если будешь высказывать свои мысли вслух, тебя посадят, — пригрозил твой отец. А брат мужа посоветовал: «Эй, сноха, в жизни немало вещей, которые нам неизвестны, так что лучше налей кумыса».

Стояла бархатная золотая осень. Предвыборная агитация заметно всколыхнула жизнь аулов, расположенных между двух гор, и всегда оживавшую ко времени возвращения скотоводов с джайляу. Активисты заходили в каждый дом и рассказывали о деятельности человека, названного в честь пророка Мухаммеда. Твой отец к тому времени уже не был председателем колхоза, передав всю колхозную канцелярию вместе с печатью и бланками своему младшему брату-фронтовику Сарсену, а сам вплотную занялся лошадьми, потому что был он табунщиком от бога. А еще своими руками он расчищал арыки, чтобы вода реки Куланшы могла напитать поля и бахчи, где он сажал кукурузу, дыни и арбузы. И в послевоенный голод, когда многие питались отрубями и кунжутом, благодаря твоему отцу наши казаны были полны кукурузной каши и лапши. А в конце лета и взрослые, и дети за обе щеки уплетали ароматные дыни и нежную, красно-розовую мякоть арбузов. Что говорить, трудолюбие твоего отца всегда для кого-то было примером, а нерадивым ело глаза. И авторитет его в ауле держался не на должности.

Представителем кандидата в депутаты и агитатором в Куланшы и Акуйике был назначен наш колхозный ветеринар Павел. Ветеринар всегда был частым гостем в председательском доме. Муж на свой манер называл его «Пабел», и общение у них было дружеское, свойское. Помню, в самую жаркую пору лета непривыкший к жаре уроженец русских полей сидел у нас дома без майки и так приник к миске с кумысом, что, казалось, вот-вот оденет ее на голову.

— Эй, Пабел, — обратился к ветеринару твой отец. — Знаешь ведь, все люди братья. Твои предки были, по-моему, боязливыми, и потому решили обойтись без обрезания, а наши — терпеливыми, и стали мусульманами. Так что это единственное различие между нами. И пою я тебя кумысом, чтобы ты стал ближе к казахам.

— А я-то думал, что ты потчуешь меня, потому что я списал тебе коня, укушенного змеей в Ушайрыке, а корову, упавшую с обрыва в Токпаксалды, провел, как околевшую от болезни. А оказалось, твоя благосклонность из-за нашего братства, — не удержался от язвительного замечания Павел.

Муж понял его намеки, но все же сказал:

— Знаю, кто-кто, а Пабел мне плохого не пожелает.

— Есть казахская поговорка, все она из головы не идет: «Если дружишь с русским, всегда держи секиру наготове», — отозвался Павел.

— Друг мой дорогой, — быстро нашелся твой отец, — Это старая казахская пословица, а я казах нынешний. Разница здесь, как меж небом и землей. Не обижайся на слова моих предков. Ох, пока не забыл. Спиши по акту сдохшую рыжую кобылу и пропавшего гнедого жеребенка. Хоть ты и русский, а друг мне.

И вот в период избирательной кампании Павел был облачен большим доверием власти. До сих пор помню, как важно восседал он на коне, осознавая значимость момента. Ближе к выборам он стал захаживать в наш дом все чаще и чаще, и так много говорил, смешивая русские и казахские слова, что к концу дня буквально хрипел, теряя голос от усердного исполнения своих агитационных обязанностей. Вскоре скотоводам предстояло перебраться на зимовку. Состоялось общее собрание с участием представителей области и района. Первым говорил Павел:

— Эти выборы имеют большое политическое значение. Весь мир наблюдает за нами. В депутаты Верховного Совета СССР мы выдвигаем не простого пастуха, конюха, скотовода, а образованного человека, который направит свою деятельность во благо народа. Это хороший специалист, положительно зарекомендовавший себя, работая в Лениногорске и Балхаше. И зовут его Динмухаммед Кунаев. К нам приехали люди из области, если у кого-нибудь есть вопросы по кандидатуре выдвигаемого депутата, задавайте.

Со своего места поднялся «контуженный Аулбек» и, сняв шапку, спросил:

— А сколько лет-то депутату?

— Во-первых, Кунаев еще не депутат, а кандидат в депутаты, — пояснил ветеринар. — Во-вторых, ему 36 лет.

— Ох, ничего себе, — удивился Аулбек, — Так он еще молодой, даже младше нашего Дилдабая.

— Эй, если хочешь его с кем-то сравнивать, то выбирай людей другого ранга, — оборвал Павел. — Его можно сравнить, к примеру, с Рокоссовским или Жуковым, но никак не со счетоводом колхоза.

Нет бы мне сидеть тихонечко в заднем ряду, в уголке. Не тут-то было, подняла руку и задала мучивший меня вопрос:

— Товарищ активист, а у Кунаева отец был религиозным?

Видно, чиновников мой вопрос застал врасплох: один побледнел, другой покраснел, третий нервно барабанил пальцами по столу — повисла неловкая пауза. У областного представителя чуть глаза из орбит не вылезли:

— Что вы такое говорите, товарищ избиратель?! Как ваши имя и фамилия?

— Это Жанузакова Жамиля, передовик, лучшая доярка колхоза. Недавно ездила в Москву на выставку, получила медаль «За доблестный труд в тылу», сейчас задействована на полевых работах, — вступился за меня Павел.

— И что с того, что передовик?! Как у нее с политической грамотностью? В поддержку единственного кандидата в депутаты говорить «религиозный»? Нет, мне это решительно не нравится. Людям объясняешь одно, а они явно демонстрируют все предпосылки к религии. Ведется ли у вас политическая работа?!

Ополчившееся на меня начальство, недовольство которого нарастало с каждой секундой и накалялось подобно железу под мехами нашего кузнеца, снова попытался остудить Павел:

— Товарищи, друзья, эта женщина задала свой вопрос по неосторожности, к тому же вы ее неверно поняли. Она ведь и пришла на собрание, чтобы больше узнать о кандидате в депутаты. Хочу напомнить, Жанузакова Жамиля — передовик, лучшая доярка, приехала недавно из Москвы, где участвовала в выставке и видела товарища Сталина…

Тут начальство потеряло дар речи, словно рыба, доселе на большой скорости плывущая в одном направлении, вдруг, наткнувшись на камень, засомневалась: плыть ей дальше или нет? Этим самым камнем, образно выражаясь, стали слова Павла: «она видела Сталина».

— Товарищ передовик, повторите еще раз свой вопрос, — наконец нашелся представитель из района.

— Я потому спросила, правоверный ли отец Кунаева, — начала я объясняться, — что в имени кандидата в депутаты есть религиозный смысл.

— Об этом мы не знаем, товарищ передовик. Но вообще, вопрос изначально не верен. Вы интересуетесь, правоверный ли наш кандидат в депутаты?! Мы это проверим. Но хотел бы заметить, что он один из лучших членов большевистской партии, честный коммунист, прошедший сложные трудовые испытания, имеющий партийную репутацию без единого пятнышка. Руководство выдвинуло его кандидатуру как заслужившего высокое доверие благодаря своему авторитету и чистой совести. А вы, прежде чем задавать вопросы, должны повышать свою политическую грамотность, читать газеты, расширять кругозор…

Сейчас все это кажется почти неправдоподобным. Я уже и подзабыла, что он там говорил дальше, но суть была одна. «Политически неграмотная» — эти слова, казалось, эхом повисли в зале. Павел даже ударил по столу, дабы прекратить начавшийся нескончаемый гомон, а народ все не мог успокоиться, пока не разошелся по домам. И в моей несчастной голове все слышались обличительные слова. Но главное меня ждало дома.

Твой отец был в ярости, его полный злости взгляд был красноречивее слов. Он с силой сжимал в руках плетку, и я боялась, что она пройдется по моему хребту. Как назло, никто из завсегдатаев не спешил зайти в дом бывшего председателя, ни «длинный Аулбек», в поисках скота обычно заглядывавший к нам, ни его «контуженный» тезка — любитель кумыса. От страха я буквально запорхала по дому, начала готовить любимый мужем май-сок — казахское национальное лакомство из пшена. Заранее замоченные разбухшие зернышки перемешала с домашним маслом, занесла вскипевший самовар, быстро накрыла дастархан и исподлобья смотрела на злого мужа. В это время скрипнула дверь, и в проеме появился брат мужа Жалгасбек. Сердце мое при виде спасителя радостно запрыгало. Твой отец пригласил гостя к трапезе и только тогда дал свободу распиравшему его недовольству:

— Ну что же это такое?! Нет, чтобы сидеть молча, как другие женщины, лезешь на рожон, да еще с такими вопросами пристаешь к представителям депутата. Я смотрю, ты вообще забыла свое место, осрамила меня на всю округу.

Ну все, думала я, не пронесет. И тут деверь произнес: «О, Аллах». И, видимо, упоминание Всевышнего удержало твоего отца от желания выплеснуть свою злость без остатка. А вообще-то деверь часто упоминал святое имя к месту и не к месту. Как будто ничего на заметив, брат мужа принялся есть таявшее во рту лакомство, к нему присоединился муж, и только тогда у меня на душе отлегло.

За неделю до начала выборов среди сельчан стали ходить слухи, что Кунаев в своей рабочей поездке по области проведет собрания только в областном и районном центрах и снова уедет в столицу. А по аулам ездить не будет. Это известие встревожило колхозников: ведь у казахов есть свой ритуал встречать гостей, тем более начальство. А тут гостить у колхозников их кандидат не будет, не отведает угощений, не разделит с народом дастархан. А значит, решил народ, характер у этого человека скрытный.

За два дня до выборов закончили уборку зерновых, но сено вывезти не успели, пошел сильный ливень. А из районного центра все не было известий: приехал кандидат в депутаты или нет. Однако народ готовился к предстоящим выборам. Тем более, что председатель Сарсен ездил по домам и предупреждал: «Чтобы ранним утром, пока жаворонок не запоет, все были на участке. Кто проспит или по другой причине не явится, пожалеет. Весь летний заработок урежу». Так что спать мы легли, даже не поужинав, в одежде: уж очень не хотелось попадать под горячую руку начальства. Затемно, еще жаворонок спал, все уже садились в машину-полуторку, а не поместившиеся — в повозку Бейсенбека. Когда добрались до избирательного участка, на улице чуть брезжил свет. Навстречу вышел сторож, поприветствовал нас, сказав: «Надо помолиться, пока начальники не пожаловали, а то увидят за молитвой, скажут: верующий, да и зарплату срежут».

Между тем с вершин Каратау будто завеса упала, и, озаряя все вокруг, на землю глянул рассвет. На участке собралось много народа. Землепашцы, верблюдоводы, скотоводы, конюхи. Все здоровались, обнимались, интересовались житьем-бытьем. Земляки, с головой ушедшие в работу, не виделись долгое время. Кто-то здесь встретил брата, кто-то свата. Тут же на участке начали накрывать дастархан. Прочтя молитву, дружно принялись за трапезу. Казахи такой народ, увидев накрытый дастархан, обо всем забывают.

Знаешь, сынок, я порой размышляю: на земле живет немало хороших людей. Если случится несчастье, что спасет их? К примеру, евреев. Если война разбросает их по белому свету, их спасут заветы Мусы пайгамбара. Чеченцев от исчезновения с лица земли спасает мусульманская вера. Немцев — твердый, как камень, дух. Японцев — необыкновенное трудолюбие. Ну а нас, казахов, спасут национальные традиции и богатый дастархан, примиряющий всех. Вот и в то утро, в доказательство моих слов, участок голосования на время превратился во всеобщий пир. Приехавшие издалека труженики выложили на дастархан привезенные с собой припасы. Были здесь баурсаки, домашний сыр, казы — колбаса из конины, масло. «Ешьте, братья, сестры, пейте, подкрепитесь перед голосованием», — говорили все друг другу. И вот уже, осеняя новый день и всех сидящих за дастарханом, первые лучи солнца позолотили небо.

Прекрасен нарождающийся рассвет над Каратау, чудесен и пленителен восход солнца, когда его лучи словно впервые озаряют всю прелесть природы, а воздух чист и ароматен. В такой момент единения, когда аулчане за общей трапезой сидели как члены одной большой семьи, послышался звук мотора. К участку подъехала красивая голубая машина, из нее выпрыгнули крепкие стройные мужчины и «красноворотые», как мы называли милиционеров. Затем из автомобиля вышел высокий, элегантно одетый мужчина. «Кунаев приехал», — послышался шепот. Мы от неожиданности замерли и во все глаза смотрели на него.

— Встаньте, труженики, к вам приехал ваш отец Кунаев! — сказал кто-то громко. Все оживились, начали вскакивать со своих мест. Кунаев, широко шагая, подошел к нам: «Здравствуйте, родные мои, братья, сестры!» И с каждым поздоровался за руку. Ладонь у него была теплая, гладкая и ласковая, словно «волосы» кукурузы, от его рук исходила согревающая волна. И сразу возникло ощущение, что к нам действительно приехал близкий и родной человек. Люди стояли, взволнованные встречей. А Кунаев сказал по-казахски:

— Если вы не против, я бы хотел присоединиться к вашему завтраку, так как еду издалека и немного устал. По плану я должен был приехать к вам неделю назад, но дорога была разбита, машина сломана, да и дела задержали. Но у меня большое желание встреться со своими избирателями, и вот я приехал. Давайте знакомиться, и если есть вопросы или замечания, говорите, не стесняясь!

Задав на памятном собрании неугодный вопрос и получив нагоняй от начальства и мужа, я так обожглась, что, наученная горьким опытом, стояла молча. Деверь-начальник тихо обратился ко мне: «Скажи что-нибудь», а другой деверь по привычке произнес: «Алла-а-а». Представители власти при этом его слове, похоже, готовы были провалиться сквозь землю. Сделав вид, что ничего не заметил, заговорил наш гость:

— Тогда я сам скажу несколько слов. Великая Отечественная война закончилась, Победа за нами. Родина воспряла для новых свершений, и послевоенную пятилетку мы успешно завершаем. Хорошего немало: увеличилось поголовье скота и объем производства. Заводы, остановившееся во время войны, вновь заработали и выпускают мирную продукцию. Товарищ Сталин и товарищ Шаяхметов возлагают на вас большие надежды по выполнению пятилетнего плана. И мы должны оправдать высокое доверие, внести свой вклад в общее дело, а если перевыполним план, то будем сыты-одеты, друзья мои.

Люди, не случайно находящиеся на вершине власти, говорят именно те слова, которых ждет народ, в которые веришь, которые западают в душу. Помню, как на открытии выставки в Москве говорил отец народа Сталин — уверенно, прямо и даже устрашающе. С большой силой власти и убеждения говорил. Что-то в его речи я тогда поняла, что-то нет. Кунаев же говорил понятно.

— Отец народов товарищ Сталин говорит: «Враг побежден, но не искоренен, он притаился и ждет!», — продолжал столичный гость. — Как замечено в народе, «не говори, что нет врага, он в овраге. Не говори, что волка нет, он под шапкой. Враги, как сорняки, глубоко пускают свои корни...».

— Так сорняки нужно вырвать, — перебил его «контуженный Аулбек». Столичного гостя неожиданный комментарий сбил с толку. Сопровождавшее его начальство слова контуженного истолковало неверно, на него посыпался град упреков: «Тебя-то кто спрашивал?!» «Какое тебе дело до агентов империализма, лучше выскажи свое мнение о нашем уважаемом кандидате». Завершил тираду председатель колхоза: «Я же тебя чабаном в горы отправил, что ты шляешься здесь?». Бедняга от такого натиска растерялся, и, сняв шапку с головы, вытер выступивший на лице пот прямо ею.

Кунаев кашлянул, призывая к порядку, примиряюще сказал:

— Прекратите, товарищи. Он хотел знать то, чего не знает, и ни в чем не виноват. Товарищи, перед нами встал главный вопрос — как победить затаившегося врага. Одолеть его можно ударным трудом. Если дехканин вовремя вспашет и засеет поле, чабан увеличит поголовье скота, а строитель соорудит школы и клубы — вот это и будет ударом по империалистическому врагу. От того, насколько мы будем организованными, сплоченными, и зависит наша сила. И тогда у врага не хватит духа идти против нас. Кстати, я слышал, что в вашем колхозе затянулось строительство восьмилетней школы, — сказал он и взглянул на председателя.

Тот отвечал, опустив голову:

— Бревна и шифер не поступают.

— Из поступивших бревен и шифера построили скотный двор, — к месту или не к месту опять встрял «контуженный».

— Эй, тебе чего спокойно не стоится?! — налетел на него председатель. — И двор, и скот государственные, и я служу государству. Или я, по-твоему, стройматериалы домой унес?! Чего пристал ко мне?! Ну, смотри, не досчитаешься баранов — в ссылку отправлю.

— Прекратите бессмысленную перепалку, — сказал, как отрезал, Кунаев. — Составьте список, какие материалы нужны для завершения строительства школы. Помогу их достать, — и он улыбнулся краешком губ.

Председатель колхоза тут же принялся за бумагу. И надо сказать, все указанное в ней было доставлено в колхоз «от» и «до», и даже сверх меры привезли бревна и уголь. Благодаря вмешательству и помощи Кунаева было завершено строительство нашей школы-восьмилетки, затянувшееся на целых восемь лет.

Труженики собрали большой урожай, скотоводы порадовали увеличением поголовья скота, и вся страна торжествовала — и все это происходило на моих глазах, сын мой. За все добрые дела Кунаев получил благословение народа, и оно вознесло его высоко. Он был избран депутатом Верховного Совета СССР, а потом стал руководить Казахстаном. И заметь, Кунаева в народе никогда не называли за его рост ни длинным, ни долговязым, как это нередко случается, а только — высоким. Только это слово и только ему подходит во всех смыслах. И это было видно с той первой встречи с ним.

Был бы он обычным чиновником, — суетливым, крикливым, — «тряс» бы без надобности подчиненных, что сплошь и рядом бывает. А он не ругался, не нервничал сам и не дергал других, а просто улыбался и разъяснял людям непонятное им. Ни одного плохого слова из его уст я не услышала. В тот момент, глядя на него, я подумала: а ведь он родился под счастливой звездой и потому такой особенный, и стоит выше всех не только из-за своего роста, но благодаря своему характеру и врожденному достоинству. У этого человека — большое будущее. Мое предвидение сбылось, он управлял нашей республикой около сорока лет. И крепко держал бразды правления, имея незыблемый авторитет во всей большой стране.

Я вот тут подсчитала. Когда Кунаева выбрали депутатом Верховного Совета СССР, ему было всего 36 лет. Посмотри, сегодня многие молодые люди его возраста похожи на младенцев, которые тычутся, что щенки неразумные, набивая шишки об углы жизни. И если, не дай Аллах, попадут им в руки вожжи власти, они ни себе правильный жизненный путь не смогут определить, ни тем более простых людей за собой повести… А бывают люди во власти сами словно путеводные звезды, неожиданно появляются и горят долго и ярко, озаряя путь и увлекая за собой народ к лучшей жизни, к новым вершинам и свершениям….

После этих слов глаза моей матери затуманились и загадочно заблестели, а я подумал, что ей, наверное, еще раз хотелось бы увидеть этого высокого человека, оставившего о себе прекрасные воспоминания в памяти простой казахской женщины. Она сама словно поднялась в ту минуту на равную с ним высоту, откуда ей видно было неведомое мне.

Да, об этих двух встречах моей матушки с видными государственными деятелями мне действительно ничего не было известно по причине моего малолетства в описываемые годы. Но вот двух других историй я был и участником, и свидетелем. Но одно дело — мой взгляд на них, а другое — прожившего большую, непростую, достойную жизнь человека, которому и в больших, и в малых событиях открывается только ему ведомый смысл.

ХРУЩЕВ В АЛМАТЫ

— Наверное, мои воспоминания о встречах с руководителями высшего ранга многие могут неверно понять, подумав, что и сама я занимала высокое положение. Но это не так. Я — обычная казахская женщина, и у меня нет ордена, чтобы, нацепив его на камзол, хвастать наградой на праздниках. Единственная медаль «За доблестный труд в тылу», заработанная непосильной работой во время Великой Отечественной войны, из-за долгого лежания в кармане уже покрывается ржавчиной. И разве от награды человек становится лучше или хуже, чем он есть?

В древние времена жил правитель, решивший увидеть самого худшего человека на земле. Отдал он приказ визирям, и те после долгих поисков привели под своды дворца бедного оборванного пастуха. И признал тот себя последним и нижайшим. Я же за свои 90 с лишним лет не встретила ни одного человека, который бы, подобно персонажу сказки «Аяз би», сказал о себе «я плохой человек». Самолюбие человека выше гор Алатау. Возьми любого — бродягу, торговца с рынка, нищенку, просящую подаяние — никто из них, если задеть за живое, не захочет унизить себя этими словами, и чуть что ответит: «Я ничем не хуже других, просто мне в жизни не повезло». Видимо, так Всевышний сотворил человека, что самолюбие становится его тенью на всю жизнь.

То, что я своими глазами видела великих вождей — не моя заслуга, а воля Всевышнего. И одного из правителей я лицезрела, благодаря младшему сыну-писателю. Если бы не он, не знаю, довелось ли бы мне проделать путь в тысячу верст — сначала на верблюдах через перевалы старика Каратау, затем ехать на поезде и увидеть Алматы в сиянии горных снежных вершин. А случилось так, что заканчивая учебу в университете, прислал сын домой письмо: мол, женюсь, приезжайте сватать невесту. У мужа характер тяжелый, услышав весть, он сказал, как отрезал: «Сын должен был по казахскому обычаю получить благословение старейшин, и вообще, жениться на девушке из аула. А он самовольничает!» «И что же теперь делать, коль так получилось?», — спросила я. «Хочешь, поезжай сама, но возьми с собой родственника. А я женитьбу на городской вертихвостке не одобряю и для свадьбы пальцем не пошевелю».

Ничего другого мне не оставалось, как, собрав в коржун гостинцы, взять с собой деверя Сарсена-ага и отправиться в Алматы. Но и тот всю дорогу ворчал: «Нашел время жениться, когда скотина вот-вот телиться начнет. Подкинул работенку…». Он засыпал, просыпался, пил пиво и снова ворчал: «Бабник, навалил хлопот на нашу голову». И снова тянулся к пиву.

Через сутки в окне поезда стали видны белоснежные вершины гор. На вокзале сын и будущая невестка встретили нас с букетом цветов. «Эй, что это вы нас цветами встречаете, будто мы артисты?! — возмутился деверь. — Лучше бы на эти деньги пива купили, жажда мучает от верблюжьей печенки».

В общем, уладив дела со сватами, отпраздновали свадьбу. Молодожены сняли комнату у русской старушки, Сарсен-ага сразу после тоя уехал в аул, меня же сын попросил остаться помочь молодой снохе. Сам он в начале июня 1964 года должен был защитить диплом и уже работал. Рано утром молодые уезжали на службу, а я оставалась в четырех стенах. Дома дел немного, одной скучно, выхожу во двор поговорить с хозяйкой, наивно полагая, что опыт общения с Павлом-ветеринаром мне поможет. Однако поначалу от ее «языка» я чуть с ума не сошла: руками машет, глазами подмигивает, стараясь быть понятной.

— Бабай есть? — спрашивает, рукой прикасаясь к подбородку и резко опуская до пояса.

— Бабай есть, — отвечаю.

— Курица есть? Ко-ко-ко, — показывает на кур и сама чуть ли не кудахчет.

— Лошадь есть, корова есть, — запросто отвечаю по-русски.

— Баранчук бала хороший, сноха — «стиляга», — характеризует она молодоженов.

— Сноха хорошая, баранчук хороший, — отвечаю ей.

За месяц общения со старухой я неплохо выучила русский язык. Да и снег горных вершин, благословенную столицу благодаря сыну поглядела. Вода в арыках пообочь дорог бежит чистая, словно родниковая, стада машин туда-сюда спешат, того и гляди — задавят. Люди нарядные идут, а уж сколько зелени кругом благоухает — нам бы в наши пески хоть немного. Однажды сын пришел с работы раньше обычного, вспотел так, что рубашка к телу прилипла. Думала, бегал-старался обратный билет мне покупал, но речи о билете не заводит. Я уж хотела отругать забывчивое чадо, да он опередил меня:

— Мама, завтра в Алматы приезжает Хрущев. Останьтесь, увидите его, будет что в ауле рассказать.

— Эй, ты что, потешаешься надо мной?! Где Хрущев, а где мы?! Я ведь уже в старый тулуп для отпугивания ворон превратилась.

— Да что вы такое говорите! Только что сообщили, что завтра Хрущев приедет в Алматы, и жители должны выйти на главную улицу встречать его. Вы тоже сможете быть там.

— Купи мне билет обратно, — уперлась я. — Твоей отец снится мне, будто рукава засучил, плетку держит. Знаешь ведь, так он обычно злится. И я не Хрущев — туда-сюда по стране ездить.

Сын растерялся от такого моего напора, а я все выговаривала ему. В это время в дверь постучали. Мужчина с красной повязкой на рукаве с порога начал: «Мать, завтра утром безо всяких отговорок выйдете на дорогу, в назначенное время увидите эскорт, там будет сидеть большой человек, вместе со всеми будете махать рукой, приветствовать его. На шалтай-болтай слова не тратьте!»

Так и быть, решила я, посмотрю на человека, держащего в кулаке весь Советский Союз, и расскажу об увиденном в ауле. Хотя бы старшей снохе Ажар из Косуенки, она, бедняжка, дальше своего хозяйства ничего не видела.

Да и самой интересно. А снохи… Что снохи? «Чтобы снохе угодить, нужно самой снохою побыть», — сказал, уезжая, деверь Сарсен. Видимо, что-то почувствовал.

Но не будем уклоняться от рассказа.

Утром, надев безрукавку, шитую золотыми нитками, обувшись в ичиги, убрав голову белым платком, я пошла на главную улицу. Вдоль дороги уже натянули красные ограничительные ленты, кругом ходили «красноворотые», как мы называли тогда милиционеров. «Не переходите за линию! Становитесь в ряд! Не бродите кто куда! По места-а-а-м!», — кричал кто-то в рупор так, что уши закладывало. «О, Всевышний, помогай», — вздыхаю я, протискиваясь сквозь толпу. «Дальше нельзя!», — останавливает меня милиционер. Впервые в жизни в тот день я видела столько стражей правопорядка. Один Аллах знает, как они все вмиг объединились. Шаг сделаешь — «красноворотый»: «Назад!.. Не толпитесь!.. Улыбайтесь!..» — муштравали они народ. Так и пришло обеденное время.

А у меня такая особенность с возрастом выработалась: если я чаю вовремя не попью, голова просто раскалывается. Сноха вроде обещала принести чаю, сказала: «Стойте здесь, я мигом обернусь» — и с концами пропала. Солнце нещадно жгло затылок, и я решила обратиться к светловолосым девицам: «Эй, бала, чай есть?». Они машут руками, качают головами, отвечают: «Бабушка, не понимаем». И куда весь мой русский язык девался, который я так освоила с хозяйкой? Я растерялась. Один «красноворотый», заметив мое состояние, пожалел, принес стул: «Апа, вам плохо? Садитесь». Села и не удержалась:

— Эй, где этот ваш гость? Сквозь землю провалился?!

— Апа, что Вы?! Здесь нельзя так говорить!

— Что же тогда он не едет, людей столько времени от дел отрывают. Помирать, что ли, под солнцем?! Куда он сгинул? — не унималась я.

— Не говорите «сгинул», донесут, ни Вам, ни детям, ни внукам не поздоровится. Лучше держите язык за зубами, — предостерег он.

«Мало того, что как ягнята под солнцем печемся, так еще тюрьмой грозят. Да пропади все пропадом, если он не едет, уйду», — решила я. «Вознесенный правитель — меч Аллаха», — любил говорить Фахреддин из нашего аула. Я бы иначе сказала: «Для высоких чинов люди — как игрушки». Смотрю, сноха бежит: «Апа, вы, наверное, чаю хотите?!» Постелила мне на колени платок, высыпала баурсаки, и, налив в пиалу ароматный напиток, снова упорхнула. После чая мне полегчало. Подошло время молитвы. «Перед Аллахом есть свои обязанности», — подумала я, решив пойти отдать дань Всевышнему. Но тут началась такая беготня «красноворотых», что только пуговицы засверкали да каблуки зацокали. «Что за сила все перевернула?», — только подумала я и услышала в толпе: «Едет, едет». Скрипя старыми костями, поднялась и посмотрела в ту сторону, куда все устремили взоры. Тишина наступила неправдоподобная.

Вдали показалась колонна машин. С их приближением народ начал оживляться, хлопать в ладоши. Из рупора доносились какие-то команды, которые было не разобрать. К нам приближался автомобиль с открытым верхом, в нем сидел краснолицый, широколобый улыбающийся человек. Проезжая мимо нас, он поднял руку в знак приветствия. «Он здоровается, кричите «ура!», — скомандовал кто-то. Народ начал кричать приветствия и бросать на машину цветы. Она понеслась дальше.

«Пронеслась как комета, будто и не было ее… А ведь сколько людей ждали этого момента, стоя часами под палящим солнцем, неужели ему это не ведомо?». В душе наступило какое-то опустошение. Народ начал расходиться, а у меня внутри закипало негодование. Прибежала запыхавшаяся, словно с пожара, сноха:

— Проезд трамвая загородили люди, выражавшие свое недовольство Хрущеву. Пришлось обходить. Время потеряла и его не увидела. Вечно мне не везет.

— Жалеть не о чем. Оттого, что я с утра торчала у дороги, увидела одно — пролетевшую машину и сидящего в ней большеголового краснолицего человека. Даже рукой помахать не успела, так быстро ехал. Наверное, это он и был…

— Апа, говорят, чай и сахар подорожают.

— Ой, что ты?! Да чтоб ему пусто было! И до его приезда все дорого было, так он совсем нас извести хочет.

Мы со снохой шли домой окраинными улочками, и всю дорогу она говорила: «Ах, если бы не те люди, перекрывшие дорогу, я бы его увидела». «Чокнутый, не мог подождать с удорожанием чая и сахара?! Думает, аулчане деньги лопатой гребут. Да мы кассира раз в год видим. И так чай лепешкой заедаем, на большее возможности нет». Я все больше кипела негодованием. А сноха бурчала:

— Начальник пораньше отпустил, как хочешь, говорит, но посмотри на живого Хрущева. Теперь не знаю, что ему сказать.

— Ай, скажи: видела его, помахала рукой. Или думаешь, твой начальник следил за тобой?! — говорю снохе.

А про себя продолжаю на все лады костерить Хрущева. Только недавно подорожала мануфактура, до этого соль. А теперь снова поднимают цены. Да этот лысый, пузатый царь совсем с ума сошел. Помню, отец народов Сталин каждый год после войны снижал цены, давая людям возможность выжить. А этот за короткий срок решил Америку перегнать: глотку драл, кулаком грозил, а теперь хочет простому народу камень на спину взвалить и утопить?!»

А моя сноха в печали, что вождя не увидела... Такова жизнь, каждому свое: кто-то стремится ввысь, чья-то дорога под гору идет.Так, каждая при своих размышлениях, добрались мы до дома. Ноги от напряжения гудели, и я прилегла. Сноха позвала чай пить, а мне кусок в горло не лезет, небо будто скукожилось. Тут вернулся с работы сын, который с утра до ночи трудился в газете, и домой возвращался с газетами под мышкой. Переоделся, сел к столу.

— Апа, видели? — был его первый вопрос.

Я от злости готова была взорваться. Сын, не замечая, переспросил.

— О, господи, да видела, видела! — ответила я.

— Ну расскажите, как это было...

— Проехала мимо нас машина, в ней развалился рыжый, красномордый мужчина. Ну точь-в-точь наш «контуженный Ауелбек».

— Ой, мама, кроме меня никому так не говорите, держите свое мнение при себе.

— Если умирать, то с правдой на устах! — не удержалась я.

До сих пор помню, как от этих слов сын то ли хлебом, то ли чаем поперхнулся, глаза его округлились. Тогда я с удовлетворением узнала, что мое чадо повзрослело. Он заговорил:

— Мама, Вы говорите об аульной правде, расстроенные подорожанием чая и сахара. А в городе правда другая. Наша власть никого не оставляет без работы, у нас все бесплатно учатся, получают медицинскую помощь. А враг не дремлет. С Запада — Америка, с другой стороны — Китай, чуть что, готовы вцепиться в горло и съесть с поторохами. Видите ли, им не нравится политика нашего государства. «Что делать?» — этим вопросом сегодня задается руководство нашей страны. Если враг вооружается, вооружаемся и мы, враг готовится запустить новый спутник, запустим и мы. Мир что подушка, набитая драгоценностями, и всяк ее к себе тянет: с одного конца потянут, с другого рвется. Наши враги хотят разжечь костер раздора между властью и народом. На самом деле руководство страны трудится во благо людей.

«Слава Всевышнему, — думала я, слушая пламенную речь сына, — он похож на своего отца, хоть и тихо говорит, но по-существу, и все благодаря прочтенным книгам и газетам. Вон сын «контуженного Ауелбека» книгу раз в год открывает, совсем неграмотный, только и знает, на двух колесах ездить и дорожную пыль поднимать. Зря сына осуждала, что привез и посадил в четырех стенах, в квартире русской старухи. Ведь благодаря ему я гуляю по улицам большого города. А жена деверя Сарсена не то что в город — к соседям не ходит, домашнним хозяйство задавлена».

— Мама, вижу, как скучаете по дому, — прервал мои мысли сын. — Я вам билет на обратную дорогу купил.

И протянул листочек желтой бумаги. Сердце мое радостно запрыгало — и от врученного билета, и от достижений моего сыночка в большом городе Алматы, и от его слов, которые могут вразумить не только простолюдина, но и царя. На следующий день потихоньку собрала пожитки в коржун. Ближе к обеду прибежал сын и, едва переступив порог, затараторил:

— Мама, пойдемте быстрее, народ собирается на стадионе, Хрущев будет выступать, я у главного редактора выпросил пропуск для Вас.

Я опешила:

— Да я русский не понимаю. Что я буду как корова на него глазеть?!

Но все же уважила просьбу сына, и, поймав такси, мы поехали на стадион, где на огромной площадке, казалось, могли бы уместится все люди города. Посередине зеленого поля выделялось возвышение, затянутое материей. Середина дня, солнце жжет раскаленным углем. Вдруг словно из-под земли появился человек среднего роста в белом костюме. «Боже мой, — удивилась я — сколько же вокруг него подданых, всяких «отнеси-принеси». От палящего солнца пот лил градом, сын сидел взмокший, глаза его были похожи на прокисший айран. Тут заговорил Хрущев, преривисто, то понижая, то повышая голос. Кроме часто повторяемого, любимого слова нашего соседа Дилдабая — «тауарищ», я ничего не поняла. Да и похожи они были с нашим счетоводом, во время разговора одинаково махали руками.

Бедняга Дилдабай вернулся с войны с контузией и всем говорил, мол, забыл казахский язык, давая понять, чтобы с ним общались на русском, — и это в ауле, где никто не знает другого языка, кроме казахского. О нелегком характере своего мужа я уже говорила. Однажды он зашел к Дилдабаю в кабинет, а тот завел свою пластинку: «Тауарищ… тауарищ… казакша не знайт». Муж задал вопрос о пропавшем скакуне, тот машет головой, мол, не понимаю. Муж спросил, когда на зимовку переселяться, тот молчит. Тогда муж вынул из-за голенища плетку и давай ею Дилдабая охаживать. От хлестких ударов у того казахский язык и прорезался: «Ой, Досеке, не буду больше на русском говорить, и пропавший конь найдется, и на зимовку переедете». Так с помощью кнута и помог муж соседу родной язык вспомнить.

Но это я от рассказа отклонилась.

Так вот, стоящий на стадионе человек напомнил Дилдабая, хотя на Хрущеве был белый костюм и белоснежная кепка, а с плеч нашего аулчанина не сходила старая фуфайка, а с головы — фуражка со сломанным козырьком. Этого окружали подданные и охранники, а тот еле-еле сводил концы с концами. Помню, приехал он к нам домой, я ему кумыс подала, а он: «Лучше бы хозяйка хлеба дала, от кумыса уже зубы скрипят».

Вождь все повторял слово «товарищ», вроде говорил спокойно, а потом вдруг начал браниться: покраснел, голос у него стал как у каркающего ворона, сидящего зимой на дереве. Военные, коих было немало на стадионе, начали оглядываться вокруг, а народ слушал руководителя страны, опустив головы. Солнце безжалостно припекало. «И что мне не сиделось дома, попивала бы себе чай», — с досадой подумала я.

— Кого и за что он ругает? — спрашиваю у сына.

Тот коротко объяснил:

— Из-за океана гидра империализма голову поднимает, с Востока бумажный тигр надвигается. Империалисты — Америка с ядерным оружием. Бумажный тигр — Китай.

«Один Аллах, — думаю, — знает, за что он их бранит». Дома за дастарханом не удержалась, снова спросила сына:

— Что значит «бумажный тигр»?

— Это тот, кто сам себя возвеличивает. Америка пугала Китай: сброшу атомную бомбу, сотру страну вашу в пыль. А Китай в ответ: сбросите — мы тем же ответим. США исчезнет с лица земли, а мы потеряем лишь треть населения. Услышав это, деятели Америки посинели от злости и затихли.

— А Хрущеву-то они чем не угодили?

Сын чуть пиалу из рук не выронил:

— Мама! Он кулаком за океан грозит, и этим самым ставит их на место!

— Разве можно перед столькими людьми каркать, словно голодная ворона?!

— Мама, сравнение вождя с вороной равносильно преступлению. За эти слова Вас посадить могут, беды не оберешься!

— Разве за правду несчастье на голову сваливается?!

— Еще как. Первыми сажали тех, кто против власти шел.

Недолго длился наш разговор. Сноха включила ящик с голубым экраном, в нем появилось изображение того самого, с тыквообразной головой, блестящим лбом, грозным кулаком.

— Спаси и сохрани, — сказала я в испуге.

— Сегодня на стадионе я не все понял в выступлении, сейчас внимательно послушаю и сделаю для себя заметки, — подвинулся к телевизору сын.

— Эй, что-то он о Стекене плохо отзывается?! Имя отца народов часто произносит… — уловила я.

— Этот Стекен много чего натворил. Целые народы босыми-голыми по свету пустил, немало людей уничтожил. Властью и страхом унизил народ, заставил плакать кровавыми слезами, — это и говорит Хрущев.

— Так ведь они враги народа, расхитители, взяточники — удивляюсь я.

— Нет, мама, его действия были направлены против интеллигенции — ученых, писателей, деятелей культуры. Им «шили» дела, их сажали в тюрьмы, отправляли в ссылки. Вы же сами говорили о директоре Тойлыбае, который под мышкой носил томик Ленина и жил скромно, по-ленински. А ведь однажды ночью его арестовали, и он исчез. А председатель, работавший до Сарсена-ага, крепкий, стойкий человек, знающий свое дело, которого отослали в дальний край, обвинив в халатности. Из-за того, что посевы остались под градом, будто он мог остановить природный катаклизм. И еще одного беднягу вместе с ним схватили и увезли. И вы все об этом знали. Даже я помню, как муллу изгнали из аула за чтение религиозных книг, объявив их опиумом для народа. В конце концов в стране не осталось образованных, свободомыслящих, умных и достойных людей. Их по воле Сталина, которому вы поклонялись, истребляли.

— Да у кого ты на поводу идешь?! — с жаром возражаю сыну. — После войны на выставке в Москве на расстоянии вытянутой руки видела я Сталина. Когда он поднимался на трибуну, у меня сжималось сердце от волнения. Разве сравнишь его с нынешним вождем? Как была прекрасна его улыбка и жесты, то, как приглаживая пышные усы, говорил нам «товарищи передовики». От восторга люди не сдерживали слез. А сколько королей и султанов готовы были стелиться под его ногами?! В первый раз видела человека, в чьих устах слово «товарищи» было слаще меда. Боже, как изменчива судьба! А этот в знойный день собрал людей под солнцем и горло дерет.

«Оглянитесь, он вас друга на друга натравлял, в тюрьмы закрывал, гнал из аулов, расстреливал, вешал, он — отец народов Сталин!» — как старая гармошка, складно выводил Хрущев в телевизоре. «Смотрите вперед! — кричал вождь. — Если мы за 20 лет не перегоним Америку, то задохнемся в ее пыли, будем, как сироты, попрошайничать под ее дверью. Под ноги себе смотрите! Сажайте кукурузу, выполняйте планы пятилетки за три года. Стройте пятиэтажные однотипные железобетонные дома, выполняя жилищную программу, довольствуйтесь черным хлебом, налегайте на макароны! И мы придем к светлому будущему», — говорил он, не замечая недовольства народа.

«О, Аллах, и откуда взяться в такие времена отваге и силе воли у народа. А мой сын обо всем свое мнение имеет, с редактором спорит. Благословляю своего сына!», — подумала я.

Назавтра я взяла в руки дорожный коржун, и мы спешно отправились на вокзал, дабы не опоздать на поезд. В вагоне сын, переживая, наставлял меня:

— Мама, захотите чаю, попросите проводника… На станциях не выходите, а то еще упадете...

— Да что я — мешок, чтобы падать. Куда посадите, там и буду сидеть, — успокаивала его.

Поезд тихонько тронулся, сын спрыгнул с подножки вагона, а я из окна рассматривала красивейшие горы, увенчанные снежными коронами. Поезд уезжал из Алматы, а я смотрела в окно и вспоминала пережитое здесь. И потихоньку все дальше сама уходила в манящую страну воспоминаний. «Интересно, — думала я, — сегодня человек в одном месте, завтра в другом, сегодня есть человек, а завтра нет».

Если я уйду из вашей памяти, ищите меня в той стране, стране воспоминаний.

НАЗАРБАЕВ

Вначале я прочту намаз. Что бы ни говорили люди неверующие, религия учит заботиться о своей душе: не обижать своих близких, не наносить им душевных ран, не злословить, не быть высокомерным. Намаз — основа правильного жития. И пока моих сил хватит, хотела бы я обращаться с молитвами ко Всевышнему. Хотя соседский парень, доктор, предупреждает: «Апа, много не наклоняйтесь, у вас давление, и кровь может хлынуть в голову». Но, думаю, у каждого своя судьба. Одни умирают от воды, другие от огня, а от чего умру я, мне не ведомо. А жить в боязливой оглядке не хочу, чему быть, того не миновать...

Мой отец Жанузак был человеком прямолинейным и гордым, грамотным. Помню, как бережно вынимал он из старинного сундука книгу, гладил ее обложку, прежде чем, удобно устроившись, сесть читать. Как только солнце опускало свои ресницы, и предгорье Каратау накрывала темнота, отец, завершив дела по хозяйству, садился у печки. И мы, двое моих сестер и брат, спешили накрыть дастархан: сыпали на него вкусные баурсаки и спорили, кто нальет отцу чай. Отхлебнув из пиалы горячий ароматный напиток, надевал он старенькие очки, где вместо дужек были веревочки, которые он завязывал за уши, и, не спеша, открывал книгу. Детское сознание полно фантазий, и потому нам достаточно было мгновения, чтобы погрузиться в таинственный книжный мир. Мы ничего не замечали вокруг, ни снежной метели за окном, ни вступления ночи в свои права. Отец читал вслух густым красивым басом, нараспев, и в его устах слова соединялись в предложения, словно жемчужины, нанизываемые на нить. Мы тихо сидели, боясь шелохнуться и спугнуть волшебные мгновения. Мама старалась не шуметь посудой, передвигаясь по дому на цыпочках. В какие только удивительные приключения не пускались мы, проживая с героями их книжную судьбу. Но был в этом чтении и далеко идущий урок. До сих пор памятно отцовское назидание:

— Дети мои, запомните навсегда, что издревле казахи были грамотными, и не верьте, если вас будут убеждать в обратном. Во времена правления Жанибека и Тауке немало было тех, кто писал книги. Например, автор старинных медицинских книг Отеубайдак Телеукабылулы, или оставивший после себя литературное наследие Шапырашты Казыбек би Таусарулы, чье сказание о смелом батыре вы сейчас слушаете. Батыр потерял красавицу-жену и ищет ее по всему свету, ищет свою судьбу…

Честно говоря, детьми мы не особо вникали в глубокий смысл отцовских слов. Сейчас же я понимаю, насколько он был прав. Десятилетиями в учебниках истории внушалось, что кочевники не имели своей письменности, своей культуры, и каждый считал своим долгом продемонстрировать превосходство над нашим народом. Ведь говорят, где казахи — там страдания и трудности. Кого только не приютила многострадальная казахская земля — русские, корейцы, чеченцы, карачаевцы, турки… Живут они здесь, пользуются всеми благами, а не хотят знать ни нашей истории, ни нашей культуры, ни нашего языка. Стоит же только напомнить, что у них есть своя этническая родина, начинают причитать, что на казахской земле им лучше. Тогда разделяйте нашу заботу об этой земле, укрепляйте ее независимость, научите своих детей уважать культурное наследие казахского народа, знать его язык…

Но и сами казахи разучились уважать самих себя, свое прошлое. И только с обретением независимости стали понимать, какое это богатство — наши национальные традиции, культура, язык. Теперь каждый из нас с гордостью говорит: я — казах! И эту гордость нам вернул наш первый Президент, признанный во всем мире национальный лидер Нурсултан Назарбаев, благодаря которому наш Казахстан все больше и больше узнают во всех уголках земли… Встречей с ним освещены преклонные годы моей жизни. Расскажу, как произошла эта встреча, о которой я, простая казахская женщина, и мечтать не могла.

Для старого человека время летит стремительно. Это было, когда я жила у сына в Алматы. На пересечении улиц Жамбыла и Нурмакова Академия наук построила для своих ученых пятиэтажный дом, сын в него переехал, поменяв квартиру, еще в 1987 году, и стали мы бок о бок жить с образованными казахами, разговаривающими по-книжному. Этажом ниже жил исследователь казахских национальных обычаев Халел Аргынбаев, выше — ученый Кемал Акышев, нашедший в Есике знаменитого «золотого человека». Как-то увиделись с ним на лестнице, он почтительно поздоровался со мной, спрашивает:

— Апа, как у Вас дела?

— Все хорошо, спасибо, — отвечаю.

— Замечательно, что вы живете рядом с сыном. Печь топить, за водой ходить не нужно, — подбодрил он меня.

Как-то весной, в теплую погоду мы с маленькой внучкой вышли погулять во двор. Девочка занялась своими детскими забавами, а я, устав, присела на скамейку. И тут ко мне подошла красивая смуглолицая женщина. Не знаю, чем я ее притянула, может, своим кимешеком, которые в то время пожилые женщины не носили, а может, ей просто хотелось поговорить. Познакомились. Куляш, отца которой, если я не забыла, звали Амир, а мужа Сагымбек, сказала: «Приехала в Алматы к дочери-студентке, а в общежитии шум-гам, заниматься девочке спокойно невозможно. Сняла в этом доме для нее комнату…».

Про таких, как моя новая знакомая, казахи говорят: откроет рот — увидишь сердце. Характер у нее был простой, и все, что на душе, она рассказывала без утайки. Несмотря на значительную разницу в возрасте, мы подружились, то она забежит к нам на чаек, то я к ней в гости схожу. Но как только растаял последний снег, неожиданно исчезла моя подружка. Поговорить стало не с кем, я загрустила, — привыкла к ее участию в моей жизни. Сын со снохой уходили с утра пораньше, в обнимку с папками, а вечером, когда возвращались домой, вид у них был такой, будто они всю работу на земле переделали.

Между тем приближался Наурыз, солнце вовсю припекало, и мы, как всегда, вышли с внучкой погулять. Только я присела на скамейку, слышу за спиной знакомый голос: «Как поживаете, апа?». Это была Куляш. И так приятно было вновь ее увидеть! Однако ее недавнее неожиданное исчезновение обеспокоило меня, и я принялась расспрашивать.

— Ой, апа, мы ведь ездили в Астану. В школе имени Абая, я вам рассказывала, в 9-10 классах мы учились вместе с нашим Президентом Нурсултаном Абишевичем. Вот к нему и ездили, — возбужденно начала она говорить, а слова сыпались, словно из мешочка, у которого развязался шнурок.

— Погоди, — перебила я этот словесный поток. — Женщину, лично знакомую с Президентом, нужно выслушать внимательно, за столом, за чашечкой чая. Пойдем к нам домой.

По такому случаю в столовой я накрыла стол белоснежной скатертью, порезала кружочками казы, карта, достала домашнее масло и сыр. Как— никак, основа казахского разговора — дастархан. И Куляш продолжила рассказ:

— Пока в ауле живешь, от жизни отстаешь. Вот мы с мужем в свое время закончили КазПИ с красными дипломами, но в столице почувствовали себя провинциалами. Оказывается, многого из сегодняшней жизни мы не знаем. Дело в том, что во времена школьной юности мы создали общество «Ровесники», председателем которого стал Кыдыргали Байбеков. Вот мы впятером — наш председатель, я, мой муж Сагымбек, Фарзина и Бану и решили проведать своего ровесника-Президента, выказать ему свою поддержку и гордость за него. Решить-то решили, да не все, оказывается, продумали. И суток не прошло, как поезд домчал нас в самое сердце Сарыарки — в новую нашу столицу. Утром даже чаю не успели попить, отправились искать резиденцию Президента. Там навстречу нам вышел высокий статный мужчина и огорошил: «Для входа нужно специальное разрешение, а без него сюда и муха не пролетит».

«Эй, председатель «Ровесников», как теперь к Нуреке попадем, придумай что-нибудь, — обращаюсь к другу юности. А он то ли улыбнулся, то ли оскалился, только и сказал: «Откуда я знаю, как…». Ох, и разозлилась я тогда. И решили мы пойти на почту и отправить Президенту телеграмму. Мол, так и так, уважаемый Нуреке, мы, Ваши друзья-одноклассники, приехали в Астану и очень хотим встретиться… в общем, как хочешь, прими нас!.. Подписались все пятеро и отправили. К полудню снова подъехали к резиденции. Новости были утешительные: Президент нашу телеграмму получил и, по возможности, сегодня примет. Надо подождать.

Ждем-пождем… Попали мы на прием только в восемь вечера. У входа охранник проверил документы, обыскал и только тогда пропустил вовнутрь. В огромном дворце была проделана аналогичная процедура. В конце концов, статный красивый парень повел нас дальше. «Сюда заходите, туда поверните», — показывал он дорогу, и так мы дошли до овального золоченого зала, в котором наши шаги раздавались гулким эхом. Нас усадили, и мы снова принялись ждать. Вдруг напротив отворилась высоченная дверь и, лучезарно улыбаясь, к нам вышел… Нурсултан. Мы тут же вскочили и по очереди стали с ним здороваться.

«Эй, боюсь его проницательного взгляда. Сяду вон туда, подальше», — сказала я в шутку. Действительно, вы, наверное, замечали, глаза у нашего Президента необычные, он одним только взглядом может сказать то, что хочет. «Не обижайтесь, что заставил себя долго ждать, дел было много, только освободился», — сказал Нурсултан Абишевич. «Ой, да мы не в обиде! Это нам неловко, что свалились как снег на голову, занимаем время». «Соскучились, хотели увидеться, поговорить». «Не виделись 41 год, а ведь уже и старость не за горами»…

«Как дела в ауле?», — повернул разговор в другое русло Нурсултан.

«Все по-прежнему. Мечеть не достроена, начальники приватизацию начали, но кто начальник, кто пособник, кто прислужник — не поймешь».

«Куда смотрит аким аула?», — спросил Нуреке.

«Все за имуществом гоняется, если нового акима не выберем, растащит все!»

«Кого можете рекомендовать на его место?», — спросил Президент.

«Есть такой Байбактинов. Молодой и надежный, подходящая кандидатура», — отвечаем ему.

Наш Нуреке задумался, вроде слушает нас, а мыслями далеко. Через какое-то время повернулся к нам:

«Жены дома нет, потому решил поговорить с вами здесь. В чем еще проблемы, какие есть просьбы, говорите без утайки. На строительство мечети я давал 100 тысяч долларов и не знаю, куда они делись, какой шакал их прикарманил. В этом конверте 5 тысяч долларов — моя помощь фонду «Ровесники», а здесь чапаны, чтобы не с пустыми руками вы возвращались домой», — сказал он и каждому вручил по пакету.

Эх!.. После того, как рассказали о проблемах аула, мечети, школы и после его предложения самим выбрать акима, после красивого прощания, нет, чтобы уйти. Но человек слаб, особенно, когда видит искреннее участие. И мы начали каждый говорить о личных проблемах. Как вспомню, стыдно становится. Но наш милый Нуреке позвал помощника, и тот записал все наши просьбы. Выразив благодарность, мы, наконец, попрощались с ним…

Рассказ Куляш об Астане и встрече с Президентом очень взволновал меня. За интересным разговором и чаем с лакомствами не заметили, как наступил вечер. А Куляш все не могла вернуться из своей юности:

— С нами учился Кайрат, от пьянства распух весь, погубит его зеленый змий!.. Рая в Алматы вышла замуж за состоятельного человека, а ведь в десятом классе к ней был неравнодушен Нуреке!.. Красавица Кантай рано умерла… Кенеса мы называем «китайцем», бедняга то сходится с женой, то расходится, — говорила она о незнакомых мне людях.

М-да, это ведь жизнь! И она поворачивается к нам то светлыми, то темными сторонами...

После того разговора прошло два или три месяца, сейчас уж не помню. В один из дней, после прочтения мною намаза, в дверь постучали. Открываю, а там стоит Куляш, чем-то очень взволнованная.

— Ко мне пришел Байбактинов, тот самый, которого мы акимом выбрали, — начала она говорить, на ходу снимая обувь. — Завтра Президент в своей Алматинской резиденции будет принимать старейшин из аула!.. Неожиданно заболела одна старушка! А еще один аксакал поранился кетменем и попал в больницу. Нужно было срочно найти пожилых людей, и, конечно же, я сказала о Вас!.. Так что завтра пойдете на прием к Президенту.

От такого известия я так и села, где стояла, и минуту-другую в недоумении смотрела на соседку. Опомнившись, запротестовала:

— Милая моя, ну никак не подхожу я в старейшины Семиречья, потому что совсем из другой области, из дальней местности Кызылорды, находящейся между Каратау и Сырдарьей. А в Алматы живу у сына. Вам же нужен ветеран труда или войны местный.

— Говорят, стариков по местности не различают, — не сдавалась Куляш. — И я сказала Байбактинову, что есть женщина, немало пережившая и много повидавшая на своем веку. И разве вы не ветеран труда?! К тому же аким опасается, что клерки впишут какую-нибудь свою знакомую апашку, которая может опозорить нас перед Президентом. Аким уже утвердил Вашу кандидатуру как достойную, чтобы завтра с Вами пойти на прием.

Ах, эта жизнь! Пусть больше встречается нам на ее путях-дорогах хороших людей! Благодаря таким людям в первых числах июня 1999 года, спотыкаясь о собственный подол, я попала в золотой дворец. Неспроста я сказала, «спотыкаясь о подол», потому что среди 20 приглашенных аксакалов, я оказалась самой старшей среди женщин. С одной стороны меня под руку держал молодой аким Байбактинов, с другой — Куляш Амирова. Мы вошли в огромный дворец, снаружи белоснежный, как январский снег, а внутри золоченый. Под ногами лежали красивые ковры. Бесшумный лифт мгновенно поднял нас наверх. Долго шли по коридорам, и тут молодые солдаты в белых перчатках распахнули перед нами тяжелые двери. Оказывается, под ногами и не ковер вовсе был, а мрамор, и подобающе роскошен был весь дворец. Куляш куда-то отошла, а молодому акиму солдаты сказали: «Вам заходить нельзя!» На какой-то момент я осталась одна на скользком паркете, палка моя тут же упала на пол, очки на грудь, хорошо я их тесемкой закрепила. Рядом старик шел, если бы он не удержал меня, шлепнулась бы в прекрасном дворце и костей не собрала.

«Идет», — сказал кто-то. Меня под мышки подхватил солдат и словно игрушку посадил на стул. Я тут же нацепила очки, и, прищуриваясь, начала вглядываться.

Ко мне подошел Президент.

— Ой, апа, сколько же Вам лет? — спросил он.

— Больше 90, к ста годам уже приближаюсь. Глаза совсем плохо видят, никак не разгляжу тебя, сынок!

Президент обратился к помощнику:

— Займитесь лечением глаз женщины и приобретите для нее хорошие очки!

— Вот увидела тебя и хотела бы дать свое благословение!

Тут же возле меня оказался какой-то человек и зашептал в ухо:

— Мать, сидите тихо! Вашего слова никто не спрашивал! Сейчас Президент будет говорить!

С возрастом у меня уши стало закладывать, то хорошо слышала, то нет, но в тот момент голос Президента звучал четко и ясно. На казахском языке он говорил искренне, просто, доступно, словно отчеканивая слова. И смысл сказанного был глубже морского дна.

Мои глаза видели многих вождей. На голубом экране мелькают они, что ни день. И новости из телевизора поступают разные. Доходили вести, что на Западе почитают пожилых людей, предоставляют им разные льготы и выплачивают пенсии даже тем, кто не работал. А у других народов старикам говорят: «Вы жили для себя! Что теперь с нас спрашиваете?!» Слышала так же, что в древности корейцы стариков отправляли на самую тяжелую работу, мол, все равно скоро умрут. В Германии же принято пожилых родителей сдавать в Дома престарелых…

Родившейся в самом начале двадцатого века, мне по милости Всевышнего довелось перешагнуть в новый век. Вместе со всеми узнать, что Казахстан строит свое независимое государство. А это нелегкая работа — утвердить его среди стольких народов и держав. И эту работу взвалил на свои плечи Президент. Надо ли говорить, что нелегко ему приходится, что ему нужна народная поддержка?

Две вещи с того приема мне особенно запомнились. Первое: в глазах Нурсултана я видела лишь доброе намерение и чувствовала от него особый согревающий свет. В трудные, переломные, тяжелые для казахской земли времена Всевышний пожалел многострадальных казахов, и чтобы не сгинули они в безвестности в пучине времени, послал им правителя мудрого и здравого в своих решениях, суждениях и устремлениях. Ибо сказано: всякая власть на земле от Бога.

Второе — о народной поддержке. Старик, приехавший из Чемолгана, все уши прожужжал: «У меня пенсия маленькая, у меня пенсия маленькая…». Тогда Нурсултан обратился к нему:

— Уважаемый, у Вас есть дети?

— Да, есть, пятеро, у всех высшее образование, — с гордостью ответил аксакал.

— Издревле у казахов было принято, чтобы дети заботились о стареющих родителях. Так в трудные для государства годы пусть Ваши дети больше заботятся о Вас!

Старик пристыжено замолчал, и на миг во дворце повисло молчание. Но наш Президент сдержал слово. Минули трудные времена, и пенсии у стариков стали увеличиваться, ветераны все более окружены почетом и уважением.

Ах, жизнь, многое из той встречи я позабыла, немало интересного вылетело из головы, что спросишь со стареющего человека… Под один локоток меня взял аким Байбактинов, под другой — Куляш, так с их помощью и добралась я до дома. Едва зашла, подбежала внучка: «Бабушка, ты проголодалась?». И протянула в крохотных ручонках лепешку. А я от усталости прилегла на диван, ответив: «Нет, я сыта, моя крошка».

Да, душа моя напиталась словами нашего Президента, окрепла верою в будущее казахов. Пусть он живет, здравствует и так же успешно управляет большим государством Казахстан, флаг которого развивается гордо и независимо. Благословляю избранника Всевышнего — Нурсултана! Аумин!

Так моя мать Жамиля Жанузаккызы, прожившая на земле 101 год, поведала о том, что видела своими глазами. Воссоздавая ее воспоминания, мне хотелось максимально сохранить их в первозданном виде, передав особенности ее мышления, речестроя, чтобы донести до вас правду о четырех незабываемых встречах в жизни простой казахской женщины.

---